Окаблайа Нагийа Под тихий утробный напев пальцы скользили вдоль её тела – плавно, нежно, едва касаясь. С шеи они перешли на грудь, с груди – на живот, вырисовывая неровный круг вокруг пупка, и двумя линиями проложили путь ниже, к лобку. - Мама, мне холодно… - Потерпи, Облачко, - прорезался сквозь пение приглушённый голос, словно это листья шелестели на ветру. – Освободи свой дух от земных пут и вверь себя Великому Орлу. Говорящая-с-Зарёй опустила пальцы в чашу, испачкав их в краске чёрной, подобной самой ночи, что уже опустилась на их дома. Веки её дочери дрогнули, когда Говорящая-с-Зарёй дотронулась до них липкими пальцами. - В глазах можно увидеть всё, - сказала она, размазывая краску до тех пор, пока та полностью не скрыла под собой закрытые очи, оставив лишь трепещущие ресницы. – В них отражается и жизнь, и смерть, и боль, и радость. Глаза обнажают душу человека и нет того, кто мог бы скрыть истину в их глубинах. Женщина нанесла витиеватый узор поверх красных полос, что её соплеменницы оставили ранее на щеках, и с нажимом провела по губам одним выверенным движением, ненароком задевая выпирающие резцы. Острые, словно ножи, они с легкостью вспороли покрытую рубцами кожу, оставляя кровоточащую борозду, грозящуюся превратиться в ещё один шрам, но Говорящая-с-Зарёй проигнорировала лёгкую боль, будто её и не было. Тяжёлая капля скатилась вниз по ногтю и окропила собой пожухлую траву. На миг пение прервалось, как прерывается стрекот лесных птиц, стоит им почувствовать опасность. Облачко дёрнулась, подалась вперёд, и пальцы Говорящей-с-Зарёй неосторожно скользнули по подбородку, пересекая его неровной косой линией. Девочка жадно потянула носом воздух, вдохнула его с алчностью, достойной старателя во времена золотой лихорадки. Приглушённый, нечеловеческий рык вырвался из её груди, и некоторые женщины испуганно охнули, отпрянули назад, вцепившись в висящие на шеях обереги и амулеты, хотя понимали лучше всех: от клыков демона они их не защитят. - Тихо, дитя, тихо, - Плакучая Ива, что с трудом разгибала спину под тяжестью своих двухсот двенадцати лет, стукнула по земле посохом, служившим ей не столько для магических обрядов, сколько для целей куда более прозаичных. – Скоро ты утолишь свой голод. Не прерывай ритуала, мать, а вы, что взвыли, подобно ужаленным в хвост волчицам? Неужто забыли, какая важная роль вам отведена? Женщины, рассевшиеся полукругом, каждая моложе предыдущей, пристыженно склонили головы. Утренняя Роса первой затянула оборвавшийся мотив, что был старше и её самой, и её матери, и её бабки, а вслед за ней напев подхватили оставшиеся индианки. Прежде чем присоединиться к хору стройных голосов последней, Плакучая Ива с удовлетворением отметила, что голоса её соплеменниц не дрожали, струились плавно, точно течение реки, обходя на своём пути выпирающие камни. Покрой её, о Великий Орёл! Даруй силу и мудрость, защити от беды. Дух слаб – так укрепи его. Глаза слепы – так раскрой их. Окаблайа Нагийа – Упокоение Ложной Души. Древний, могущественный обряд, вопреки своему названию, никак не связанный с погребением. Сакральный и таинственный, непонятный и непознанный для чужаков, которым не посчастливилось стать его свидетелями, и вызывающий благоговейный трепет и ужас у тех, по чьим венам струилась истинная кровь своего народа. Ещё столетия назад их предки, рождённые в племени итазипчо, вверяли себя в руки высших сил в надежде, что те укажут верный путь, вдохнут в их сердца отвагу и помогут одолеть врага. Нагийа состояла в другом. Проходящий ритуал не ждал знака от духов и не следовал их воле, а те не имели права вмешаться – лишь безликими тенями наблюдали со стороны, пока заблудший путник искал дорогу домой, если не хотели навлечь на свои головы гнев Великого Духа. На миг дыхание Облачка выровнялось, стало спокойным, размеренным, но мнимым умиротворением женщин было не провести. Каждая из них знала – время пришло. Настал час кровавого пира и жатвы, час, когда самой юной из них предстояло пройти по своему пути за гранью мира, и либо сгинуть в его бездне, либо возродиться заново. - Пора, - сказала Говорящая-с-Зарёй. «Пора-пора», - вторили ей пожелтевшая трава и гравий под ногами, а шебутной ветер подхватил слова женщины, разнося их по всей округи. Звери, птицы, умирающая растительность – все должны были услышать эту новость и затаиться, обождать, дабы ненароком не вмешаться и не разорвать тонкую нить, что связывала «до» и «после». - Мама, мне жарко… - Потерпи. Великий Орёл здесь, я чувствую его. Потерпи. И она терпела, сжав маленькие кулачки с такой силой, что ногти впивались в кожу, оставляя после себя ранки в форме полумесяцев. Облачко трясло, словно в лихорадке; на лбу и плечах выступила испарина, ноги дрожали и заплетались, пока её, босую и раздетую, вели мимо лачужек и вагончиков, что в эту ночь пустовали. Ни в одном окне не горел свет, но зато там, вдали, между стволами тянущихся ввысь тополей и вязов, играючи, мелькали огоньки, и именно туда устремилась маленькая процессия во главе с Говорящей-с-Зарей. Под несмолкающее пение, в котором явно прибавилось заунывных нот, она шла вперёд, крепко держа дочь за плечо, ибо понимала – больше может никогда её не коснуться. Налетевший порыв ветра заставил Облачко поёжиться, но и принёс желанное, пускай мимолётное облегчение. Стояла середина осени, и Вулфсберри, похваставшийся в этом году чертовски жарким летом, постепенно возвращался к истокам, дождливому и пасмурному отражению самого себя, каким его и знало абсолютное большинство жителей. Температура стремительно опускалась. Общине было чхать на капризы природы, и всё же, пролей небеса свои слёзы в день обряда, это вполне могло бы посчитаться дурным знаком, однако духи проявили благосклонность. Жаль только, что они были не в силах явить свою доброту и во время Нагийи. Облачко вскинула голову, когда из-за горки показался рослый индеец, обнажённый по пояс, несмотря на прохладу. Девочке было хорошо известно, что отцу, носившему звучное имя Серый Лось, как и многим другим соплеменникам, мороз был ни по чём – ни раз и ни два зимой он колол дрова в одной рубашке, и то лишь для того, чтобы согреть дочь. Говорящей-с-Зарёй, ровно, как и её супругу, участь продрогнуть до костей не грозила. - Она боится, - заметил Чёрный Олень, окинув Облачко беглым взглядом. Трудно было понять, волнуется ли мужчина, или просто констатирует факт, но ей сейчас было не до того: жар возвращался, накатывая отчаянно, буквально умолял принять его, но Облачко не имела права поддаться его мольбам. - Конечно, боится, - Говорящая-с-Зарёй притиснула дочь ближе, но взор её оставался прямым, острым, как лезвие кинжала, - только глупец на её месте не страшился бы. Но Танцующее Облако сильна духом, и я знаю, что она сумеет пройти испытание. Говорящая-с-Зарёй кривила душой – все это прекрасно понимали, но сказать слово против матери, цепляющуюся за тонкую нить надежды, не решился никто, пускай соплеменницы и оборвали свою песнь, едва заметив Серого Лося. Они выполнили свою задачу, и теперь пришёл черёд девочки исполнить свою. Индеец бегло осмотрел всех, принимавших участие в шествии: всего семь женщин, а ведь ещё пару лет назад их было девять. Иволга покинула их первой – затерялась, не в силах выбраться с той стороны, а Пёстрая Лента сама ушла в день весеннего равноденствия, ибо не смогла вынести тяжесть приобретённого Дара. Обеим было не больше пятнадцати, а его дочери – всего десять. Несправедливо, но иначе нельзя. Он столкнулся взглядом с Плакучей Ивой, в чьих глазах, некогда пронзительно карих, а ныне подёрнутой белёсой поволокой, прочитал всё то, о чём думал сам. Старая шаманка застала три поколения ритуалов Окаблайа Нагийа и, пускай в каждом из них, кроме собственного, её роль была весьма ограничена, мало кто другой был так же хорошо осведомлён о всех тонкостях обряда. Поддерживаемая под руки двумя девушками, старая индианка коротко кивнула. 2 На ветку, высоко над их головами, опустился орёл. Опустился мягко, бесшумно, не издав ни единого шороха, вцепился когтями в податливую кору. В ночи вспыхнули два глаза-уголька, и птица совсем по-человечески склонила голову набок. В этот раз девочка. Совсем ещё дитя, гораздо младше тех, кого ему доводилось видеть до. Дрожит, точно лист на ветру, но вовсе не от холода. Осунувшаяся, изголодавшаяся, жадная до крови и плоти. Уже почти и не человек вовсе. Устроившись поудобнее, орёл принялся внимательно наблюдать. 3 Большего всего на свете Нику Доусу сейчас хотелось одного – чтобы прошло это дурацкое похмелье, а в том, что в его ужасной головной боли виноват именно избыток алкоголя, старшеклассник не сомневался: это падла Джейсон намешал вчера на вечеринке всё бухло, которое только нашёл в родительском доме, и предложил ему выпить на спор за двадцать баксов. В деньгах Ник не нуждался, но вот ужраться в хламину после всей этой нервотрёпки с полицией был только рад, как и отоспаться после. Перед заплывшими глазами стояло лишь одно чёрное марево, разбавляемое яркими всполохами. Зажмурившись, Ник потрогал нёбо языком, ощущая там целую Сахару, но дотянуться до прикроватной тумбочки, где по обыкновению стояла бутылка минералки, не сумел – попросту не смог поднять руку, которую поначалу даже не почувствовал. Попытался пошевелить ногой – тот же результат. - Какого чёрта… Спиной он ощущал холодную шершавую поверхность, лодыжки и пальцы на руках занемели, и до жути неприятные разряды тока побежали вверх, пронизывая нервы, стоило Нику попытаться сжать ладонь в кулак. Было в этом что-то неправильное, неестественное, что-то, от чего по позвоночнику прошёлся когтями липкий страх. Не в первый раз после особенно бурной ночи Ник не мог встать на ноги, но, чтобы совсем не чувствовать этих самых ног на пару с руками – нет, это было ново, и Доусу, при всей его любви к экспериментам, подобная неизвестность не нравилась от слова совсем. - Фрэнк, Джейсон, клянусь Богом, если это ваша очередная шутка, то вы так просто не отделае… Его прервал разрезавший оглушающую тишину звук, мелодичный, обволакивающий, подобно эфиру. Ник без труда узнал в нём флейту – всё-таки недаром он почти три года состоял в школьном оркестре по настоянию матери, - но вот взять в толк, с какого хрена он вообще слышит её, он никак не мог. Доус приподнял голову, силясь разглядеть хоть что-то из-за слезящихся глаз. Шея тоже затекла, но, по крайней мере, он мог ею двигать. Слабое утешение, на самом деле, особенно, когда Ник осознал простую, но от того не менее пугающую истину: абсолютно голый, связанный по конечностям, он плашмя лежал на каменной плите в позе, подозрительно поминающую ту, в которой был распят мессия. Разве что только ноги были будто специально раздвинуты, и свести их не представлялось никакой возможности: он попытался, но верёвки держали крепко, от малейшего движения лишь сильнее впиваясь в кожу и растирая её до крови. - Эй, - Ник беспомощно заозирался по сторонам, натыкаясь взглядом на одни лишь тополя, и пытаясь понять, откуда доносится звучание флейты. Вокруг не было ни души, однако кто-то же притащил его сюда, кто-то связал, да вдобавок ко всему ещё зажёг с десяток факелов, утыканных по всей опушке. – Эй! Ну кто-нибудь! Развяжите меня, пожалуйста! Они повалили отовсюду, словно слетающиеся на мёд мухи. Точно только и ждали того, чтобы он окончательно ударился в отчаяние, чтобы привычное бахвальство в голосе сменилось удушающим страхом, и он едва ли не мочился под себя от сковавшего ужаса. Индейцы – преимущественно мужчины – выходили из-за деревьев, выползали из-за разбросанных там и тут валунов, обнажённые по пояс или выряженные в свои пёстрые туники столь ярких цветов, что при отблесках огня от них свербило в глазах. Не говоря ни слова, общаясь одним лишь взглядом, они вставали друг на против друга, образуя две идеально ровные шеренги, в сопровождении одного лишь шелеста флейты – на ней играла юная индианка не старше самого Ника, занявшая место в самом начале строя. Конечно, Доус знал, что у кромки леса, в своём захудалом поселенье, обитает община то ли чероки, то ли ирокезов, которые за каким-то трыном свалили из родной резервации и обосновались в Вулфсберри ещё задолго до его рождения. Скрытные, недоверчивые, держащиеся особняком от нормальных людей, они, бесспорно, могли бы приковывать к себе нежелательное внимание, не свыкнись жители городка с их неизбежным сосуществованием. Репутация о их собратьях ходила не самая лучшая – куда не взгляни, всюду пьяницы, воры да наркоманы, - так что косых взглядов хватало, но эти, по крайней мере, никуда не лезли, ни с кем не ссорились, и, кажется, прекрасно осознавали своё место в обществе, в котором им не полагалось даже вякать. И вот эти аборигены, горланящие с утра до вечера свои сатанинские песни и хлебающие огненную воду, посмели его тронуть? На смену накатившему волной страху пришла растерянность, а за ней – злость. Ник снова дёрнулся – верёвки впились в кожу пуще прежнего, от чего тот лишь сильнее рассвирепел. - Вы, краснозадые ублюдки! – не пересохни у него горло, Доус бы наверняка забрызгал всё вокруг пузырящейся слюной, но вместо этого разошёлся диким сухим кашлем. Никто не обернулся. – Какого чёрта вы творите!? Думаете, такое сойдёт вам с рук? Вас посадят, всех до одного посадят! Индейцы, как один, повернули головы направо – и в этот миг звучание флейты оборвалось, как обрывается жизнь – резко, неожиданно. Поглощённый тем, что осыпал собравшихся проклятиями и пожеланиями скорейшей смерти, Ник упустил из виду, как из-за холма потянулась процессия, во главе которой шла, то и дело спотыкаясь, девочка, с ног до головы исписанная узорами. Казалось, что каждый шаг причинял ей нестерпимую боль, но ни один из индейцев даже и не шелохнулся, чтобы помочь ей. Всякому было известно, что по этой тропе она должна пройти одна до самого конца. - Вы что, твари, оглохли? Вы хоть представляете, с кем связались, уроды!? - Как он шумит, - поморщилась Плакучая Ива. – Как бы на его вопли и впрямь кто-нибудь не пришёл. - Не придёт, - уверенность в голосе Серого Лося была непоколебимой. – Он кричит вовсе не так громко, как может показаться. Конкретно эту сволочь Ник знал очень хорошо, пускай и не по имени. Наглая морда под два метра ростом, что в последнее время частенько наведывалась в единственный в округе универмаг, причём исключительно по вечерам, когда он с приятелями зависал на задней парковке, куря травку или распивая пиво в компании двух-трёх подружек. Он брал что-то по мелочи, а иногда не покупал и ничего вовсе, зато всякий раз останавливался и пристально глазел на них, прежде чем посадить свою индейскую задницу в потрёпанный пикап. Бесило это неимоверно, пускай компашка Доуса и не переживала, что краснолицый обратится в полицию – встревать в конфликты никто из общины не рвался, да если бы и попытался донести, что за вес имело бы слово какого-то Чингачгука против их, отпрысков уважаемых в Вулфсберри людей? И вот теперь эта зараза, возомнившая о себе невесть что, имеет наглость взирать на него снизу вверх, как на насекомое. Сукин сын, слывший в своём недоплемени главным, видно, свихнулся, раз подумал, что с Ником Доусом подобная шутка прокатит. - Ты! – его глаза полыхнули чистейшей ненавистью – в школе сопляки мочили труселя от одного такого взгляда, но Серый Лось и бровью не повёл. – Говна кусок, ты что, под наркотой? Живо подошёл и развязал, укурок грёбанный! И мужчина действительно двинулся к Нику, причём ещё раньше, чем тот закончил поливать его помоями, на ходу доставая из подвешенных к ремню ножен внушительных размеров охотничий нож. Вся поляна вокруг была усеяна опавшими листьями, но вот удивительно – из-под тяжёлых армейских ботинок не донеслось ни единого шороха, ни малейшего хруста, точно он не ступал, а плыл по воздуху. - Э-эй, ты чего удумал, сволочь? Не походи. Не подходи ко мне! Трус. Бесполезное существо, отравляющее эту землю одним своим существованием. Серому Лосю шёл уже восьмой десяток. Солидный возраст, если судить по людским меркам, и весьма приличный даже для его народа. Он многих повидал. Мимо некоторых прошёл мимо, так и не оглянувшись, другие же… А, впрочем, зачем о них вспоминать? - Кровь твоя – жизнь твоя. Отдашь кровь – отдашь жизнь. Плоть твоя – суть твоя. Отдашь плоть – утратишь смысл. Отточенное движение руки – и Ник взвизгнул, точно поросёнок, когда на его груди расцвела багряными маками полоса, и алая роса каплями скатилась вниз. Индеец едва сдержался от презрительного хмыканья – такую царапину и раной-то нельзя было назвать, однако парнишка безостановочно выл и извивался на камне, отчего по глупости раздражал ранку лишь сильнее… и тем самым манил Облачко, зазывал, притягивал. Из уголка рта потянулась нить слюны. Девочка провела языком по тонким губам, и Чёрный Олень ясно увидел клыки. Их было два ряда – зазубренные, длинные, и ужасно неровные, искривлённые, подобно переплетающимся друг с другом корягам. Ничего общего с человеческими. Чёрный Олень подал знак племени, спрятал кинжал обратно в ножны, не удосужившись оттереть его от крови, и осторожно попятился назад, бормоча под нос старинный напев: Покрой её, о Великий Орёл! Даруй силу и мудрость, защити от беды. Дух слаб – так укрепи его. Глаза слепы – так раскрой их. - Сволочи! – застонал Ник сквозь плотно стиснутые зубы, не отводя ошеломлённого взгляда от рваной раны на груди. – Паскуды! Облачко выгнулась, запрокинула голову, широко распахнув рот. Из груди вырвался скрежет, точно трещали цикады, и индейцы закопошились. Закрывая женщин, мужчины и юноши теснили их к краю поляны, готовые, повинуясь зову крови, защищать… и убивать, если придётся, как уже случалось до этого дня. - Ник… На мгновение в его пугливо сжавшемся сердце вспыхнула надежда: отец здесь! Сейчас, сейчас эти краснорожие уроды за всё ответят! Уж Том Доус позаботится, чтобы каждому засранцу здесь выбили зубы и переломали пальцы, - шериф Вулфсберри, его близкий друг и свояк, как обычно благоразумно закроет на происходящее глаза, списав всё на самооборону, - а их индюшкам повырывали патлы и поставили на колени – отрабатывать долг за нерадивых дружков. Воодушевлённый, и испытавший от того прилив сил, Ник приподнялся, со злорадным торжеством в глазах принялся оглядываться, ища отца, однако взор быстро зацепился за осевшую на траву соплячку, и чем дольше он на неё смотрел, тем явственнее ощущал, как былое ликование сходит на нет, сворачиваясь, и окочуриваясь где-то в грудной клетке. Потому что то, что извивалось на усыпанной листвой траве, с трудом можно было назвать человеком. Ник что есть мочи зажмурился и отвернулся, не желая видеть, как конечности девчонки изгибаются под немыслимыми углами, в процессе ломаясь, издавая отвратительный хруст дробящихся костей. - Нииик… Нечто прыгнуло ему на грудную клетку, вдавив в камень, а к ране на груди присосались, точно в него впилась огромная пиявка. Абрахамс заорал, забился угодившей в паутину мухой, но его бесцеремонно схватили за шею, и сжимали до тех пор, пока Ник не начал терять сознание, а перед глазами заплясали неоновые вспышки. По воздуху поплыл запах мочи и фекалий. - Прошу, не надо, - лихорадочно зашептал он и приоткрыл глаза, взвизгивая вновь, ибо на груди у него восседало искалеченное тельце, с торчавшими из-под кожи обломками костей, и не сводило внимательного, но совершенно дикого взгляда. – Умоляю, родители этого не переживут, я их единственный сын, они не смогут без меня! Я приведу вам кого-нибудь другого, обещаю! Любого, на кого только укажите, только отпустите меня! Последние слова Ник проскулил, давясь соплями и слюной, а Облачко вдруг улыбнулась окровавленными губами – ласково, почти нежно, - и склонилась к его шее, потёршись об неё носом. А потом вонзила клыки в соблазнительно бьющуюся жилку, и уже не могла остановиться. 4 Говорят, лишь на пороге смерти человек способен познать всю ценность жизни, из последних сил безнадёжно впиваясь зубами в этот сладкий плод, но вот в чём загадка: вкус каждого плода отличен, и невозможно сказать наверняка, почувствуешь ли ты на языке сладость или терпкую горечь, потому то Облачко и переполошилась, когда, при попытке сделать вдох, рот стремительно наполнился водой с привкусом металлической крови. Она забарахталась, задёргалась в отчаянном стремлении вырваться из удушающих объятий, что с каждым мигом сковывали её всё сильнее, желая утащить в кромешную неизвестность. Веки намертво склеились друг с другом, в ушах звенело, точно кто-то решил потопить церковный колокол вместе с ней, и неумолимо тянул, тянул, тянул на дно. Облачко умела плавать – неподалёку от их поселения находилось озеро, - и отец с малых лет приучал её держаться на воде, но именно сейчас все его уроки оказались бесполезны. Покрой её, о Великий Орёл! Даруй силу и мудрость, защити от беды. Она молчит – позволь её говорить. Зверь дремлет – так дай ему пробудиться! Что это? Кто поёт здесь, под толщей воды, да ещё так пронизывающе? Подобно разбитому стеклу, чьи осколки безжалостно вонзаются в податливую плоть, в голове набатом зазвучали, перекликаясь, десятки голосов, заглушая собой ставшим невыносимым звон колокола. Мужские и женские, старческие и детские, знакомые и совершенно чуждые – они сливались в единый песенный поток, однако удивительным образом не перебивали друг друга, превращаясь в неразборчивый шум, а дополняли, рождённые для того, чтобы их слушали. Чтобы им внимали. И зверь послушался. Грудь распёрло, как раздувается горловой мешок у лягушек, но боли или малейшего дискомфорта не последовало – лишь долгожданное облегчение и последовавший за ним неожиданный прилив сил, ощутившийся настолько ярко, что под спаянными веками заплясали искры. И тогда Облачко поплыла. Поплыла вверх, наобум, не ведая, что ждёт впереди, но отчаянно веря – там должна быть поверхность, а вместе с ней и живительный воздух, и солнечный свет, и возможность, наконец, распахнуть глаза. Первый вдох обжёг легкие, подобно прокатившемуся огненному шару, разрывающему их на части. Облачко вынырнула, жадно глотая воздух, и шаря перед собой ладонями наугад – зрение по-прежнему не вернулось, а неожиданный прилив сил, которому она была обязана своим спасением, отступил, и теперь она беспомощно барахталась, движимая единой целью: не пойти вновь ко дну. Ни о чём девочка сейчас не мечтала больше, чем наткнуться на сушу, но кто знал – есть ли вообще эта суша. Облачко попыталась протереть глаза, стараясь при этом остаться на плаву, но, к своему ужасу, осознала, что веки спаялись меж собой по-настоящему, и даже разделяющая их линия с ресницами стёрлась, оставляя лишь гладкую кожу, под которой в панике задвигались в разные стороны глазные яблоки. - Духи, спасите меня! – залепетала Облачко, отчаянно хлопая ладонями по воде. Что делать? В какую сторону плыть? - Раз уж ты так умоляешь, то, как же нам оставить тебя в беде? Её грубо схватили за шкирку, как нашкодившего котёнка, и выдернули из воды, отшвырнув на твёрдую поверхность. Она шикнула, не то от яркой вспышки боли, что пронзила плечо, не то от холода – Облачку казалось, что она лежит обнажённой кожей на льду, до того гладкой и пробирающей морозом до костей оказалась желанная твердь. - Ай-ай-ай, да она же ничегошеньки не видит! - Так не пойдёт! Икопа, ну-ка помоги ей! Лица коснулось тошнотворное дыхание – запах тухлятины и разлагающегося мяса, - но отвернуться, дабы сдерживать рвотные позывы стало легче, Облачку не дали: огромная лапа сжала голову, грозясь расплющить ту в любой момент, и век коснулось что-то острое. Надавило. - Не дёргайся! – раздался рык, от которого мясо само норовило слезть с кости. – Иначе отхвачу лишнее. А потом Облачко закричала. Её в самом деле резали – по живой плоти, извивающуюся от боли. Она вцепилась в чужую руку, мимоходном отмечая, что та покрыта густым мехом, и попыталась оттащить ту от своих век, но девочку оказалось достаточно лишь разок тряхнуть до предупредительного хруста в шее, чтобы та покорилась ожидавшей её незавидной участи. Одно из главных правил мира по ту сторону границы гласило: умрёшь здесь и назад дороги не будет, а потому ничего иного, как стиснуть зубы до скрипа и вцепиться ногтями в волосатую руку, в отместку царапая её до крови, ей не оставалось. Облачко бы разрыдалась, если бы могла, но слёзы просто не находили выхода, запертые в ловушке кокона из кожи. Пока что. - Ну, вот и всё! Теперь всё хорошо видно, не так ли? - Да погоди, Икопа, ей же кровь весь взор застила! А ты, малявка, прекрати уже притворяться! Девочка сжалась, свалившись на промёрзшую землю, и беспомощно прижала ладони к разрезанным векам, пока меж пальцев струилась кровь. Кожу неистово жгло, точно кто-то насыпал на неё перец и спустил рой красных муравьёв, но странное дело – чем дольше Облачко думала о том, как бы поскорее прекратить этот кошмар, тем тупее становилась боль. Через минуту ей удалось приоткрыть глаза, ещё через одну – распахнуть их полностью, впервые с момента перехода за границу увидев этот мир во всей его пугающей красе. Она и впрямь сидела на льду – алом, как ладони, окрасившиеся кровью, - и на много километров вокруг не было видно ничего, кроме идеально ровной глади, словно залитой вином. Лишь вдалеке, на самой линии горизонта, под небом пурпурным, точно бархатное одеяло, маячила полоса леса, чьи очертания расплывались в багровом зареве. Здесь не светило солнце и не сияла луна, и небосвод ни украшала ни одна звезда, но от чего-то мрак не наступал, и это позволило Облачку, наконец, взглянуть перед собой. Огромная медвежья морда довольно оскалилась, обнажая жёлтые клыки, каждый размером с её ладонь, и приветственно качнула головой. От неё по-прежнему исходил смрад, но теперь Облачко, наконец, осознала причину отталкивающего запаха: медведь гнил заживо, и ошмётки плоти свисали с костей, подобно лоскутам на разодранном платье. Мех местами оказался выдран прямо с мясом, и в открытых ранах копошились, набивая брюхо, крупные белые личинки. Одна из них облюбовала пустующую глазницу, пока второе остекленевшее око, исходившее гноем по краям, не мигая уставилось на неё, и в его глубине Облачко рассмотрела столь явное вожделение, что её замутило едва ли не сильнее, чем от вони. - А девчушка-то ничего, хорошенькая, - вздувшийся, покрытый рубцами язык прошёлся по чёрным дёснам, чуть ли не вываливаясь из пасти. – Мелковата, правда, но какие её годы… Облачко инстинктивно прикрылась, дрожа не то от холода, не то от отвращения, чем вызвала вокруг себя взрыв хохота, гогот и улюлюканье. Их насчитывалось не меньше двух десятков – и ни один в полной мере не жив. Были здесь и саблезубые кошки, чьи передние клыки, по рассказам бабушки, с удивительной лёгкостью дробили кости, и могучие олени с ветвистыми, раскидистыми рогами, на которых могла бы уместиться целая стая птиц. Обходя девочку по кругу, клацали зубами волки, и за ними повторяли, с издевательским смехом, лисицы, метя по льду некогда пушистыми, а ныне облезлыми хвостами. Все, как один, с прорезавшимися сквозь тонкую кожу костями и ошмётками гниющей плоти, длинными искривлёнными конечностями, неуверенно держащиеся на задних ногах, а потому вынужденные опираться о красных лёд лапищами с вытянутыми когтями, в предвкушении оставляя на поверхности глубокие борозды. - Вы не звери, - Облачко медленно поднялась, стараясь не делать резких движений, и в один миг и нагота, и возможное обморожение перестали её волновать, - и, уж точно, не люди. - Правда? – одна из саблезубых кошек склонила голову набок, так, что стало видно разорванную артерию. – И кто же мы тогда? Облачко судорожно сглотнула вязкую слюну, но отнюдь не потому, что мучилась в догадках. Напротив, ответ был ей хорошо известен, и от этого, а вовсе не от холода, девочка вздрогнула – совсем незаметно простому человеческому глазу, но они просто не могли не заметить. Она облизнула губы и произнесла на выдохе: - Дети Плача. Всё вокруг заполонила тишина, настолько оглушающая, будто весь мир, а вместе с ним и его обитатели, застыли, превратились в статуи, устремив горящий взор на Облачко. Она ощущала, как к ней со всех сторон приковано внимание десятков глаз – полыхающих диким огнём точек, - и страх, удушающий первородный ужас, растекался по венам вместе с кровью. Белые люди дали им совершенно другое имя, основываясь на собственных байках, и с тех самых пор по этим землям среди чужаков поплыли легенды о вендиго – монстрах-людоедах, что рыскают в метели в поисках добычи, заманивая ту голосами близких. Как и все мифы, этот со временем исказился, пополнился странными, а порой и откровенно нелепыми выдумками – якобы вендиго может стать любой, вкусив человеческой плоти, - но, как и все мифы, имел под собой правдивую основу. И чего вторженцы никак уж не могли знать, так это того, что ждёт принявшего Дар после смерти. Они никогда не пройдут по Звёздной тропе, и им не будет места в обители Хиханкары, Создательницы Сов, но мир по ту сторону с радостью примет падших в свои объятия – правда, желанного покоя так и не даст, и тем, кто окончил свой жизненный путь, придётся выбирать: отпустить былое, став единым целым с миром Духов, или утратить себя, свою суть и связь с племенем, став не более, чем чудищем из баек белых. Гадать, какая участь постигла столпившихся вокруг Облачка Детей Плача, не приходилось. - Вы ведь духи, - она попятилась, заскользив посиневшими ногами по льду, и едва не рухнула плашмя, когда в спину ей прилетел утробный рык, и один из волков ощерился, вздыбив остатки шерсти на загривке. Сквозь грудную клетку, полностью лишённой какой бы то ни было плоти, отчётливо виднелось почерневшее и сморщившееся от гнили, но по-прежнему едва бьющееся сердце; все прочие внутренности разложились полностью. – Вы не можете вмешиваться в ритуал! - Кто сказал тебе подобную чушь? – прихрамывая на заднюю ногу, из которой торчала сломанная кость, к Облачку вальяжно приблизилась лиса… Нет, не лиса, а нечто, издалека напоминающее её. Морда её больше походила на маску, что приклеили поверх человеческого лица, а потом с силой попытались отодрать, и теперь с одной стороны кожа свисала, изношенная и ободранная, и по сравнению с ней другая, поросшая мехом, казалась до нелепости забавной, только вот смеяться не было никакого желания. Она узнала её первой, и лишь несколько мгновений спустя осознание накрыло Облачко с головой. - Иволга, - прошептала девочка, едва шевеля губами. - Я была ею когда-то, - в голосе лисы проскользнула с трудом уловимая горечь, что тут же исчезла, уступив место насмешливому, язвительному тону. – Зато посмотри, как нам тут весело, не правда ли? – Дети Плача одобрительно загалдели, завыли, окончательно утрачивая то немногое человеческое, что ещё в них оставалось. – И очень скоро ты к нам присоединишься! Разве не прекрасная новость? - Нет, - Облачко оторопело замотала головой, отчаянно оглядываясь в поисках отступления. – Нет! На тонких и единственно нетронутых губах Иволги – того, что осталось от неё, - мелькнуло подобие грустной улыбки. - Мы дадим тебе десять секунд форы, чтобы было интереснее. Беги, Облачко, беги так быстро, как только сможешь. И не оглядывайся. Дети Плача зафырчали, недовольные, что забава уходит у них прямо из-под носа, но странное дело – ни одно из чудищ, даже громадный медведь Икопа, не стало перечить Иволге, пускай та и была меньше размером, да и явно не самой старшей. Между плотно прижатых друг к другу тел возник узких коридор – тонкая полоска, ведущая к свободе, - и Облачко сорвалась с места, изо всех сил перебирая отмороженными конечностями. Ноги не слушались, предательски скользили по коварному льду, а вслед доносилось гиканье и злобное улюлюканье. Десять… девять… восемь… На многие километры вокруг раскинулась, куда не взгляни, алая наледь, трещавшая всякий раз, когда девочка касалась её ступнёй, точно чья-то гигантская пасть только и ждала того, чтобы девочка упала без сил, и под ней разверзлась непроглядная пропасть, навсегда утянувшая бы Облачко в свои мрачные глубины. Семь… шесть… пять… Лес, маячивший далеко впереди, казался единственным способом выжить, спастись, оторваться от вендиго, но успеет ли она? Очевидный ответ, и всё же Облачко устремилась туда, где чернели силуэты деревьев, где можно было затеряться от тех, кто жаждал её гибели. Четыре… три… две… одна. Время вышло. Облачко не оглядывалась, как и было велено, но вовсе не из-за желания угодить Иволге; когда каждая секунда на счету, тратить её на то, чтобы поближе рассмотреть свою смерть – величайшее из кощунств. Она слышала их – треск льда становился всё громче, перемежаясь с рёвом и стуком копыт, а лес, точно играя с девочкой в жестокую игру, удалялся, а то и вовсе исчезал, растворяясь в воздухе как мираж или надуманное видение. А существовал ли этот лес в самом деле? Не задумал ли мир по ту сторону границы обмануть её? Облачко громко взвизгнула, когда плечо пронзило болью, и, разрезав воздух протяжным свистом, в лёд по правую руку от неё вонзилась стрела, и от чёрного наконечника по алой поверхности побежали трещины. - Ты промазал! Промазал! – взревел Икопа. «Не смей останавливаться! – приказала сама себе Облачко. – Остановишься – умрёшь. Неважно, кто спустил стрелу, и откуда у Детей Плача взялись луки. Просто беги, а иначе…» Она дёрнулась, закричала неистово и пронзительно, рухнула на лёд и перекатилась несколько раз, оставляя за собой кровавый след. Осторожно приподнялась на содранных локтях, оторопело, с накатывающим ужасом, сбивающим боль, уставилась на торчащую из бедра стрелу – та прошила нежную плоть насквозь, оставляя колыхаться снаружи, словно в насмешку, жёлтое оперение. Встать Облачко более не могла; оставалось лишь ползти, да только это всё равно не помогло бы отсрочить неизбежное. Вендиго подбирались к ней, брызжа мутной слюной и скалясь, а она, та, что называла себя гордой дочерью итазипчо, была не в силах сделать ничего, чтобы отсрочить неминуемую гибель. Глаза нещадно жгло – то были набежавшие слёзы, слёзы боли, отчаяния, злости на саму себя, - а веки вновь залило кровавым маревом запёкшихся было ран. Облачко подняла голову, беспомощно ухватившись за чёрное древко – вырви она сейчас стрелу, и истекла бы кровью ещё до того, как её настигнут Дети Плача. Процессия палачей замедлилась, приближаясь к своей жертве нарочито неспешно, и вот тогда-то, на спине у медведя-Икопы, девочка увидела чёрную фигуру. Вся она, от макушки до пят, была точно залита смолой, и лишь на лице, лишённом всякой растительности, горели, подобно звёздам на ночном небосводе, пронзительные голубые очи, вперившись в неё не хуже стрел, что сжимал в руке Чёрный Человек. Что он такое? Ещё один дух иль приведение, несущее гибель? - Отличный выстрел, - Иволга, прихрамывая, вышла вперёд, облизнула клыки длинным склизким языком, нарочито задевая свисающую плоть и слизывая собственную кровь. Облачко замотала головой, бессмысленно попыталась отползти назад, за что оказалась награждена снисходительным взглядом лисицы. – Ну же, маленькая трусишка, не упирайся, всё без толку. Обещаю, я не стану делать тебе очень больно, но за моих собратьев, - она мотнула головой в сторону остальных вендиго, семенивших следом, - увы, ручаться не могу. Покрой её, о Великий Орёл! Не дай бесславно пасть от злого рока! Иволга напряглась, словно пружина, и прыгнула, но достать Облачко так и не сумела – помешал налетевший порыв ветра такой мощи, что с разлагавшихся тел слетали ошмётки плоти, а на лапах удалось устоять лишь Икопе да вцепившемуся ему в загривок Чёрному Человеку. Лук выпал у него из рук и стукнулся об лёд, но стрелы – эти три злополучных орудия смерти – он удержать смог. Над головой Облачка промелькнул, взмахнув широкими крылами, силуэт птицы. Мелькнул – и исчез, а вместе с ним стихли и порывы ветра, а мир вновь погрузился в тишину. Ненадолго. Чего ты ждёшь? Убей его, убей того, кто ранил тебя, иначе сгинешь тут! Не могу! Нога… К чему тебе нога, если скоро ты подохнешь? Вспомни, кто ты! Не заставляй предков гореть со стыда из-за твоей беспомощности! Предки… Сколько же её предков полегло здесь, пытаясь пройти испытания, и сколько потомков ещё поляжет? Чудовищный медведь хотел было зарычать, но не смог – нижняя челюсть повисла на куске кожи, а потом и вовсе отвалилась вместе с целым роем личинок, что высыпали из открытой раны, как вода в паводки. Голубые глаза вперились в неё с нескрываемой ненавистью, и Икопа, подчиняясь немому приказу, бросился на неё. Под могучими лапами захрустели ломающиеся кости Детей Плача – он даже не пытался перепрыгнуть через своих упавших собратьев, дробя позвоночники и размозживая черепа. Лёд трещал – опасно, предупреждающе, - а Икопа нёсся на неё, брызжа слюной, и всадник на нём готовился пустить новую стрелу – без лука, как копьё. Помоги одолеть страшную напасть. Сокруши зло, что следует по пятам! Убить или быть убитым. Третьего не дано. Ухватившись за торчащую из бедра стрелу, Облачко с силой дёрнула её, и та удивительно легко покинула тело, словно только того и ждала. Боль при этом удивительным образом притупилась, хотя и не исчезла полностью – скорее затаилась, подобно змее, готовой ужалить в самый неподходящий момент, однако девочка не стала ждать, когда он наступит. Она кое-как встала, придерживая кровоточащую рану, а потом вдруг поднесла ладонь к губам и облизала. Мало. Ей мало! Нарекаю тебя Роуэн Танцующим Облаком Монтаной, дочерью Калеба Серого Лося Монтаны и Наоми Говорящей-с-Зарёй Вуд. Отныне и до последнего вздоха ты – часть племени, ты – настоящее, и ты – будущее. Да помогут духи на твоём пути, да защитит тебя Вамбли, Великий Орёл! Облачко уже не ковыляла, с трудом волоча раненную ногу – она мчалась быстрее ветра, и крючковатые когти вонзались в лёд, что показался ей неожиданно тонким, словно бумага; трещины расходились от мест, которых касались её лапы, и треск следовал по пятам – то расходились кровавые глыбы, утаскивая вниз вендиго – и мёртвых, и всё ещё живых. Иволга вскрикнула – тоненько, совсем по-девичьи, - и над ней навек сомкнулись холодные алые тиски. А дальше всё произошло в один миг. Чёрный Человек метнул стрелу, целясь прямо в сердце, но та отскочила от костяного нароста, обвившем грудную клетку подобно каменной лозе. В голубых глазах отразилось непонимание, затем – едва различимый испуг. Он всё понял. Огромная рысь прыгнула ввысь, взлетела, словно птица, обрушилась на Чёрного Человека ураганом, сбивая того со спины Икопы. Медведь слишком поздно осознал, что произошло – лёд под его громадной тушей треснул, и он провалился вниз, к своим собратьям. Клацнули клыки, впиваясь в чёрную плоть, и кровь, совершенно обычная человеческая кровь, хлынула на язык. Ник, мне больно! Ты сама виновата во всём. Думаешь, можешь просто так меня игнорировать? Не смей! Прошу тебя, умоляю! Ты ведь ещё девственница? Приятно в кои-то веки быть у девушки первым. Танцующее Облако зарычала, одним движением отрывая голову от тела. Она так и не поняла, что обряд благополучно завершился, что теперь она – одна из Детей Плача, получившая Дар. Сейчас все мысли занимала лишь трапеза, а что будет после пира – ну что же, впредь у неё достаточно времени, чтобы привыкнуть. Двести лет так уж точно. 5 Человек по имени Нейтан Шоу с наслаждением попивал свежесваренный кофе, не забывая время от времени добавлять в ароматный напиток квадратик сахара. При всей своей любви к горькому и терпкому, иногда на него накатывало непреодолимое желание съесть чего-нибудь сладкого, чтобы от приторности скрипели зубы, а на языке ещё долго оставалось блуждающее послевкусие. Он старел, и этого, увы, было не избежать, а вместе с возрастом менялись и предпочтения. Взять тот же кофе, например. Ещё лет сто назад Нейтан бы воротил нос от густой чёрной жижи, а теперь не проходило и дня без заветной дымящейся чашки. Или двух, тут уж по настроению. Нейтан не поднял головы, когда бронзовый колокольчик над дверью оповестил о прибытии нового гостя, как, впрочем, и остальные немногочисленные посетители придорожной забегаловки «Котлетки Джорджа». Один только владелец, жарящий яйца на плите за барной стойкой, бросил на вошедшего равнодушный взгляд и, не найдя в нём ничего подозрительного, полностью сосредоточился на приготовлении заказа. Индейцы в этих краях считались обычным явлением, и располагающаяся в пятидесяти километрах к югу от кафе резервация Пайн-Ридж была тому главной причиной. Каждый день кто-то из коренных американцев так или иначе наведывался в «Котлетки Джорджа», чтобы залить до краёв бак или перекусить, однако усевшийся в самом краю зала мужчина не водил машины, да и местная стряпня вряд ли пришлась бы ему по душе. Во всяком случае, Нейтан отлично помнил, как в последнюю их встречу тот с отвращением взирал на кипящую в масле картошку фри, и, если мистера Шоу чему-то и научила эта жизнь, так это тому, что некоторые порой совершенно не меняются, и его старый знакомый был тому лучшим доказательством. - Ты опять нарушил правила, - Нейтан сделал осторожный глоток и невинно пожал плечами, всем своим видом демонстрируя, что не ведает, о чём идёт речь. Его собеседник свёл кустистые брови, чуть наклонился вперёд, почти выплёвывая: - Ты опять влез в ритуал, да ещё и под моей личиной! - Ах, ты об этом! – мистер Шоу с сожалением посмотрел на опустевшую чашку и жестом показал молоденькой официантке принести ещё одну. – Это был всего лишь лёгкий ветерок. Уверяю тебя, дорогой мистер Вамбли, девочка со всем справилась сама. - Что совсем не отменяет того факта, что тебя там вообще не должно было быть! Я предупреждал тебя ещё двадцать лет назад, что в следующий раз тебе не удастся выйти сухим из воды, но ты пренебрёг моими советами! Теперь Вакан Танка хотят, чтобы ты предстал перед ними и ответил за свои проступки. - Проступки! – передразнил Нейтан. – Проступок – это когда из-за тебя гибнут невинные, начинается война или дохнет скот. Вот, мой дорогой друг, что есть проступок. Разве я совершил что-то из этого? На столик перед ним опустилось блюдце с новой порцией кофе, и Нейтан лукаво подмигнул официантке, на что та очаровательно засмущалась, пунцовея скулами: знаки внимания от подтянутого, хорошо одетого и, без преувеличения, привлекательного клиента, льстили ей, и девушка невольно расстроилась, что второй посетитель был отнюдь не так хорош собой. Старше её лет на тридцать, с длинными, местами поседевшими волосами, и крючковатым носом, он напоминал ей нахохлившегося орла, явно не желавшего, чтобы его тревожили. Тем не менее, она была просто обязана спросить, не хочет ли он сделать заказ, и, получив весьма сухое «нет», удалилась с чувством выполненного долга, напоследок стрельнув глазками в сторону индейского красавчика. - Своими ошибками ты выстилаешь себе дорогу в никуда, Ва. - Но-но-но, - помахал пальцем мистер Шоу. – Сейчас мне больше по душе имя Нейтан, потому, прошу, зови меня так. Ну не хмурься ты! Люди говорят, от этого морщины появляются, а учитывая то, что ты и сейчас выглядишь не очень… Нейтан придирчиво осмотрел собеседника с ног до головы, смерив особенно неприязненным взглядом изношенный плащ, что уже понемногу расползался на рукаве. Далеко не лучший его образ, далеко не лучший. И чего это старина Вамбли вдруг записал себя в аскеты? Решил пополнить ряды кочевников, бороздящих бескрайние дороги? - Я давно понял, что случай с Аног Ите ничему тебя так и не научил. Прав – не прав, будут ли последствия у твоих действий, пострадает ли кто – тебе плевать. А ведь я защищал тебя на суде, и потом ещё гадал, а не поспешили ли Вакан Танка с наказанием, но теперь вижу, что Великий Дух были правы, сослав тебя на землю. Правда, мудрее ты от этого не стал. - Мудрее? – Нейтан запрокинул голову и заливисто захохотал так, что кофе расплескалось, заливая стол из дешёвого пластика и ошпаривая смуглую руку кипятком. Наверное, он почувствовал бы боль, будь он человеком. Полноценным человеком. – Чего стоит твоя мудрость, когда ей не с кем поделиться? Оглянись вокруг, Вамбли! Наша земля уже давно принадлежит другим, а потомки загнаны в загоны, точно скот. Племена мельчают, люди рождаются всё реже, а умирают быстрее мух. Знаешь, кому это доставляет особое удовольствие? Чужакам, возомнившим себя властителями прерий! Чужакам, что год за годом истребляют наш народ, смотрят с презрением и отвращением, будто это мы - незваные гости. Не больше, чем бельмо на глазу. Пыль под ногами. Он говорил громко, не стесняясь в выражениях, и Вамбли понял, что Ва зачаровал их, сделал так, чтобы простые обыватели не слышали их. Магия, Хейока бы её побрал. - Что останется после нас спустя ещё двадцать, тридцать, сорок лет? – Нейтан уже не смеялся; откинулся на спинку дивана и взглянул на собеседника устало, почти с тоской. – Дети равнин и лесов исчезнут, так или иначе. Сначала наши потомки, а затем и мы. Но перед этим я ещё хочу поглядеть на несколько поколений, что пронесут сквозь себя дух этих мест, и если ради этого придётся нарушить закон… Что ж, я готов. Знаешь, почему? - Потому что ты всегда делаешь то, что хочешь. - Потому что я всегда делаю то, что хочу, - Нейтан взмахнул рукой, убирая наваждение, - Милочка, счёт, пожалуйста! В забегаловку ввалилась толпа подростков, и вся уютная атмосфера мигом улетучилась, словно и не было этой умиротворяющей тишины. Белые ребята, всем на вид не меньше шестнадцати, грубо переругивались и ржали как кони, не стесняясь никого и ничего. Бритые головы, пирсинг в ушах и носах, льнущие к своим бойфрендам размалёванные девицы в коротких юбках… Никто не решился им перечить, никто не хотел с ними связываться. Официантка, что приняла заказ у Нейтана, втянула голову в плечи и поёжилась, ибо из всех коллег сегодня на работе присутствовала лишь она. Кажется, компашка состояла из членов какой-то банды из соседнего городка, о чём свидетельствовали одинаковые татуировки на правом плече – свернувшаяся в глубок гадюка. Вамбли мельком взглянул в окно: на стоянке закусочной, точно поперёк обозначенных для парковки мест, остановилось два внедорожника Range Rover, перекрывая выезд нескольким другим машинам. Нейтан тоже видел это, а ещё за рулём одного из вездехода приметил панка, который, затянувшись напоследок, бросил окурок прямо на асфальт. Вверх от непотушенного бычка устремилась тонкая струйка дыма. А кафе тем временем заполонили звуки бренчания гитары, столь агрессивные и неумелые, точно игравший вознамерился к концу песни порвать струны. Устроившись на плече одного из парней, на всё кафе заливался магнитофон, и прокуренный женский голос пел, активно используя нецензурную брань, о том, что пора стереть старый мир и построить на его руинах новый, уничтожив всех, кто будет против. Ну, а Духи… Духам запрещено вмешиваться в дела смертных. Так было всегда, есть и будет, до тех пор, пока последний из их потомков не исчезнет, не оставив после себя даже имени, чтобы то воспевалось в легендах, потому как петь будет некому. Потому, как и петь будет не о чем. И случится это очень скоро. Лет через двести. Тяжёлая ладонь с оглушительным шлепком опустилась на стол. Вамбли поднял глаза – над ним возвышался, поигрывая зажатой между губами зубочисткой, один из банды новоприбывших. Вид у него был, мягко говоря, недружелюбный. - Эй, краснозадые, если вы уже нажрались, валите, чтобы нормальные люди заняли место! Или того раньше. Примечания: Вамбли — Орлиный Дух советов, охотничьих навыков и битвы. Ва - первый человек, изгнанный на землю как волшебник Вази со своей женой Ка за то, что они помогли их дочери Аног Ите вытеснить бога Ханви. Он помогает тому, кому пожелает. Ита́зипчо, — индейское племя языковой семьи сиу. Входит в состав народа лакота. Название племени в переводе с языка лакота означает «Без луков» или «Не имеющие луков». Обсудить на форуме
