В пять часов утра, когда корпус Фельдмаршала Бакенхайфа подступил к южной границе города, было ещё совсем темно. Корпус углубился, и фельдмаршал вывел его к набережной. От реки поднимался густой белый туман, обвивая солдат и скрывая в себе черные каски и мундиры. Соединение насчитывало семь тысяч человек, и тумана на всех не хватало.

К пяти тридцати город пылал. Молочно-белый туман смешался с огнем и черным дымом, с запахами гари и паленого человеческого мяса. Гудело. Ничего не было видно, и солдаты Бакенхайфа шли вперёд, слепой силой сминая все на своем пути. Авиация – два истребителя "Ягедмейр« и шесть ударных вертолетов "Стурмвинд« – улетела далеко вперёд, открывая дорогу армии и очищая город от панельных домов, "Пятерочек« и торгового Центра " Рио", так глубоко ненавистного Фельдмаршалу Бакенхайфу.

Фельдмаршалу Бакенхайфу давно была известна тактика выжженной земли и все ее прелести, и он часто признавался друзьям, что не понимает, почему ее никогда не используют в наступлении. Всякий раз, оказываясь среди офицеров, он говорил: "Почему бы не низложить до земли один город, чтобы запугать их, и потом взять себе три? Не стоит бояться всемирного военного суда, если ты действительно намерен победить. К тому же, это не военное преступление, если тебе было весело«.

Почему Фельдмаршалу Бакенхайфу хотелось разрушить до основания именно Тамбов, а не любой другой город центрального федерального округа, он не знал, или предпочитал не говорить. Но хотелось ему страшно.

Из черного тумана, который возникал на пути солдат, доносились крики, женский вой, и какие-то редкие, жалкие выстрелы. Со стороны корпуса же доносился вой собачий. Фельдмаршал Бакенхайф знал, что Тамбовская администрация знает о его приближении. Он знал также, что на эту ночь назначена эвакуация тамбовчан к Москве, а оттуда в Петербург. Ещё он знал, что хотя к пяти утра эвакуация наполовину завершена, она ещё в самом разгаре, и хотя большая часть жителей на вокзале или уже покинули его, кое-кто есть и тут, у реки. Фельдмаршал Бакенхайф всегда нападал рано утром, и не собирался согласовывать свои планы с какой-то там эвакуацией.

Тем более, что с эвакуацией прекрасно расправлялись собаки. Специальные, дрессированные овчарки, размером не уступавшие толстой двенадцатилетней девочке. Бакенхайф погнал их впереди корпуса. Он часто так делал во время карательных операций. У него было несколько десятков таких овчарок. Они носились по туману, и, невидимые для горожан, по запаху выхватывали их, и рвали.

Особого военного смысла в использовании боевых собак не было, и из всех имперцев делал так только Бакенхайф. Ему нравилось. Это был чернявый, сухой и поджарый, низкий человек с аккуратно подстриженной бородой и большими, карими, почти черными глазами. Лицо его отдавало чем-то собачьим. Той же животной чертой, которую он видел во всех женских лицах, которые ему нравились. А нравились они ему потому, что то, что он видел, было и в нем самом.

И вот, Бакенхайф добился в имперской армии всего – стал Фельдмаршалом, и наконец брал ненавистный город, с которым его слишком многое связывало – связывали унижения былой, давно забытой жизни. Брал силой, как женщину. Неминуемое величие. Брал, ведя за собой солдат, которые верили в него, как в святого. Черными тенями они носились в тумане. И были их тысячи. Да даже не брал город, а почти уже взял. Разрушил.

 

Повсюду клубился дым, и новостройки, из под разрушенных стен которых высовывались стебли гнутой арматуры, пылали. Все время что-то взрывалось. С гулом охало. Пролетало. Подрывало магазин, автобусную остановку. Срывало с основания колесо обозрения которое, к сожалению для Бакенхайфа, не покатилось по городу, а тут же завалилось на бок, придавив нескольких человек. Съедало огнем многоэтажки, магазины и людей.

Бакенхайф уверенно продвигался к центру, к зданию городской администрации. Захватить его, потом вокзал, взять контроль над железнодорожными путями – и тогда непокорный город Тамбов падёт перед фельдмаршалом окончательно. Эвакуация, вражеское сопротивление – все было подавлено. Город почти был взят.

Вдруг Бакенхайф почувствовал что-то странное. Стало тихо. Стояла тонкая-тонкая, еле уловимая тишина, заползающая Фельдмаршалу в рот, и дальше. Потом свист, будто комариный. Потом свет. Вспышка светлая, как волосы блондинки. Бакенхайф никогда не понимал, почему другим офицерам так нравятся блондинки.

Когда Фельдмаршал открыл глаза на месте молодого солдата, который шел рядом, было желтое, маслянистое и теплое пятно. Минуту назад он был красивый и чернявый, а теперь был жидкий.

Назад, навстречу Бакенхайфу бежали какие-то люди в черной одежде. Он постоял, посмотрел на них, и понял, что это его солдаты. Собаки назад не бежали.

За то время, что они расправлялись с эвакуацией и уничтожали торговый центр, к Тамбову успели подъехать три батальона из армии Коткова, и хотя их было почти в четыре раза меньше, чем Бакенхайфцев, они были свежи и злы.

Котковцы оцепили город и подобрались корпусу Фельдмаршала. Солдаты Бакенхайфа не знали, что врагов меньше, пришли в ступор от неожиданного нападения, и побежали.

Это позволило начать окружать их. Бакенхайф чувствовал себя так, будто на его шею вот-вот нацепят поводок.

Но он знал, что поражение не окончательно. Что это лишь жалкий единичный ответ врага, последний. Он видел перед собой избитого в кровь бойца, который может ударить всего один раз – только на один удар сил и осталось – и упадёт. А он, Фельдмаршал, окажется победителем. Стоит собрать силы, ударить по Тамбову ещё раз – и тогда уже город не устоит. Фельдмаршал совсем ещё не проиграл. Бакенхайф может проявить мужество, и отстоять свое положение, тем более, что ситуация не совсем страшная. Нужно убедить солдат, что сила на их стороне, выдержать один этот удар, чтобы потом нанести десять. Чтобы победить. Он ещё может взять город, и возьмёт его, вот сейчас. Нужно подкрепление.

Бакенхайф кинулся к радисту:

 

– Эй! Вызывай Пауля! Пускай высылает, сколько сможет, танков и пехоты сюда! Сколько он сможет дать дивизий?!

 

– Он говорит, что сможет выслать только психиатрическую лечебницу. - сказал радист.

 

– Психиатрическая лечебница! А сколько у нее дивизий?! - надрывался Бакенхайф.

 

Радист посмотрел на него продолжительно, и сказал:

– Одна моторизованная.

 

И Фельдмаршал побежал вперёд, на толпу, в надежде повести за собой солдат, и взять город.

 

***

Когда он открыл глаза, то увидел перед собой маленькую, очень светленькую женщину, с таким собачьим, чуть вытянутым, но красивым лицом, какие Фельдмаршалу Бакенхайфу всегда нравились. Женщина сидела на стуле и спала, облокотившись щекой на белую стену, и показалась ему очень уставшей.

Бакенхайф лежал, не чувствовал таза, и не мог пошевелить ни рукой, ни ногой, а когда попробовал пошевелить пальцами, то вышло это у него непривычно и очень смешно. Как будто пальцы были длиннее, чем он привык. Светленькая женщина у стены проснулась, но он пока не хотел на нее отвлекаться. Бакенхайф подвигал пальцами ещё какое-то время. Ему страшно понравилось. Женщину у стены такое его поведение почему-то расстраивало.

А Фельдмаршала Бакенхайфа расстраивала сама эта женщина. Девушка, самочка – сложно было сказать. Да и весь ее вид и привлекал, и расстраивал. Вид был такой, как будто она могла подчинить его себе. Делать с ним, что хочет, и кормить, чем и когда вздумается лишь потому, что она женщина. Женщина встала со стула.

 

– Милый! Ты проснулся! Хороший мой! Сейчас будем кушать!

 

"Что за scheiße…«

 

– Ты проснулся! – говорила она.

 

Бакенхайф молчал и угрюмо смотрел на нее.

 

– Пожалуйста, скажи что-нибудь!

 

В комнату вошёл мужчина в белом халате.

 

« Целый Корпус… 600 боевых собак, дивизия штурмовиков и три пехотных… два тяжёлых танка и полдюжины лёгких… Черные стригои … scheiße…« – удрученно думал Бакенхайф.

 

– Ну пожалуйста, скажи! Доктор… Вот он какой… – женщина всплакнула черной тушью. – Ну скажи!

 

– Региональная психиатрия, тут в общем-то бессильна… В Москву бы его, Софья Павловна… – сказал человек в белом халате.

 

Софья Павловна заплакала, чёрное из ее глаз потекло. Человек в белом впал в монолог. Бакенхайфу хотелось, чтобы этот замолчал, а та перестала плакать, и он решил сказать самое смешное, что было у него на уме, и когда-либо вообще там было.

 

– Тише! Он что-то говорит!

 

Софья Павловна с надеждой наклонилась к его уху, и он зашептал ей, страстно и с предыханием:

 

– Чтобы вступить в рукопашный бой, боец должен проебать на поле боя автомат пистолет, нож, поясной ремень, лопатку, бронежилет, каску. Найти ровную площадку на которой не валяется ни одного камня или палки. И вступить в жестокую схватку с таким же распиздяем.

Софья Павловна оторопела.

– Ты… Чего…

– Это мне инструктор по ножевому бою Слюсаренко в академии сказал, когда я курсантом был.

 

Софья плачет. Мужчина уходит.

А Бакенхайф думает: "Плачет и плачет она, на мозги капает. И че я тут лежу… было ли все это, не было… Надеюсь, что было. Он мне приснился, или я ему снюсь?... Вот бы сгорел этот город нахер, и больница с ним… И торговый центр РИО."

 

Софья размазывает по лицу черные слезы, подходит к нему, к его кровати, садится на колени, на пол, и кладет руку ему на волосы. Нежно перебирает пальцами за ушами. Там немного потно.

 

– Тихо, мой хороший. Кто хороший мальчик? Кто, кто такой хороший мальчик? – с придыханием шепчет она. Бакенхайфу, против его воли, становится очень приятно, он начинает тонуть в этом блаженстве и признании. И никакой Тамбов уже ему ни нужен, и никакая дивизия, пусть даже одна моторизованная…

Софья опускается ещё ниже, и начинает лизать его руку, решительно, проводя языком по тыльной стороне ладони, по пальцам и между ними. Всем языком. Постепенно поднимается вверх и лижет всю его руку. …

 

***

Думаю, как-то так люди и жалеют близких людей, когда те больны. Но думаю также, что они хуже даже, чем я думаю и никогда не полижут ближнему руку, когда ему грустно.

 

Я бегу по набережной города со странным названием Тамбов, перебирая всеми лапами и даже без привязи. Ветер развивает мой язык, я мотаю им, как флагом. Вокруг много людей с колясками, велосипедами и другими колесами, но я больше всех них, и они расступаются передо мной. Мои лапы мощны как у волка. Давить их, давить их, этих колясочников.

 

Я мог бы вести целую стаю волков. Они бы пошли за мной, и их самки, и волчата, и я бы укрывал их от опасных людей, и от огня. Вел бы стаю, и завоевал для нее весь этот город. Всех этих. С колесами, с ботинками… Они все портят и загрязняют. Когда-то тут был великий лес, в котором жили волки. Пришли люди, убили их, срубили деревья, построили дома. Потом пришли другие люди, новые, убили старых людей, сожгли их дома, срубили ещё больше деревьев и построили новые дома! И все это время убивали волков. Хотя это была волчья земля, Бог дал ее волкам – жить. А пришли люди. И теперь от волков только конфеты "Тамбовский волк« остались. Невкусные. А самих волков давно уже нет, ни единого.

 

А теперь приду Я! Я снова сделаю лес! Соберу свою стаю. Волков со всей России, гонимых, живущих впроголодь, гибнущих от людских рук – я дам им землю, прогоню людей, и волки будут тут жить! Я сделаю так! И приведу их, организую общество, дам волкам свое место! Собственными лапами я!..

 

Я бежал очень быстро, вслепую, как целое войско несся вперёд, и врезался в какую-то толстую, белую гору. Гора не пошатнулась.

 

– Мама! Смотри, мама! Какая миленькая Бака! Бака! – воздух огласился воем.

 

Это была нога. Пухлая. Надо мной стояло страшное, гигантское, уродливое, с соплями и волосами в носу, с развязанными шнурками. Человечье дитё. Прыгает. Топает, и поднимает такую пыль от асфальта, что та застилает мне глаза.

 

– Ой, смешная бака! – громогласно сказало дитё, и птицы в ветвях испугались.

 

– Эй ты! Ты думаешь, я боюсь тебя, великан! Ты думаешь, Великий Вожак боится?!

 

– Ой! Ой! Ой! Мам, она лает…

 

– Человечище! Ты! Загрязняешь собой землю, дитеныще! Грядет час волка и белого хлада! Клыка и рваной плоти! Грядет час, когда я сотру вас с лица земли, верну леса, восстановлю всю поруганную вами систему и все то, что Бог, которого вы почитаете, создавал для вас, и что вы упорно уничтожаете! Я сотру вас, своими лапами я!..

 

Бакенхайфу, Великому Вожаку, не дали закончить. Он услышал грозный топот, такой, будто бы к нему движется слон.

 

– Нюша! Нюша! Пупсик! Ты чего ругаешься на мальчика! Ты чего ругучая такая стала! – кричат ему.

 

Бежит. Белая женщина. Которая имеет власть, и может кормить чем хочет и по расписанию. Час белого хлада. Блондинистого. Отвратительного, светлого и блондинистого. И зубы такие белые, что аж мерзко.

«Опять эта!» - думает Бакенхайф.

 

– Это нехорошо так ругаться! – говорит светленькая женщина. У нее конский хвост, на ногах кроссовки, вся шерсть во всех местах выбрита, и это хорошо видно, потому что на ней мало человеческой одежды.

"Хвост этот, неправильный, на голове… И зубы лошадиные…." – из живота Бакенхайфа непроизвольно выходит какое-то урчание.

– Тихо, юная леди! Хорошая девочка! Вот! Хорошая девочка!

***

К маленькой, черной, поджарой, крепенькой и очень бородатой собачке с аккуратными баками подбежала блондинка в розовых лосинах. Такая же, как в больнице, только лишённая всякой собачьей приятности в лице – ну совсем на нормальную собаку не похожа.

Она опустилась на колени и почесала собачку за ухом, а потом потянулась за поводком. Черным, как мундир.

– Ты кушать хочешь! Нюша! Нюша! Кто хочет кушать! Нюша! Нюша!

Женщина говорила очень громко. У Бакенхайфа дергался глаз.

 

– Пойдем кушать, моя хорошая! Пойдем! Ты так хорошо гуляешь без поводка! Но так только на набережной можно…

Нацепила она поводок очень небрежно, даже не заметив того, что собачка гордо отвернула голову.

Девушка взглянула в большие черные глаза Нюши. В этих глазах были видны ярость, и разрушение, и кровь, и желание властвовать, подчинять своей воле, решать, кому жить и кому умереть, а на завтра изменять это решение, и казнить помилованных ею вчера, и абсолютно бескомпромиссное желание стереть с лица Земли город Тамбов, в котором навеки волею жестокой судьбы она была заперта с этой блондинистой дурой. И не увидит она мира, и не захватит его. И не спасет волков. А все из-за этой женщины, которая три раза в неделю ходит по магазинам с одеждой в торговом комплексе "Рио«, и когда делает это, таскает Нюшу с собой… И ей приходится разговаривать с другими, тупыми, неотесанными собаками… Которые нюхают жопы… И с продавцами… И все трогают ее шерсть грязными пальцами….

 

Девушка посмотрела в эти большие черные глаза, которые жаждали огня и меча, посмотрела, посмотрела, и сказала:

– Какая же ты голодная! Пойдем кушать скорее!

 

Нюша погавкала-погавкала, постояла немного, вздохнула, и побрела на поводке.

 

– Пока! Пока-пока, Бака! – закричал ребенок в другом конце набережной.

 

Нюша залаяла. И залаяла она примерно следующее, если переводить с собачьего:

- VerdammtWiedereinmalhatdiesedreimalgefickteHuremitschmollendenLippenwieeinverdammtesNashornallesruiniertVerschwindeendlichvonmirOderich werdedichtöten