Горожане старались избегать Тихую улицу. С внутренней её стороны расположены прилепленные друг к другу домики, а наружней служила неприступная стена-крепость города. Случайно забредшие в узкий проход вблизи городских ворот ускоряли шаг, проходя мимо последнего, тринадцатого домика из неприметного красного кирпича. Их любопытные, украдкой брошенные взгляды, приковывала грубая перчатка из чёрной кожи на подоконнике первого этажа. Этим условным знаком городские власти извещали муниципального палача о новом задании. В ответ на заказ, палач клал на подоконник красную розу. Смертные казни на Ратушной площади, приводились в исполнение вплоть до 1888 года. В сумрачной тьме полуслепой улицы шёпоты казнённых преследовали мокрые от холодного пота спины зевак, ускользающие так быстро, как на плахе откатывается свежеотрубленая голова, на прощанье щекоча их уши подвальными стонами. Очевидцы поговаривали, будто в дни казни обычно мутные кирпичи домика палача приобретали ярко алый оттенок, а некоторые даже видели просачивающуюся сквозь глину и капающую на булыжники мостовой — кровь… И только смельчаки покупали у палача кусочки висельной верёвки и носили её на запястье как оберег.

«Доброе утро, уважаемый! Как вам спалось? Сегодня на завтрак — рисовая каша», — дежурная почти кричит. Наша маленькая ежедневная игра: она притворяется, что разбудила меня, а я — что только что проснулся. Чего она не знает, это то, что её сервировочную тележку из нержавейки со второго этажа и скрипящим задним левым колесом я услышал ещё у дальней входной двери крыла пансионата.

Моё обоняние всё ещё не повреждено. Об этом дежурная тоже не догадывается, я молча про себя размышляю, но вслух отвечаю: «Моя любимая, значит день обещает быть удачным». С трудом приподнявшись — мои кости по утрам как каменные — я вдыхаю рисовый пар, который поднимается из поставленной на стол тарелки. Запах рисовой каши всегда напоминает мне о моей юности. Я неприязненно морщусь, что тоже ускользает от дежурной. Вот уже её тележка поскрипывая катится в соседние палаты, и я без помех могу предаваться размышлениям.

И когда накатывают воспоминания о событиях, произошедших более полувека назад, отличить явное от грёз становится так же сложно, как соскрести со дна чугунной сковороды пригоревшие остатки рисовой каши. Скажу только, что в то знаменательное лето, пока мои зажиточные и, возможно, потому и более ленивые сокурсники покидали город со скоростью разбежавшихся тараканов, если ночью включить свет на кухне, — разбрелись по своим родовым имениям или хотя бы дачам, где полулежа на травянистых холмиках, жуя травинки и созерцали облака, я вдыхал чердачную пыль Академии. Зав кафедрой предвидел, что в поисках дополнительного заработка летом, учитывая, что мое обычное пристанище на неполный рабочий день — библиотека Академии — закрывала свои двери для читателей в летние месяцы, я соглашусь на любую — и самую что ни на есть — пыльную работу.

После того, как в начале весны пожилой пожарный инспектор, лояльный к учебному заведению — или был более сговорчив — погиб при загадочных обстоятельствах прямо в здании Академии (хотя официальная версия и гласила: несчастный случай), а на его место пришёл молодой и неподкупный, предъявив Академии строгий ультиматум — либо «художники» уберут «этот художественный беспорядок» с чердака, либо он «подготовит отчет для соответствующих инстанций, что приведет к последующим неизбежным действиям по закрытию учебного заведения как пожароопасного». Тогда как старый инспектор обычно ограничивался строгим запретом курения на служебной лестнице и на чердаке.

И вот так, одним ясным летним утром, обескураженный ещё одной подгоревшей сковородой с рисом, — порцией, призванной поддержать меня телесно на неделю, взглянув на зелёный газон и клумбы роз, я поднимался по ступеням у входа в трехэтажное здание замысловатой кирпичной кладки с орнаментами и элементами в стиле неоготики. По дороге думая о запасных вариантах пропитания на ближайшую неделю, я рассеянно пересёк парк, а на подступе, перепрыгивая ступеньки Академии, и вовсе не заметил, как к своей беде прошёл через центральную — одну из трёх остроконечных арок входа. Моё и так невесёлое настроение совсем упало. Студенты отдавали предпочтение боковым аркам, следуя неписаному закону студенческих суеверий — первым пунктом значилось, что центральная арка предназначалась для абитуриентов — тех, кто закончил обучение, хотя даже тогда мало кто осмеливался рискнуть, посчитав это дурным предзнаменованием. Но исправить содеянное было уже невозможно, и, стараясь не думать о проступке, я толкнул правую створку тяжеловесной дубовой двери, встретившей меня как старого знакомого дружелюбным скрипом в тональности ми-бемоль. В том же своде неписаных законов студенческих суеверий «ми» сулило проглоченному чревом Академии, что «в этот день с ним произойдёт некое мистическое событие».

Внутри — уже без спешки, я поднялся по широкой каменной лестнице главного входа, наслаждаясь отсутствием сокурсников, преподавателей, служителей — райским спокойствием после сданных сессий. Мягкий утренний свет струился сквозь высокие витражи заднего двора, отбрасывая цветные блики разных форм на черно-белую плитку пола. Бессмертные пылинки копошились роем в солнечных лучах. На чердак вела служебная лестница, и на самом деле мне нужно было подниматься по ней, но там не было завораживающих витражей, да и свет не особо проникал сквозь опутанные лианами девичьего винограда высокие арочные окна. Последний этаж я прошёл по пустому, длинному коридору единственного крыла — ко входу в чердачное хранилище авгиевых размеров. Я достал полученный зав кафедры со словами: «от вашего нового кабинета» ключ, обильно покрыл заблаговременно приготовленной смазкой навесной замок и отпер свои владения на ближайшее лето. Я втянул полные лёгкие свежего воздуха и переступил порог.

В этом месте на протяжении века накапливался чей-то хлам, который считался слишком ценным, чтобы его просто выбрасывать как мусор, — «художественный беспорядок», предназначенный, возможно, для признания потомками, а времени на его сортировку никогда не было. Аромат роз, вездесущий тремя этажами ниже, сюда не проникал. Вместо этого господствовало амбре: запахи истлевшей бумаги, окаменевшей пыли и вечно живучей плесени щекотали мои ноздри. Фонарь, припасённый вместе со смазкой, осветил мои владения; пожарный инспектор опломбировал выключатели — чтобы не оставить огню никаких шансов, ведь одна искра на чердаке могла воспламенить устаревшую электрическую проводку, поставив под угрозу это национальное культурное достояние.

В мои обязанности входило тщательное изучение ящиков с целью выявления тех, в которых спрятаны бумажные — наиболее уязвимые огнём артефакты: книги, документы, газеты, рисунки и всевозможные бумажные реликвии. Всё остальное: каменные и бронзовые скульптуры — не представляли пожароопасности. Горы поломанной и оставленной на потом починить мебели — тоже не представляли интереса. После визита антиквара её вынесут приглашенные грузчики. На дальнейших этапах мне предстояла работа по сортировки и внесения в каталог, а последующие решения оставались в руках вышестоящих властей — что сохранить для потомков, что отправить на переработку. Правило первое при сортировке мусора: воздержитесь от её разглядывания. Заповедь эта соблюдалась мною вплоть до конца моего первого рабочего дня.

После нескольких часов пребывания в этом склепе с недостатком кислорода меня охватила сонливость. Окон здесь не было, я не видел высоту солнца над горизонтом и решил сделать перерыв — вместо еды, у которой — как ни печально — не было пожарного инспектора и та сгорела ещё утром — я выбрал прогулку, решив найти уединения от глаз случайных посторонних под кустами роз. Неприметная находка в одном из деревянных ящиков — записная книжка-блокнот в потёртой обложке и тиснёными буквами готического шрифта на — чем-то привлекла мое внимание среди множества тетрадей и другой макулатуры. Может быть я бы и не придал блокноту внимания, но он был вложен в никак не антикварный пупырчатый конверт с пометкой: «Уничтожить не читая». Спрятав находку в карман, я по коридору вернулся к главной лестнице. Одинокая черная перчатка, явно отсутствовавшая утром, лежала на подоконнике первого этажа. «Странно, ведь кроме меня в здании никого нет, даже сторож в отпуске», — подумал я, сочтя это несущественным в тот момент.

На газоне я пристроился в тени ствола высокого клена и открыл блокнот. Оттуда вылетела засохшая роза и упала мне на грудь. Я разглядывал хрупкий гербарий и вернул его обратно. Поглощенный, я углубился в расшифровку полу выцветших чернил. На первой странице или форзаце, сделанной из плотной бумаги, жирным красным шрифтом и крупными буквами было аккуратно выведено название: «Палач из Старого города». Чуть ниже, тоже красным, но буквами меньшего размера, моё внимание привлек подзаголовок «Городская легенда». Почерк, разборчивый и почти каллиграфический, наверное почерк художника. Я быстро перелистал уцелевшие в чердачной темнице страницы, мой поиск не увенчался успехом; имя неизвестно автора — владельца дневника — нигде не значилось, а блокнот — не тронутый ни временем, ни грызунами — будоражил моё воображение. Возвращаясь к первой странице, под захватывающим заголовком, разворачивалось следующее, написанное в немного старомодном стиле, повествование с подчёркнутыми словами: «Палач из Старого города — не просто городская легенда, а мистическое явление, известное многим, в которое верят некоторые, ищут его немногие, и единицы — это понимают. И только один — сам Палач — осознаёт свою личность. Как пользоваться его услугами? Для смельчаков это очень просто. Чёрная перчатка — привет, красная роза — ответ, имя жертвы и капля крови её на нём — заказ. После выполнения заказа бумага с именем должна быть сожжена. Чёрный ворон служит посланником Палача...»

Прямо над моей головой на ветке каркнул ворон. Мое сердце почти остановилось, и, несмотря на знойный летний день, по спине пробежал холодок. Бросив настороженный взгляд вверх, я встретился взглядом с вороном: черная птица села на нижнюю ветку и пристально разглядывала меня. Наклонив голову, птица устремила на меня свой чёрный глаз-бусинку. Постепенно придя в себя, я продолжил чтение. Ворон, осознав нищету голодного студента без бутерброда с колбасой, рассердился и издевательски каркнув на прощание, улетел искать кого-то, потерявшегося, такого же, как я, в этом пустынном городе.

Я снова нырнул обратно в пожелтевшие страницы блокнота: «…в итоге — это должно выглядеть как несчастный случай. Неизвестно наперёд, чем для самого заказчика обернётся заказ. У Палача из Старого города нет постоянного ценника. Счёт, принесенный вороном после, укажет вам сумму задолженности. Заказчик остается в темноте, ожидая расплаты». Последующее содержание оказалось местами неразборчивым — первые, исписанные выцветшими чернилами, страницы были мною перелистаны наспех — для последующего изучения. Среди неразборчивого текста появились различимые фрагменты:

«В былые времена палач Старого города, живший неподалеку от своего ужасного места работы, стал свидетелем жутких сцен, разворачивающихся на Ратушной площади. Казни представляли собой незабываемое зрелище для горожан: осужденные стояли на набережной, окруженные черным кордоном. К ужасным последствиям привел строгий закон, представленный городским палачом председателю суда в марте 1580 года:

«Я казнил мечом Гертруду Гутберг за измену — 5 марок; я казнил земледельца Томаса за мошенничество — 7 марок; я отрезал ухо и расчленил вора Генриха — 3 марки; я расчленил вора Иоханна — 1 марка; я казнил вора Ганса — 5 марок; я повесил вора Маруна — 5 марок; я сжег преступника за неточную массу дров — 2 марки и 5 шиллинга».

С раннего утра до поздней ночи по мрачной тропе улицы Холмов ехали телеги с безжизненными телами, где в конечной станции их — на устрашение чужеземцам — сбрасывали в глубокий овраг за городскими стенами. Там, кровь казненных обильно питала прожорливые кусты красных роз, которые отваживался срезать и дарить городским куртизанкам только городской палач…»

Я вложил закладку — обрывок старой верёвки, чтобы продолжить чтение вечером. В тот день на чердак я уже не вернулся; ящики с макулатурой могут и подождать. Хотя я лёг спать с пустым желудком, той ночью мне снилось, будто я зритель живого спектакля на центральной площади средневекового города: я стою в первом ряду зрителей казни, отрубленная голова скатилась к моим ногам, а палач, протянув ко мне руку в чёрной перчатке, требует её назад, как игрок пляжного волейбола просит не пойманный мяч у пляжников. Я наклоняюсь и размышляю — взять ли голову одной рукой за волосы или двумя — за лоб и затылок… В этот момент я проснулся. Чувство приснившегося кошмара не было, будто во сне посмотрел увлекательное кино. У меня созрел план… Впереди целое лето, а оставшихся месяцев до осени будет достаточно, чтобы подготовиться к началу следующего учебного года, которое обычно начиналось с пленэра.

***

В первый месяц сентября город встретил дачников бабьим летом, а студентов — традиционной неделей пленэра в центре Старого города, где греясь в лучах осеннего солнца, вперемежку гуляли и местные, и туристы. Я сидел на походном складном треножнике и рисовал узкую улицу, где на первом плане был дом с деревянной входной дверью. Сквозь древние ворота города прошла группа туристов и остановилась недалеко. Пока улыбчивые пенсионеры ободряюще разглядывали молодые таланты, гид собрал всех в круг и начал свой рассказ очень громким голосом: «Одно из местных поверий гласит, что если капнуть каплей своей крови на имя человека, которому желаешь смерти, то дух Палача Старого города восстанет из мёртвых и покарает в ваших глазах провинившегося грешника. О своём согласии выполнить заказ Палач вам поведает красной розой. Ну и счёт выставит за выполненную работу, соответственно. Только вы не будете заранее знать, чего вам это будет стоить. Ну а настоящие счета мы посмотрим в музее, куда мы сейчас отправимся».

Я и два моих сокурсника уже не скользили карандашами по бумаге, а тоже слушали гида.

— Как ты думаешь, это правда? Жуть какая. Яна повернулась к Артуру — к моему великому недовольству она всегда искала его одобрения, и в нашей тройке я чувствовал себя третьим лишним. Артур был не только самым красивым, но и самым одарённым — я завидовал ему не только из-за внимания Яны, в которую был тайно влюблён. Артур звонко рассмеялся:

— Ты трёхлетняя, что веришь в эти бабкины сказки… Ты веришь в такую чушь — это просто выдумка. Да, была профессия палача в средневековья, он и мусор убирал тоже, между прочим. Ты ещё скажи, что ты веришь, что трубочист приносит удачу. Городские легенды — это только орудие воздействия на зрителя — захватить его интерес и заставить его воображение бурлить. Я вот ничего не боюсь. Могу и на крышу дома палача залезть.

Мы с Яной молча наблюдали, как Артур засунул блокнот для рисования за пояс, сунул пенал в карман и, охватив загорелыми, мускулистыми руками водосточную трубу, оттолкнулся ногами от подоконника первого этажа. Позже, в какой-то момент мне показалось, что я видел там чёрную перчатку, но поклясться в этом не мог. Пару мгновениями позже Артур уже взбирался по черепичной крыше и перешёл на крышу соседнего, более высокого, здания. Это был последний раз, когда мы видели его живым. Я попытался сконцентрироваться на своём рисунке, когда прозвучал леденящий душу крик Яны. Она часто поглядывала в сторону крыши и увидела, как Артур камнем падает вниз и разбивается о булыжники мостовой. После этого рядом с трупом приземлился его законченный рисунок — вид сверху на Ратушную площадь, — где на его подписи было обнаружено кровавое пятно. Рядом со мной на розовом кусте молча сел чёрный ворон. Я запомнил щёки Яны — слёзы размазали пятна карандашного графита, но она показалась мне ещё красивей. Никто не мог объяснить причины падения атлетически сложенного студента, а каплю крови объясняли или порезом бумаге на его пальце, или нападением ворона, который клюнул его за палец, когда хотел отобрать карандаш со сверкающим на солнце золотым тиснением KOH-I-NOOR. Я едва заметно кивнул ворону. Пока я не знал, чего мне это будет стоить… После долгой болезни Яна окончательно потеряла разум и была обречена на существование полу овоща, как и я сейчас…

Дежурная делает второй круг, чтобы собрать пустую посуду. В нетронутой тарелке белеет застывшая рисовая каша. Хрупкое тело пожилого мужчины лежит неподвижно, руки скрещены на груди. Подойдя ближе, дежурная склоняется к его голове, украшенной редкими седыми волосами на лысине с голубыми прожилками. Запах риса ещё витает в помещении, но к нему добавился ещё и непонятный холодок, который повис в воздухе. Забрав тарелку и выпрямившись, дежурная замечает, что усопший всё ещё прижимает к своей впалой груди старый, невзрачный блокнот, как бы не желая расставаться с вещью и после своей смерти. Дежурная, стараясь не коснуться пальцев усопшего, вытаскивает блокнот, и оттуда вылетает пожелтевшая газетная вырезка с крупным заголовком: «Загадочная смерть на крыше Старого города. Случайность, убийство на почве ревности или возвращение Палача Старого города»? Она складывает обрывок газеты, кладёт его обратно в блокнот и суёт в просторный карман своего фартука. «Я прочитаю это позже», — думает дежурная — сейчас у неё дело более срочное. Мельком бросает взгляд на стену, где висит полюбившиеся ей картина — единственная личная вещь одинокого старика. На холсте, изображенный маслом, возвышается похожее на сказочный замок здание из красного кирпича, увитое диким виноградом и окруженное кустами роз. Улыбка озаряет обычно мрачное лицо дежурной. Поразмыслив, она решает произвести подмену немедля. У неё уже подготовлена напечатанная на холсте в типографии копия картины, которая, спрятанная в её шкафчике под слоем сменной одежды, дожидается часа икс. А сейчас просто заменить оригинал на копию, которую легко спрятать в тележке. И в конце сбора посуды, сказать медсестре, что мужчина из палаты №13 не проявляет признаков жизни. Подмены никто не заметит. Она уже представляла себе идеальное место для полотна в своей комнате.

В статье в газетной вырезке, среди прочего, говорилось: «Какой информацией мы располагаем относительно падения с крыши студента художественной академии? Какие показания дали очевидцы? Кто курировал список студентов, которым было поручено рисовать в Старом городе, продолжая давнюю традицию первой недели учебного года? Более того, как кровь попала на имя студента, упавшего с крыши? Правда ли, что ворона, соблазненная золотыми буквами на карандаше, клюнула его палец до крови? Эти, как и другие, вопросы ждут решения в рамках продолжающегося расследования...»

Поздней ночью дверь палаты медленно открылась. Луч фонарика судорожно полз по полу и дальше, по кровати. Убедившись, что комната пуста, дежурная вытащила из пакета картину старика, сняла со стены копию, которую убрала в пакет, и вернула оригинал, который был подвешен на обрывке старой верёвки, на место.