Боже, дай мне терпение принять то, чего я не могу изменить, дай мне силу изменить то, что я могу изменить. И дай мне мудрость отличить одно от другого
 
Карл Фридрих Этингер

Сталь блестит, огоньки ламп беспокойно прыгают по ней. Длинный, свежерождённый меч красуется передо мной, как назло.

— Роскошь, — гордится, настаивает приятель. — Смотри! Смотри, чтоб меня… Ещё лучше прежнего. И ведь какая красота!

Да, я вижу. Красота, никто не спорит, только век бы не видать — и я нехотя поднимаю взгляд на приятеля.

Раздражает. Его латы, его навек прибитые медали, что красуются на выпуклой стальной груди… Всё это он получил уже давно. Определился, в отличие от меня, верно ощутив своё призвание, и латы появились на нём сами по себе; родились, как подтверждение: «Ты в самом деле рыцарь».

С тех пор хребет приятеля заменяет гордыня. Помедлив, я сдержанно киваю его хвастовству и затягиваюсь тощей самокруткой.

В обыкновенной таверне — обыкновенный вечер. Кто-то шумно празднует, кто-то тихо скорбит. Взгляду не за что зацепиться, волей-неволей меня тянет к мечу.

Новое достижение приятеля, очередное доказательство, что всё правильно, меч прячется в ножны с аппетитным лязгом, от которого разрывается сердце. Острота и тяжесть стали, её сила, её честь — всё это так желанно, что аж нутро скручивает.

Ножны, меж тем, так же хороши, диво как хороши. С камнями, с гравировкой.

— Да уж, друже, — вздыхает приятель, с грохотом доспеха опустившись на стул. — От рожи твоей пиво киснет, мухи мрут.

— Я терплю, и ты потерпишь, — бросаю я, выдыхая злость тонкой, что сталь, струйкой дыма. — И ведь знаешь, почему.

— Всё одно тошно.

— Представь себе, я согласен.

Приятель снова вздыхает. Отводит взгляд, теребя пальцы. Молчит.

— Пива возьму, — наконец, встаёт.

Я соглашаюсь ладонью, докуриваю.

Дым сердито разлетается над столом. И чего я ждал? В тавернах, пропади они, всегда так, и сегодня я вновь буду скорбеть, пока напротив меня будут праздновать. Пока меч будет лежать рядом.

Протяни пальцы. Схватись за обтянутую кожей рукоять, взвесь в руке своё призвание. Ощути его. Почти твоё, почти такое же, какое когда-то обретёшь ты. Ты сможешь так же, однажды. Ты же не гаже…

Зубы скрипят, чужое веселье костью скребёт глотку. Приятель со звоном ставит на стол пару пенистых кружек. Метнув оскаленный взгляд, я поднимаю одну из них.

Всё же, дабы судьбу не гневить, честь стоит оказать, и я вымученно говорю:

— Поздравляю. Не оплошал, заслужил. Теперь не споткнись.

Хватает с лихвой, приятель этого только и ждал:

— Куда уж там! Спасибо, Флук! — отвечает с прежней гордыней; беззаботный от довольства собой кретин…

Мы выпиваем. Горечь от наблюдения за чужим успехом становится реальной, течёт по нутру.

Я утираю губы — от пены, но не от горечи, которую не утереть с лица вовсе, — и стараюсь не смотреть на дело, которого так и не добился, которое так и не пришло ко мне; на обновку, которая появилась нежданно, опять у него, и опять ни черта мне.

Зависть. Я не хочу её, но она захватила, не отпускает. Приятель и не замечает:

— Сегодня же опробую. Хочешь посмотреть? — говорит с ухмылкой, поглаживая ножны.

— Нет.

— А если честно? — наклоняется над столом, терзает.

— Если честно — хочу свой. А на твой смотреть — нет.

Он вздыхает. Мне плевать.

«Он не виноват», — да, понимаю. Но и я не виноват, что всё это ощущается очередным камнем в мой огород. Пьём потихоньку, молча.

Опьянев, приятель откидывается на стуле. Таверне чхать на парня, что ещё разок стегнул обузданную судьбу вожжами, зато не чхать мне — и он берёт ножны, поднимает над столом.

— Не смей, — цокаю я.

— А что? Ну а что? Порадоваться мне нельзя, так?

Он обнажает сталь. Я поджимаю губы.

Опять. Другой определился, а я всё нет. Другой завтра пойдёт жить, наслаждаться, а я пойду ждать, томиться. Подвешенный — хоть петлю носи, вместо ножен пустых!

Везучие, счастливые ублюдки…

— Сил моих нет на этот мир, — говорю сердито, но так, как уж есть.

— Мерзость, Флук, мерзость, — отвечает приятель, самозабвенно вглядываясь в клинок. — Я понимаю, проблемы, но неужто совсем-совсем радость на роже выдержать не можешь?

Я допиваю пиво.

— Совсем.

Приятель запрокидывает голову, удивлённый, может и взбешённый.

— Пойду, наверное, — встаю я и бросаю пару монет на стол. — Там и за пиво, и за неудобства…

— Ножны твои тебе поперёк горла уже встали! Бросай, дурень, не выйдет же! — доносится в спину.

— Разберусь, — бурчу себе под нос.

Выхожу из таверны. Домой, вперёд по томящей душу вечерней улочке, где что я есть, что нет меня; вперёд ни с чем, прямиком на испытывающие взгляды родителей, мимо других, определённых, взаправду взрослых людей.

Пустые ножны шлёпают по кожаным штанам. Назойливо, шлёп-шлёп, шлёп-шлёп. Они подгоняют меня, но я не знаю, куда. Я сжимаю их — как то единственное, что у меня есть по-настоящему своего. Это желание? Цель? Мечта? Скорее уж надежда, туманно-зыбкая для меня и ясно-безнадёжная для остальных. Будто агония, последняя попытка тела уцепиться за жизнь, когда всем, кроме тела, понятно — не выйдет.

Навстречу мне идут влюблённые, что кот и кошка. Принюхиваются друг к другу, сплетают руки хвостами и глазами в полутьме сверкают.

Я приглядываюсь. У них кольца. Возникли на пальцах когда-то сами по себе, а значит — у них судьба! Уже, хоть и молодые, а определились.

Как люди находят себя? Снова и снова я задумываюсь, снова и снова не могу добыть ответ. Кажется, что доподлинно не знает никто вовсе.

Разве что некоторые делают вид: свои вещицы собирает «умом» торгашка. Она гадала мне на просветление, вещала про достаток достойный, но оказалось — всё это трёп-трёп, пустые ножны до сих пор шлёп-шлёп.

Так никто точно и не говорит, что же стоит за находкой себя. Промысел ли забытых богов, магия ли духовная, твёрдое ли решение, да и всё на том — даже те, кто нашлись, не ответят.

Я пялюсь в землю, сжимая пустые ножны. Мой выбор, моё решение кажутся мне твёрже скалы, но меча в ножнах как не было, так и нет. Можно выковать, купить, украсть, но будет ли в этом судьба?

 

Я прохожу мимо лавки, которая пустеет день ото дня. Здесь корпела над свечами смелая девушка, но оказалось, что не судьба. Уготовили ли ей боги что иное, воспротивилась ли душа, рухнуло ли несерьёзное решение — никто точно не скажет. Да и суть одна: непосильно нажитое, раньше горячо любимое теперь идёт в народ по бросовым ценам, пока оставленная лестница в небеса горит, щекоча чужие лица пеплом.

Попытается девочка ещё или окунётся в самообман, я думать не стал.

Вижу: у ветхого, до оскомины привычного отчего дома стоит и пьёт из ведра конь. В окне горит свет, и силуэтов внутри больше, чем я хочу.

— Только тебя здесь не хватало, — бурчу.

Присаживаюсь на траву. Закурить, поругаться на ножны. Пустые!

И куда мне их прятать? Что мне о них сказать? Опять краснеть, выслушивать, но я-то что? Я стараюсь. Я тренируюсь. Я пробую себя в работе, если подвернётся. Я добиваюсь — не высот, но хоть чего-то. И приятеля я уделаю, точно. Но когда же, боги, меч найдёт меня, а я найду себя и пойму, наконец, что всё не зря?..

Я выдыхаю, и дым поднимается в ночное небо. Развеивается, а небеса стоят себе, затянутые тучами. Луны не видать, пещеру не сыскать.

Делать нечего. Докурив, захожу в дом.

— Флу-ук! — брат трясёт кулаком, тут же встав изо стола.

За ним в тесном свету единственной зажжённой лампы сидит вся семья.

Я, всё тот же, показываюсь в подрагивающем огоньке и покорно замираю. Нечего рассказать, как и нечего скрывать — давайте.

Замирает и брат. У него кольцо — это любимая, где-то там, за морями, плод случайной встречи. У него лошадь, что сама прискакала к нему — и теперь, уж давно, он всё скачет по королевствам. У него, чтоб меня, и перо за ухом, и чернильница всегда под рукой — это работа, по велению судьбы появившаяся на столе. У него вся жизнь устроена, определена, как и у матери, у которой появились мы да спицы; как и у отца, у которого титулы висят на гвозде.

А у меня висят ножны. Пустые.

— Ну и… Как оно, стало быть? — брат разводит руками, за улыбкой пряча неловкость.

— Потихоньку, брат. Потихоньку.

Я сажусь, повинуясь тёплому жесту, рядом с братом. Мать и отец сидят напротив, на лицах у них остатки той радости, которой я помешал. О чём бы они ни толковали, теперь этого не будет — скоро, совсем уж скоро мы возьмёмся за меня…

Подвешенный. Неопределённый. Сумка — без лямки, и с каждым днём всем всё яснее: «Боги, да она же пустая!»

— Значит, охотник, — начинает брат, зачерпнув похлёбки.

Довольно безучастно, необычайно скоро — оно и хорошо. Никому не нравится подолгу возиться с тем, что застряло безнадёжно.

— Терпение не по мне. Мудрости пока не добыл. Вот и остаётся сила, ну? — отвечаю я как думаю, нахально, играючи; всё одно выйдет.

Брат, жуя, напоказ треплет меня по голове.

— О как! Ну ведь какой! Послушаешь — так и складно выходит!

— Вот и я ему говорю, — бодро соглашается мать, — слова его сила, голос. Но чехол для лютни ни в какую не хочет.

Отец молча поглаживает усы. Он с трудом сдерживается, но что мне сделать? Рано или поздно, слово за слово мы начнём спорить, и всё кончится так, как кончается всегда.

— Не хочу. — Вот, уже начинается, по обыкновению с моих же слов, слетающих с хоть чего-то острого при мне — языка.

— Может, чехол в самом деле не надо, — вмешивается отец. — Но печать! Пошёл бы, поучился бы. Как раз соседский сынок определился уже, выбился в канцелярию. Что же они, книг тебе тех же самых не дадут?

— Не получив своего взять чужое? Прелестное решение. Как додумались? — я усмехаюсь.

Отец сжимает кулак. Терпит, но по правде лишь оттягивает неизбежное.

— Нет, Флук. Отец дело, дело говорит, — брат настаивает пальцем. — И ты бы послушал старших. Сейчас кажется, ну что там — месяц, два, полгода! Пролетели, не заметил, словно и не потерял. А потом оглянешься, а уже с десяток с ножнами проходил. А они не твои, твоими и не были.

Мать поддерживает. Отец молчит, по глазам всё видно.

— Ты пойми, — брат похлопывает меня по плечу, — мы же как лучше хотим. Ты всё смотришь в эти ножны, пустые, и не видишь же ничего за ними…

— Уж тебе-то виднее, конечно, — я отворачиваюсь.

Знать не хочу, что там отец, что там мать. А брат — и так ясно, полон самолюбия:

— Не поверишь, но да. Я же много вижу. И видел сегодня, чуть отъедь только, девушку ну прям по тебе!..

— Боги милостивые, — я утыкаюсь лбом в ладонь.

«Так уж кольцо — судьба своя, раз на других глядишь?» — думаю, но сказать не успеваю.

— Статная, — продолжает брат, — волосы на луне блестят, что вода в её вёдрах. И, простите, не к столу сказано будет — не спишь же ты с ножнами своими?

— Сплю.

«Что на это ты скажешь, а?» — думаю, скрывая ухмылку в тени.

На это мне отвечают говорящим молчанием. Ложка стучит по дну, кто-то постукивает по столу. Я смотрю в сторону.

— Ну, — брат отставляет миску, — и сколько ж так продолжаться будет?

— Во-от! — вновь вмешивается мать. — Сколько ж тебя тащить, милый мой?.. И мы бы рады, но душе покоя нет! Один вопрос терзает — куда тебе, куда? Что ж вырастет-то, боги…

— Флук! — не выдерживает отец. — Смотри, когда с тобой говорят!

Я сердито поворачиваюсь.

— И что мне скажут? Слыхано-переслыхано!

— Слушаешь, но не слышишь! — отец хлопает по столу. — Ножны, ножны, а толку от них? Ясно, на себя тебе чхать, но о семье бы хоть подумал! Дьявол бы со мной, с братом — о матери бы позаботился! Стыд, сплошь стыд! Уж вся улица знает!

— Шляешься непонятно где целыми днями, — тихо подхватывает мать, — приходишь пьяный, подвешенный...

— Тренируюсь, подрабатываю, ищу пещеру.

— Бредни!

— Сказки!

Отзываются отец и мать разом.

— Лучше б со мной поехал, — сухо добавляет брат.

— Сам катайся. Твоя ж кобыла, — я кривлюсь.

— Могла бы быть твоей… — терпеливо отвечает он.

— Неблагодарный! — отец вскакивает.

— За что есть — за то и благодарю! — вскакиваю и я. — А за это — не буду, не ждите! Ножны — мои, и уж скорее умру, чем сниму! А уж как головы ваши полетят, когда прояснится моя — вообще, боги свидетели, промолчу!

Отец хватает меня за грудки, я и не пытаюсь защититься. Ножны-то, вот уж услужили, пусты были, пусты и есть! Нечего доказать.

 

Я позорно хмурюсь. Отец сопит.

— Пусть идёт. Не ведает же, что творит, пусти! — лопочет мать, хлопая отца по ноге.

Шлёп-шлёп. Шлёп-шлёп…

— Утром поговорим, — отец отпускает меня.

Я выдыхаю, поправляя рубаху. Брат сидит, скрестив руки.

— Позор. Которого ты упорно держишься, что самое печальное, — говорит он напоследок.

«Держусь, потому что стремлюсь так, как никто из вас», — думаю, но больше не говорю, ничего не говорю.

Не услышат, как я якобы не слышу их. Заваливаюсь в комнатушку, ложусь, прям в одежде, прям с ножнами! Катились бы они все, везучие, счастливые ублюдки…

Во сне меня тошнит. Не от выпитого, а от отлитого из идеального сплава меча. Мой, привязанный к самой душе, он идеально лежит в руке, является её продолжением. Вместе мы смотримся, конечно, идеально! Мне не стыдно красоваться, я хожу по улице будто воин по арене — вытягиваю меч, любуюсь им, смакую зависть остальных. Дух захватывает, в горле ком стоит. Пот стекает со взмокшей ладони, сердце бешено трепещет в объятиях судьбы.

Найденной, добытой мною! И признанной всеми безоговорочно.

Пустые ножны болтаются на ноге, но — какое счастье! — теперь мне есть что спрятать в них.

Я хочу — и тычусь пустой рукой в зияющую пустоту. Кровь стынет в жилах, дыхание пропадает. Я тычусь, панически и отупело всё тычусь…

Я срываюсь. Бегу от освистывающих соседей, от их смеха, от позора, обжигающего спину. Пустые ножны бьют по ноге.

Шлёп-шлёп. Шлёп-шлёп. Шлёп-шлёп…

Занавески у окна похожим образом хлопают на ветру. Я, весь в поту, озираюсь, сгорбленный на постели.

— Опять? — Доносится от силуэта меж занавесок.

Опять. Вечное это «опять».

Я вздыхаю. Чертовка Трайх сидит на раме, с сочувствием глядит на меня.

— Луны не было. Не стал искать, — отмахиваюсь я, потирая лицо, глаза.

— А луна взяла да появилась. По-олная, чтоб ты знал!

— Добро. Дай времени, и пойдём.

— На поиски, — отвечает она так, как заведено у нас, протягивая ладонь.

— На виселицу, — я хлопаю по ладони и иду за едой.

В темноте, под шелест ветра, торопливо съедаю что нашёл и выпрыгиваю из окна вслед за Трайх.

Трайх причудливо звенит. Трайх дивно пахнет. Трайх пробует, Трайх в поисках — всего и сразу, настолько желанно, насколько хватает её будто бесконечной энергии и умения не унывать.

Поэтому у неё короткое платье окраса мягкой весны, но и кожаные штаны под ним. А на них узоры-вышивки, но и дырки. Обувь — сапог, но и сандалия. На поясе у неё ножны не только для меча, но и для кинжала. На плечах куртка, из карманов которой торчат мотки, перья, цепочки, травы и склянки. За спиной колчан; волосы, местами — короткие, а местами — длинные, подобраны заколкой и убраны повязкой.

Мне до сих пор неясно, как можно — так. Иметь столько задора, прыти, чтобы носить все эти попытки. Как можно с улыбкой, — да, Трайх улыбается, размашисто шагая впереди, — надевать всё это с утра, понимая, что вновь не сработало, что ты опять не нашлась.

Ветер освежает нас, треплет траву поля. Я шагаю упорно, но устало, пока Трайх припрыгивает, пинает воздух. Он наполнен безумной смесью самых разных попыток, надежд, но и густ от того, что я слышал слишком часто; что зудело у меня в ушах иногда тише, иногда громче каждый раз, когда я брался за своё не своё дело.

— Ну, как день? — говорю, надеясь расслабиться.

Буря впечатлений обрушивается тут же:

— Восторг! Я побывала в конюшне, там выпросила подкову…

Несётся, ревёт, не остановить:

— Разливала по бочкам вино, умыкнула пробку…

Я улыбаюсь. Тоскливо, и всё же — это уже очень много.

Слов тоже слишком, слишком много. Трайх взбудоражена, так и сыпет во все стороны ими, — и, может, пробка надёжный выбор: уж подруга-то в каждой бочке затычка, — но главное здесь одно.

Терпение. Терпения к неудачам у Трайх с горой хватает на нас двоих.

«Где же мудрость?» — думаю я. Кажется, где-то посередине…

Улыбка сходит, мысль возвращает в дом. Он всё дальше, дальше за спиной. Сомнения, вынесенные из него, над ушами, они начинают шептать. Привычно, но каждый раз неприятно, каждую ночь больно.

Я стискиваю зубы, сжимаю пустые ножны. Не зря ли я держусь за них? Больше, кажется, не за что, ведь они — это я, настоящий и искренний. Но вдруг это ошибка, глупая молодость, как твердят все?

Я мотаю головой. Какие-то сомнения отлетают, тогда к ушам тут же прикладываются другие.

Я мечтаю о мече. Буду ли я на самом деле счастлив, когда он появится в ножнах? Кажется — да, ещё как, что за глупость! Но вдруг это ошибка, наивное ребячество?..

Я, Трайх и сомнения входим в тёмный лес. Луна дождём пробивается сквозь кроны, растекается по корням, рыхлящим землю; по мху, камням; по водянисто-серебристой тропинке мы и идём.

Она так некстати похожа на меч. Близкая, но неуловимая, и я отбрасываю это, напоминая себе о цели.

Пещера познания. Она появится, если какой-то подвешенный всё никак не обретёт судьбу. Сказки, легенды, мне плевать. Другого выхода у нас нет, и мы ищем. Я — для себя. Трайх — для меня.

— Видишь? — с придыханием говорит она.

Луна укажет путь. Так болтают те, кто «знают», и сегодня луна будто бы действительно указывает.

Я сглатываю.

— Поспешим.

Уговаривать Трайх не нужно — и она бросается вперёд, по дорожке стали.

Я сжимаю ножны до боли в пальцах, бегу по лезвию следом. Я так боюсь споткнуться. Не хочу признаваться в этом, а страх заставляет! Оплетает ноги, сжимает сердце.

«Это судьба. Судьба», — хочется верить мне, ведь ощущения схожи. Я жмурюсь. Я больше не думаю вовсе, я только считаю кочки, камни и ветви, цепляющиеся за одежду.

Кочка. Камень. Ветка. Ствол — задел плечом, споткнулся.

Врезаюсь в Трайх.

— Смотри! — она вжимается в меня, указывает.

Поляна залита лунным светом так, что аж в глазах режет. Посреди деревьев, могучих и трухлявых, зияет ниспадающий грот, оплетённый корнями и хвойными ветвями.

«Будто ножны. Резьба, изумруды», — вспыхивает внутри, и я рефлекторно сжимаю плечи Трайх.

— Пещера… познания! — я запинаюсь, вот уж!

Трайх заглядывает мне в глаза.

— Да! А-а… ты чего бледный такой?

Я выдавливаю разные звуки, начиная то одно, то другое. Надменно или хлёстко, сухо или насмешливо, я не могу никак.

Тошно. Волнительно. Тяжело. Неясно.

Страшно, чёрт возьми! Зайти наконец, нырнуть во тьму. Познать себя, значит — познать что?

К тому же, во всех историях о Пещере познания для подвешенных героев был дракон. Я думал, буду готов. Храбрился, или вообще не вспоминал о нём!

Но теперь я стою тут с пустыми ножнами и сжимаю тонкие девичьи плечи, очень хочу обхватить где-нибудь в темноте свои и боюсь до дрожи.

— Флу-ук, — Трайх понимающе приобнимает меня. — Что может случиться? Это же ты!

— Вот именно… Я. Кто бы знал, какой я…

— Вот и узнаешь!

— А если я палач? Вор? Великий словоблуд? — говоря это, я боюсь другого.

«А если я ошибаюсь?» — вот мысль, что колотится в ушах вместе с кровью.

Трайх сжимает мою ладонь.

— Кем бы ни оказался, ты — это ты. Хватит стыдиться. Иди!

Я заключаю её руку в своих.

— Ладно… Да. Конечно. Спасибо… Будешь рядом?

— Сразу за спиной, — улыбается она.

Ещё один повод для страха: в пещеру входят по одному, ведь познание себя — дело одинокое.

Страх не уходит. Ступает вместе со мной, вязкий, он оттягивает подошвы гирями на кандалах. Ножны стучат по ноге при каждом шаге, настырнее, чем когда-либо.

Шлёп. Вдох. Шлёп. Выдох. Я останавливаюсь перед каменным спуском, окутанным тьмой.

— Не смей оборачиваться! — доносится из-за спины.

Я поджимаю губы, сжимаю кулак, ножны. Так хочется, но — к чёрту!

— На поиски! — реву я и шагаю к себе, окунаясь в мрачное нутро.

— На виселицу! — теряется вдали.

Камни осыпаются под ногами, стучат по спине. Я скольжу во тьме, держась за ножны. За единственное, что образует, отражает меня — кажется, и скоро, хвала богам, казаться перестанет.

Спуск кончается в непримечательной пещерке. Слабый свет пробивается из трещин в камне, оттуда же в тянущий ко мне руки туман капает вода.

Я поднимаюсь, отряхиваюсь. Путь только один — вперёд, он ведёт меня по тёмным закоулкам, тесному лабиринту... самого себя? Легендарно-то как. Дыхание и шаги, шлепки ножен разносятся пугающим эхом, только оно и удары сердца тут со мной.

Может, и нет: вдали что-то хрустит, я вжимаюсь в ножны пуще прежнего. Они всё ещё предательски пусты! От дракона не спасут.

Иду к нему несмело, едва-едва. Страх становится привычным, хруст приближается, свет усиливается.

Он струится из-за поворота. Ярко, будто там собралась толпа месяцев-ламп. Я останавливаюсь. Прикрыв глаза, молюсь. Боюсь…

И выпрыгиваю. В небольшую пещеру с округлым сводом, полную хрустальных кристаллов, смотрящих на меня отовсюду. Не успеваю перевести дух, как:

— Пришёл, — гремит, разносится по пещере из её глубины так, что кристаллы трясутся, звенят.

Я морщусь, приседаю — или то колени подгибаются от ужаса, ужаса от пустых ножен.

— Д-да, — кое-как выталкиваю; сердце не опутано судьбой, сдавлено только горло. — Пришёл… познать себя, о великий и ужасный… вы.

Кристаллы вздрагивают. Смешок или насмешка, я не знаю и знать не хочу.

— Твоё желание услышано, герой. Да будет же так — познай!

Кристаллы, кажется, вот-вот разобьются от грохота голоса, скрытого за ними.

Рябят. Бликуют. Загораются ярче прежнего, один за другим, и я дёргаюсь прочь, едва не спотыкаясь.

Вездесущие кристаллы оборачиваются зеркалами, в каждой рябящей грани появляюсь я.

— Познай, герой. Познай с вниманием, с почтением!

Отражения трещат. Я покорно вглядываюсь, закусив губу, сжимая ножны.

Ребёнок. Подросток. Юноша. Мужчина. Старец. Всюду разный я, и нигде — ножны. Резные игрушки, моё детское увлечение; самодельная дудка, баловство перед соседскими девчонками; книги и учителя, ранее незнакомые молодому, но в этом отражении уже заарканенному мне; кабинет и печать или поле и плуг; личные угодья или хибара на отшибе, в которых так и так гостят внуки…

Ножны не то что пусты. Ножен нет нигде вовсе! Целое море судеб-граней сверкает волнами передо мной. И нигде нет ни меча, ни доспехов; ни медалей, ни… счастья? Я не уверен.

— Доволен ли ты, герой? — гремит будто насмешка.

Я хмурюсь. Скриплю зубами. Сжимаю ножны и выпаливаю:

— Нет!

Я вглядываюсь в хрусталь. Вижу ошибки, те или иные; вижу множество других путей, надёжных. Но ножны, то, что я так люблю, то, что я ношу везде…

— Ты — что? — гремит удивлённо, недовольно.

Кишки сводит от рёва, но теперь не так страшно. Теперь я обижен, зол.

— Я — недоволен, вот что!

Это дурость. Это — нет, попросту невозможно, и всё тут! И я продолжаю:

— Что выпало на мою долю? Что это? Почему? У меня есть ножны! — я подёргиваю их, убеждая нас обоих. — Вот они, да! У меня есть сила! Желание! Убеждение! Разве этого мало?!

«Мало, мало, мало…» — эхом разносится по лабиринту, пока пещера молчит. Я тягостно вздыхаю, невольно задумываюсь…

Тут же прекращаю, не позволяя сомнениям победить, и решаю: «Если я познал себя — то я отказываюсь быть собой».

— Вот как, значит? — пещера будто отвечает на мысль. — Взаправду хочешь поспорить с судьбой, наглец?

— Более того. Я её отвергаю.

Снова разносится нечто неясное: то ли смешок, то ли вздох. Вместе с ним из скоплений хрусталя вырывается туман, окутывает меня по пояс.

Я напрягаюсь. Ногу назад, ногу вперёд — заученная стойка распрямляет тело сама по себе.

— Твоё желание услышано, герой! — гремит приближаясь, накатывая.

От рёва кристаллы бьются, со звоном сыпятся на пол. От безумного эха не могу думать, только рефлекторно держу руки наготове.

— Да будет же так — борись! — гремит совсем рядом.

Громадный красный дракон мордой разбивает стену хрусталя, осколки и пар летят в меня. Я отпрыгиваю — и невольно рассекаю туман невесомым взмахом, в котором должен был быть меч…

Кровь мерно капает на камни. Дракон щурится, потряхивает раненой мордой.

 

Я — поднимаю, всё поднимаю меч, который достал из ножен, которые для него и носил! Дрожащие пальцы сжимают оплетённую кожей рукоять, окровавленная сталь сияет в обломанном хрустале.

Моё сердце сжимает судьба. Моё оружие лежит идеально. Я чувствую — вместе мы можем всё!

Дракон стоит. Не двигается, разве что моргает.

— Испытай меня, — хрипло призываю я. — Я готов бороться, бороться до конца! Нападай, чёрт возьми! Или, — я заношу меч, — нападу я!

Договорив, не жду: выдох, шаг, размах, но — тварь (да, пожалуй!) усмехается.

— Уже, герой. Уже! — отвечает дракон и сжимается, скрывается в тени.

Меч рассекает воздух. Я оглядываюсь — хрусталь разгорается, ослепляет. Я жмурюсь, свет и туман застилают всё…

Ветер. Откуда-то поднимается ветер, треплет рубаху, заставляет ножны трястись. Шлёп-шлёп, шлёп-шлёп…

«Теперь это уже неважно», — думаю я, всё ещё ощущая в руке меч, и вдруг:

— У-а-а! — налетает со спины Трайх и виснет на мне, повизгивая. — Получилось! Повесился! Наконец-то, боги, Флук!

Стоя на поляне, я неверяще оглядываю меч с улыбкой, непривычно-естественной, оттого такой странной, будто и не своей...

Сталь блестит, тени леса беспокойно мелькают по ней. Длинный, свежерождённый меч красуется передо мной всем на радость.

Не выпуская его из руки, я поворачиваюсь к Трайх и прислоняюсь лбом к её лбу. На ней очки?..

— И ты?

— И я, — счастливо моргает она. — Вместе с тобой появились.

Поражённый ещё сильнее, я предлагаю единственно-верное:

— В таверну? Хоть бы и просто посидеть!

— Да хоть куда, теперь-то! Жизнь, она теперь вся наша, и никто не укорит!

Вприпрыжку, так и хвастаясь своими — своими! — делами друг перед другом, мы пошли. И мы в кои-то веки праздновали, а не поминали, радуясь за себя явно чересчур.

Потом я думал. Много, почти каждую свободную минуту, о том, как же всё так случилось. Взбунтовался ли я? Но я чувствовал счастье, каждую занятую мечом секунду я ощущал себя счастливым и не мог думать ни о чём другом, и бунтом это едва ли было.

Лишь со временем, спустя годы, я понял. Там, в пещере, я был один. Не спорил с родными, не пыжился назло приятелю. Сам по себе, я мог бы наконец тихонько признать ошибку и отступить, но я смотрел в зеркала, на другие возможности, всё держался за ножны и в конце концов забыл, что они пустые. Мне стало плевать, я дёрнулся, больше не видя ни единого варианта — и в этом и оказалось познание; испытание, которое провернул дракон.

«Стоило всего лишь забыть», — с момента осознания повторял я себе частенько. И чем больше жил, тем сильнее убеждался: как я получил меч лишь когда перестал думать о пустых ножнах, так и жизнь начинает складываться лишь когда ты перестаёшь думать о том, чего у тебя нет, и начинаешь думать о том, что у тебя всё-таки есть.

Дракон — дракон оказался мудрым, ни больше, ни меньше. И я верил: сила и терпение, именно они, как ни крути, рождают мудрость.

Хвала же им!