Сказала: «Ей дыханья не дано.   Я – Смерть. С Любовью этой мы одно».     Данте Габриэль Россетти «Смерть-в-любви»

Любимая заносит над моей головой обсидиановый нож, а я стою перед ней на коленях. Покорно жду смерти от её тонкой, но твердой руки.

 

Полгода назад...

 

Поезд отправлялся с центрального вокзала в полдень. Накануне я выиграл в покер золотой портсигар. Продал. Купил модный костюм и женщину на ночь. И вот поворот – подрезал в доме терпимости у господина толстый, как и сам хозяин, бумажник и билет первого класса до далекого города М. Решил, знак! Я на месте не засиживаюсь. Куда ветер гонит, туда и мчусь. Деньжат тут уже намутил предостаточно. Пора сваливать.

 

Воровать я учился в лабиринтах городских катакомб. Шустрыми пальчиками обчищал манекен, увешанный бубенчиками. Ни один не зазвенел. Наставник довольно теребил мои чёрные кудри, предвкушал навар.

Зелёным юнцом бегал по трамваям и рыночным площадям, шарил по чужим карманам, спускался под землю, уже нафаршированный награбленным. Изрезанный тоннелями город, как дырявое сито, сливал в фундамент горы монет и драгоценностей. Однажды школу воров накрыли: плохо поделились с полицией. Из всех один я утёк, виляя подземными коридорами. Остальных ребят повязали. Двое суток бродил в кромешной тьме, тотальной тишине. Чудились мне миражи: столы с яствами да девичьи песни. Измученный, почти утративший надежду, я всё же вышел на свет: один из туннелей вел в подвал жилого дома. Нужен я миру, видать!

 

Перрон – словно аквариум с пёстрой рыбой. Чайником гудят паровозы, снуют мальчишки-разносчики в клетчатых кепи, выстукивают дамские каблучки, а по небу железными птицами проплывают блестящие дирижабли.

Она появилась в толпе и засверкала подобно главному бриллианту в царской диадеме. Чёрное кружево платья оттеняло кожу цвета лилий. Никогда я не видел таких! Тонких и невесомых, словно бумажные балерины. Бывали у меня знатные, бывали нищенки, бывали робкие, а бывали развратные. И каждая была чудо как хороша. Но эта…

Глянешь трезво, так похожа на выцветший портрет: отрешённая, меланхоличная. На лице, рисованном тонкой кистью, почти нет красок. Создавая её, творец не пожалел белил. Чего же взгляд не отвожу? Мужское во мне оживает и кипит. Нет, таких у меня не было. Нам, ворам, подобные не светят. Эх…

Её глаза прятали очки в заострённой оправе. Это позже я узнал, почему не снимает. А увидел бы тогда красные дула зрачков, влюбился бы сразу. Рядом семенил прыщавый мальчишка, увешанный чемоданами из крокодиловой кожи. Всё поглядывал на неё украдкой, влюблённо. Я проследил за талией, затянутой в корсет, и плавно виляющими бёдрами. Эти двое сели в поезд. Перепроверил номер на своём билете. Фарт так фарт! Оказалось, нам с красавицей по пути.

 

В вагоне-ресторане она пила из огромного бокала и сверкала бриллиантами, как небо — звёздами. Видно, зажиточная вдова-иностранка. В трауре по всем, кого красотой сгубила.

Вились рядом старый граф и женатый промышленник. Старый граф сверлил её одним зрячим глазом в золотой, усыпанный изумрудами, монокль. Я тоже смотрел не таясь. Пусть знает, что хочу. С такими птицами надо показывать, что понимаешь – не твоего полета, но ты, чёрт возьми, горишь и плавишься! Со мной флиртовали две игривые близняшки. По тому, как ловко они меня окучивали, я понял, что шалости на троих для них любимая забава. Пусть видят все, что дамочки меня балуют вниманием. Может, и ледяная леди приревнует? Эх… Жаль, мне было не до близняшек, даже отвлечься на них толком не получалось. Я мечтал о белоснежной королеве.

 

Мы пересекались в ресторане и в проходе как-то раз соприкоснулись руками. Ток прошёл! Моё внимание к ней раздражало старого графа, он хмурил седые брови и грозно таранил прицельным взглядом через золотой монокль.

Пару раз я видел заходившего в её купе прыщавого парнишку-слугу. «Как зовут твою хозяйку?» – спросил однажды. Он поднял кулак и, медленно сгибая пальцы, по буквам показал: "М–А–Р–И–Я", и улыбнулся насмешливо, решил, не пойму. Я прикоснулся правым кулаком ко лбу, костяшками к подбородку: поблагодарил. Думал, я язык их не знаю? Мальчишка растерялся, захлопал ресницами и утёк.

 

Поезд мчался через горы, перемахивал подвесные мосты над глубокими реками, пыхтели колёса, скрипели рельсы, паровоз оставлял за собою белую полосу.

За неделю пути Мария глянула на меня лишь однажды, да и то не снимая чёрных очков. Будь я не я, не заметил бы. Она уж слишком осторожничала. Но я всегда чувствую, когда женщина клюнула. Скучно ей и с графом, и с промышленником. А со мною не будет. Такие, как она, знают лишь чинные ласки благородных. А я в любви — смерч. Грязный, потный, животный, но это моё единственное перед другими преимущество: непохожесть. Пусть ей будет любопытно, каков я в полумраке спальни без галстука.

Понял – пора. Тут надо тонко: почуять её собственный ритм, сесть на её волну и качаться на ней, качаться… Торопиться нельзя, но и промедление – смерть.

 

В узком проходе вагона я задел её плечом, обронил: «Простите, Мари!», придержал локоть, в зеркальные стёкла очков заглянул, в них мои влюблённые глаза отразились, почувствовал пальцами холод металла. Мари ничегошеньки не заметила. А её дорогое кольцо-то уже в моём кармане!

 

В купе разглядывал перстень с огромным сапфиром. Хорош! В синем камне – море плещется, и барашки волн играют в зеленоватой синеве.

Дверь купе отворилась. Мари появилась в проёме: гордая статуя. Протянула руку безмолвно. Показала жестом, мол, верни, что стащил. Я дразнил её колечком, заманивал в купе. Зашла да как заехала по морде, что челюсть щёлкнула. Сколько же в ней огня!

Поставила на моё колено ножку, оголив щиколотку. Мои пальцы нырнули под юбку, нащупали кружевную подвязку, стянули. Чёрная.

Поезд зашёл в туннель, мы окунулись во тьму. И дальше я ничего не видел, только чувствовал её близость. Весь мир сузился в точку ярчайшего удовольствия.

— Я специально украл перстень, — прошептал, вдыхая её запах. — Знал, что раскусишь меня и придёшь.

— И я знала, что не богач ты, а обыкновенный аферист.

— Что же меня выдало? — улыбнулся сыто.

— Глаза бесстыжие.

 

Я проснулся в одиночестве. Постучал в её купе – не отворила. Увидел слугу, спросил, где хозяйка. Тот отмахнулся.

Вагон-ресторан качало. Милашки-близняшки, завидев меня, уцепились за оба локтя, повисли.

— Слышали, что стряслось вчера? Беда! — заворковали.

Оказывается, ночью пропал старый граф с моноклем. Самый преданный поклонник Мари. Тот, что караулил у купе, целовал ей руки. Близняшки сказали, даже сделал предложение. И пропал бесследно. Хотя, как пропал... Вышел на ночной остановке со всеми вещами, оставил записку, где сказано, что Мари разбила сердце, и более ни минуты в одном поезде с ней он не останется. Никто из пассажиров, и даже проводник, не подозревал, что ценный пассажир сошёл с поезда? Во дела!

Снова постучал к Мари, отворила. Глядела сквозь чёрные стекла очков.

— Компрометируешь меня, — сказала. — Для всех мы едва знакомы.

— Не подошёл тебе? — Я блеснул бесстыжими глазами. — Оказался недостаточно хорош?

— Достаточно. Для вора.

— Клянусь, с тобой буду отныне честен, Мари. Вот такой я! — расстегнул рубашку. — Грешный и влюблённый. Вот душа моя. Вот сердце! Бери! Перед всеми обманщик, но ты раскусила и разглядела. Мари… — Я упал на колени, голову склонил на её бледные руки.

— Зачем мне нищий мошенник? — Она меня оттолкнула.

— Вот как… Тебе нужен честный богатый… Чего тогда графа своего с золотым моноклем прогнала?

После слов о графе она занервничала, перебрала жемчужины на ожерелье.

— Прочь!

Она хотела уже захлопнуть дверь, я выкрикнул:

– Я кое-что у тебя украл. Хочу вернуть!

У неё ноздри раздулись. Жестом приказала вернуть. Думала, очередной брюлик. Злая, видел, до чёртиков! Я достал из кармана чёрную кружевную подвязку, носом в неё зарылся, по лицу провел и швырнул. Пнул ногой дверь. И удалился. Со слезами в уголках глаз. С разбитым сердцем.

 

Ровно в полдень с гуденьем прибыл наш поезд, въехал в широкую стеклянную арку вокзала. На небе дирижаблей сгрудилось больше, чем облаков. Они в этом городе заменяли птиц – летали стаями. Я оглядывался, решал, в какую сторону податься. Издалека увидел Мари. Она садилась в чёрный «Фантом», совсем новенький. Да, замахнулся на королеву!

Повернул в противоположную сторону. Шёл себе, и вдруг передо мной выскочила чёрная махина. «Фантом» собственной персоной. Дверца приоткрылась, Мари сняла очки, два красных зрачка скользили по моему лицу. Она отодвинулась, уступив место на кожаном сиденье. Я что, дурак? Я запрыгнул в авто тут же.

— Два дела, — промолвила, буравя взглядом. — Достань одну папку.

— Украсть?

— Это мои документы. Их нужно вернуть. — Она сняла то самое кольцо с сапфиром и положила мне на ладонь.

— Сделаю. Для тебя. — Я спрятал драгоценность в карман. — А какое второе дело?

Она улыбнулась лукаво. Перед водителем поднялось стекло. Мари спустила с белого плеча меха, и я губами коснулся белой кожи.

Для дела я снял комнату в мансарде, как раз напротив особняка с купидонами. Через бинокль следил за всеми, кто входит и выходит из дома богатого нотариуса. Сам он был невысок и тучен, опирался на трость из слоновой кости и менял каждый день фетровые шляпы. Его молодая цветущая супруга покидала особняк утром и возвращалась со званых вечеров глубокой ночью, муж был ею околдован и отмахивался от всех слухов о её неверности. Это я узнал от розовощёкой горничной, которую угощал элем.

— Говоришь, молодая хозяйка любит кофе в «Вернисаже»? — спрашивал у горничной, тяжело дыша в её розовое ушко. Она хихикала, руки мои убирала, но больше кокетничала, нежели отказывала.

Глупо завалиться в чужой богатый и охраняемый дом, чтоб достать бумаги, которые могут быть спрятаны неизвестно где. Мне нужны были союзники. Желательно, молодые и соблазнительные союзницы. С такими работать приятней.

В модном «Вернисаже» я появился в широких штанах для гольфа, клетчатой кепи и узком галстучке на виндзорском узле: скучающий в перерывах между посещениями клуба щеголь. К тому же, завелась у меня новая фишка: тёмные очки даже в пасмурную погоду. Зачем нужно, чтоб меня выдавали бесстыжие глаза? Сквозь стекла я пялился на молодую жёнушку нотариуса, которая беседовала с подругой совсем рядом, за соседним столиком. Она косилась на меня украдкой. Её нервировало то, что чувствовала мой интерес, но из-за тёмных очков не была уверена. Подруга покинула её, девушка задержалась. Я тут же ей улыбнулся.

— Мы знакомы? — Она поправила шёлковые перчатки.

— Нет. — Я снял очки, обнажив бесстыжие глаза. — Но я бы очень хотел!

Позже я делился с ней «несчастной» долюшкой обнищавшего аристократа. Признался, что беден, но могу получить наследство. Только вот не судьба… Мой состоятельный дядя связался перед смертью с нечистым на руку юристом, и тот украл завещание. Теперь все деньги получит мой второй брат, пьяница и скандалист.

Леди сочувствовала со всем пылом юной страстной души.

— Мой супруг, я знаю, тоже нечист на руку, — грустно вздохнула. — Иначе зачем ему запирать на ключ кабинет и хранить документы в сейфе за портретом?

— А ты знаешь код?

— Дата нашей свадьбы.

Слава богу, жена нотариуса была немудра!

— А как зовут твоего мужа? — спросил, поглаживая её светлые волосы, разбросанные по подушке.

Она назвала имя, и я схватился за сердце, изображая удивление.

— Если достанешь мне это завещание, я буду богат. Мы улетим на дирижабле. Будем жить во дворце, — клялся, осыпая тело поцелуями.

Ну что ж… Через пару дней я получил заветную папку.

С Мари мы встретились в её «Фантоме». Она улыбнулась моим тёмным очкам.

— Сними, — сказала. — Хочу видеть глаза. Бесстыжие.

Папку крутила в руках. Была та увесистой. Я подозревал, что там целый секретный архив.

— Не читал?

— Зачем мне чужие тайны?

Даже мысли не было смотреть. Захочет, расскажет сама.

— Мог бы шантажом тянуть деньги.

— А мог бы заставить тебя всегда быть моей?

— Нет.

— Жаль. — Я вернул её же кольцо с сапфиром. — Считай за просто так помог, чтоб ты могла и дальше хранить свои страшные тайны.

— Поверь, они страшны.

— Я не боюсь.

Тем же вечером истлел в камине толстый конверт со всеми её загадками.

 

Поселила меня Мари в особняке с мраморной лестницей и хрустальной люстрой, кормила из тончайшего китайского фарфора серебряными вилками, одевала в костюмы с золотыми пуговицами.

В спальне на кресле из кожи питона Мари расчёсывала золотым гребнем длинные серебряные волосы. Они отражались в зеркальной мозаике, выложенной зигзагами. Я ждал возлюбленную на скользких шёлковых простынях в кровати с бархатной спинкой и любовался прекрасным лицом, благородным в каждой черте. Вытянутый подбородок (у Мари был неправильный прикус) подчеркивал чувственность рта, а худощавость выделяла аккуратность груди.

Под алмазным цветком люстры висел портрет бледной красавицы в образе средневековой дамы в башне. Волосы цвета киновари струились по плечам, тонкие руки держали гобелен, а перед взором треснуло зеркало. Я узнал лицо, полное неподвижного мистического покоя.

— Всего лишь сходство. — Мари пригладила пепельные волосы. — Это не я.

— А кто?

— Волшебница Шалот, заколдованная узница башни. Она была вынуждена долгие годы прятаться от мира, смотреть на его чудеса в зеркало и бесконечно прясть.

— А что с ней в итоге случилось?

— Она влюбилась. Это её погубило.

 

Мари взяла с меня обещание не воровать и не влипать в приключения. А сама уходила на пикники, званые ужины, балы, гуляла допоздна. Меня, естественно, стеснялась и оставляла дома. Ну, месяц я наслаждался богатством и её любимым телом, ну, два… Напрягало, что я для неё – вместо любимой собачки. Женщины мечтают, чтоб мужчина танцевал под их дудку, но таких «танцующих» перестают хотеть.

Сама она многое скрывала. Шепталась с мальчишкой-слугой. Не подпускала меня к гардеробной размером с бальный зал. Что она там прятала? Почему ела только на своих званых ужинах? Почему никогда при мне?! Как-то весь вечер готовил ягнёнка в вине, она ради приличия кусочек пробовала и долго-долго жевала. Говорила, вкусно, но видел, что лгала. Она ведь худышка, каких мало, хотел откормить её пирожными да халвой. Не ела.

Я пытался болтать с мальчишкой, тот читал по губам, но я понимал язык жестов не настолько хорошо, чтоб вести долгие беседы.

Бессмысленными днями бродил я с этажа на этаж, разглядывал рыбок в прозрачном пруду сада, отрастил бороду и брюхо. Мари мурлыкала по утрам песни на непонятном языке, листала старинные тяжелые фолианты, в которых я не мог прочесть и словечка. Вечерами крутила на граммофоне пластинки, и мы танцевали. Я рассказывал ей о детстве смешные истории, она хохотала. Со временем и грустными поделился. Перед ней первой предстал уязвимым. И она поняла: обняла крепко-крепко. Я надеялся, о себе расскажет. Но опять смолчала. Отчего плакала ночами? Отчего печально вздыхала? Эх…

 

Недели шли, я извелся без дела. Коршун в клетке разве может не рваться в небо? Не мила жизнь без игры и приключений. Как бы соблазнительна ни была леди.

Мари танцевала на балу, а я послушным пуделем ждал. Не выдержала душа. Ушёл в город. Перепил, повздорил. Нос дураку разбил, сам получил пером, разрез зиял до кости. Мари то сердилась, то сокрушалась. То лечила, то прогоняла.

— Никогда не изменишься, — попрекала. — Был одиночкой. И останешься. Только о себе вся забота. Самовлюблённый эгоист!

— Ты такая же!

— Была. Но взялся на мою голову один красивый мошенник.

— Так и ты мне душу рвёшь, женщина. Изнываю, когда ты не со мной.

— В спальне я лишь твоя.

— Точно?

— Да. Но положение обязывает быть в обществе. Я бы взяла. Но кем я тебя представлю?

— Любимым вором.

— Не подставляй меня. Ко мне и так после исчезновения графа пристальное внимание.

Вроде и права она. Я эгоист. Был таким и, наверное, умру. Чего мне неймётся? Женщина моя — королева. Вижу, дорожит. Щедра в ласках и подарках. Другой бы признал: «Везунчик!», жил бы припеваючи, по её милости и указке, не отсвечивал. Но что за радость сидеть под женской юбкой?

Я, конечно, старался старую жизнь оставить позади. Одомашненным стать и покладистым. Но отчего же не шла навстречу Мари? Не пускала в свой мир. Не открывалась.

— Что гложет тебя, любимая? — не удержавшись, спросил.

— Меня преследуют тени мира.

По две ночи на балах пропадала. А потом золотые часы мне на запястье надела. Подкупить пыталась.

Туда не иди, то не бери, а сундук, что на десять замков закрыт, под страхом смерти не тронь. А я же не плешивый кот, чтоб меня гонять? Даром что королева. Я о себя ноги вытирать не дам. Моя любовь тоже дорогого стоит. Может, всё дело в том, что я не могу встать вровень с её бывшими? Звезду что ли снять с неба?

Не сдержал слова. Вырвался на вечерок в игральный дом, сорвал куш. Ставки-то теперь мог делать крупные: Мари осыпала монетами. Знал, что виноват. Знал, что от чувства вины и ревности сдохну.

Была не была! Пошёл и купил на весь выигрыш кольцо: камень с кулак. Встал на колено, сказал: «Выходи за меня!» Никогда бы не подумал, что я, вольный ветер, добровольно в плен сдамся. Ну так если больше никто не нужен? Я оглох и ослеп, все женщины мира, кроме Мари, исчезли.

Она как узнала, с каких финансов кольцо, раздула ноздри, выкрикнула на незнакомом языке непонятные, но (я чувствовал) обидные слова. Спросила, сколько мне денег давать, чтоб угомонился. А мне не деньги нужны, а она. Сказала, глупый мальчишка, из-за тебя я всем рискую! Ушёл я тогда совсем, оставив и кольцо и все её подарки. С чем пришёл, с тем вышел в ночь. Раз она так рискует!

Скучал по ней так, что в груди огнём горело. Изнемогал неделю. Пил, играл. Только вот ни то ни другое не давало облегчения. И всё равно, пусть с кровью, но из сердца милый образ почти вырвал.

 

Блеснули в свете бледной лампы снежные волосы, зашуршал змеиной чешуей чёрный шёлк юбки. Мари появилась за моим игральным столом. Чёрные очки сползли на переносицу, открыли белые брови. Ни кивка, ни полуулыбки – вид сделала, что незнакомы.

Играла она – ух! Словно богом азарта поцелованная. Все выбыли, остались мы вдвоём. Я на середину сукна выгреб весь куш, она положила только моё кольцо. За очками глаз не видать, но я чувствовал её, как животное – по запаху. Выложили карты. Выиграл. Думал, уйдёт, но она предложила сыграть на желания. Либо я исполню любое её, либо она любое моё. Карта не шла. Чувствовал, как потеют ладони: слишком многое было на кону. Она всё время очки поправляла: тоже нервничала. Я считал карты и тут понял, что выиграю снова. Что загадать? Чтоб стала женой? Но она уже отказала, значит не хочет. Зачем силой? Нет, в любви нельзя жадничать. Когда всё, что было в силах, сделано, ход нужно уступить. «Пас!» – выкрикнул и скинул карты.

Позже мы шептались в полутьме коридора, и она просила вернуться.

– Только в качестве жениха – и точка! Ничего твоего не надо, я от всего отрекусь. Хочу, чтоб была только моя!

— Какая разница: жена, не жена?

— А то, что ты меня хочешь переделать. А кто ты мне такая? Любовница. Если и перекраивать себя целиком, то только ради жены.

Она просила дать ей время решить вопросы.

— Три месяца, Мари. А там либо обвенчаемся, либо разбежимся. — Я надел на её палец выигранное своё же обручальное кольцо.

 

В эту ночь приключилось странное. Мы любили друг друга в моей съёмной комнате, ломали кровать. Мари оцарапалась кольцом, на щеке выступила кровь. Я включил свет, чтоб найти платок, но вместо красного следа увидел на белой коже голубой. Мари стёрла ладонью, оставила лишь бледный развод лазурной крови! Наверное, почудилось...

 

Я считал дни перед венчанием, как ребенок перед праздником. Но всё пошло кувырком.

В парке, где я гулял с её борзыми, подошёл незнакомец. Трубка его дымилась, а кончики усов стояли стройными башенками. Назвался частным детективом. Он искал старого графа, который почти пять месяцев назад сошёл с поезда в маленьком городке и пропал без вести. Я о графе рассказал, что знал – почти ничего. Да, ехали в одном поезде, да, здоровались, да, видел его интерес к маркизе Марии, да, считаю странным исчезновение и соболезную родным. Сыщик спросил, что я знаю о Мари. Ещё один шикарный вопрос. Знаю, что люблю.

– А знаете, что она четырежды была замужем и трое из четырех пропали бесследно? Первый – на войне, второй – на охоте, третий – утонул, а тела не нашли. Четвертый – разбился на дирижабле. Не боитесь такую?

– Боюсь. Что разлюбит. Не успею умереть в её объятиях.

– Всплывут детали, свяжитесь. – Протянул визитку, поправил усы.

И они всплыли.

Я искал немого парнишку и заглянул впервые в его комнатушку. Увидел над столом портрет Мари. Изображение на холсте украшало голубое платье по моде прошлого века и волосы были, как у волшебницы Шалот, рыжими. Мари расчёсывала их и томно любовалась на своё отражение в зеркале.

На столе в хрустальной вазе валялись блестящие побрякушки: золотые запонки, серебряные булавки, жемчужные пуговицы. Парнишка, оказывается, та ещё сорока – тянул всё, что плохо лежало. Я заметил знакомый блеск изумрудов в тонкой золотой оправе и цепь с фигурным плетением. Достал из вазы тот самый графский монокль!

Дверь распахнулась, немой слуга возник на пороге. Я замер с моноклем в руках. Пришлось объяснить, что переживаю за Мари, ведь её подозревают в причастности к исчезновению, а хранить такую улику опасно.

– Где взял? – спросил у немого.

«Монокль отдал сам граф за услугу», – написал в блокноте тот. Парень передавал Мари его любовные письма.

Я рассказал всё ей, Мари раздула ноздри, вены под кожей заплясали. Замахнулась, но пощёчину парню не отвесила, спрятала руку за спину, приказала виновнику избавиться от монокля.

Спросила, верю ли, что невиновна. Я ответил, что мне всё равно. Она от удивления даже очки сняла.

— Все так говорят поначалу. Но потом собирают компромат.

— Я не стану. Верю, что во всём, что касается меня, ты сознаешься сама.

— Я не добра.

— А я разве добр? Да и кому нужна добрая женщина? Это скучно.

Спросил я только про мужей. Она опустилась на софу и горько зарыдала. Пусть она не была добра. Но я-то видел, сколь она ранима. Я обнял, утёр слёзы. И ладони мои окрасились голубой акварелью.

 

Пока Мари ездила в загородный клуб, я прогуливался в парке. Рассуждал и прикидывал, как могла бы выглядеть моя честная жизнь. Если не играть в карты и не воровать, то как зарабатывать? Сколько можно сидеть на любимой шее? Мари, в конце концов, перестанет меня уважать.

— Приветствую! — Сыщик накрутил на палец усы-башенки. — Ничего интересного не расскажете о маркизе?

— Она любит собак. Это достаточно интересно? Или вы хотите пикантных подробностей?

— Смейтесь, но я уверен, на её нежных белых руках много грязи.

Я засмеялся в ответ.

— Вы совсем не знаете Мари.

— А вы знаете? Ваша чёрная вдова постоянно переезжает. И каждый раз заметает следы. Один её высокопоставленный поклонник собирал на вашу даму досье на протяжении многих лет. И ох какие интересные вещи выведал. Она живёт под чужим именем! Возможно, у неё был ещё один супруг. Земельный магнат. На него напали. Жестоко убили. Она обвинялась в причастности. Но почему-то была оправдана. Вину не доказали. Не хватило улик. Но мы-то с вами понимаем, что шлейф за ней тянется неспроста.

— А доказательства?

— Были. Хранились у доверенного человека. Но его ограбили! Бумаги пропали. Конечно же, это происки маркизы и её сообщников.

— Вы о немом слуге?

— Нет. Я о ком-то, кто старше, опытнее. О ком-то, у кого подвешен язык, чтоб втираться в доверие. И достаточно шарма, чтоб морочить голову впечатлительным дамам. Кстати, супруга нотариуса заметила подозрительную личность, что ошивалась вокруг их дома перед ограблением. Она бы точно его узнала! Если бы ещё хоть раз увидела.

— Каковы шансы? Даже если так, разве это преступление – ошиваться вокруг чьего-либо дома?

— Нет. Но если этот человек имеет криминальные наклонности, определенную репутацию в преступных кругах и… связь с маркизой, то дело приобретает иной оборот. Не находите? Хотя… Вы правы. Нужны факты. Или очная ставка. Каковы шансы, что этот человек не скрылся после совершенного преступления? А если вдруг нет… Я бы попросил его всего лишь поделиться информацией о маркизе. Нотариусу невыгодно давать делу резонанс. Но вы ведь не подозреваете, кто это?

Я пожал плечами.

— Вы уже знаете, как меня найти. Если что…

 

Ровно в четверть пятого я был в «Вернисаже». Пришёл разряженным. В замшевых туфлях и жилете. С часами из чистого золота и перстнями с изумрудами. Ещё более, чем прежде, походил я на знатного денди. Тёмные очки были при мне.

Жена нотариуса заёрзала на стуле, уронила вилку, то и дело поправляла шляпку. Когда её подруга отошла в уборную, придвинулась.

— Зачем вы тут? — прошептала, не поворачивая ко мне головы.

— А зачем вы говорили обо мне сыщику?

— Вы предатель и вор. Если вы ответите по заслугам, я буду только рада.

— А что скажет о нашем романе ваш супруг?

Она резко обернулась, позабыв об осторожности. Всё же не была она мудра.

— Я стану всё отрицать. Муж поверит мне.

— Муж — возможно. А общество? О приличном вам придется забыть.

— Чудовище!

— Тише. Вы привлекаете внимание. Будьте благоразумны. Забудьте меня. Я вас позабуду. Мы не встречались, не делили постель. И уж тем более вы не воровали у собственного мужа ради меня.

— Ваша маркиза — исчадие ада. Она погубит вас, как всех своих любовников. Она охотница за деньгами. Вы солгали тогда о завещании, но я поверила, потому что завещание в той папке действительно было. Да, я глянула. Я не такая дура, как вы решили. Даже не одно завещание! Вся папка состояла из завещаний. Мужчины отписывали всё, что у них было. Женщинам с разными именами. Но я подозреваю, это одна и та же дьяволица. Суккуб!

— Что вы несёте? Шляпка слишком давит вам на мозг.

— Ваша маркиза — нечисть. Я знаю это точно. Ведь некоторым завещаниям было больше ста лет!

 

Со скачек Мари вернулась уставшей. Я разминал её всегда холодные ступни.

— От тебя пахнет женскими духами. — Уставшая, она становилась раздражительной.

— Я ходил в «Вернисаж». Дамы там очень сильно душатся.

— Я бы предпочла, чтоб ты туда не ходил.

— Ты вырвала меня из моего мира, не пускаешь в свой. Я ни там и ни сям. Жалкий альфонс!

— Ты мог бы обучится какому-то ремеслу.

— Я хорошо умею играть, врать и красть. Кто я сейчас? Праздный бездельник? Бесполезный и никчёмный? Теперь дело моей жизни – безропотно ублажать вас, маркиза?

Раздосадовано обхватил я голову руками.

— Прости, Мари. Не хотел. Но я жертвую всем, чтобы быть с тобой, а ты…

— Поверь, я жертвую ради нас ещё большим. — Она обняла меня за плечи, прижалась щекой к моей спине. — Мы придумаем, чем тебе заниматься, чтоб это было легально. А теперь признайся, что на самом деле тебя сейчас тревожит.

После моего рассказала она молча курила в кресле. Плед спал с её коленей на шкуру зебры.

— Она сдаст тебя?

— Забоится огласки.

— Обиженная женщина способна на многое даже во вред себе. Она заглядывала в папку?

— Какие-то завещания там, сказала. — Я вытер вспотевшие ладони. — Неважно. От разных людей разным людям. Мари, я понимаю, что это какая-то афера. Ты подделывала их? Воровала? Обманывала?

Мари не ответила.

— Что ещё она сказала?

— Несла бред.

— Я не брачная аферистка. Но мне приходится обманывать.

— Понимаю. Но мне можешь не лгать.

— Не могу.

 

Нашёлся труп графа. Изувеченный. Выпотрошенный. Без части внутренних органов. «Его разорвал вурдалак!» — наперебой твердили газетчики. «Граф стал жертвой вампира!» — вопили заголовки. «Полиция нашла улики. Убийца скоро будет найден!» — писали через неделю. «Известный сыщик вышел на след загадочного преступника. «Возможно, это дело женских рук», — прочёл я. Под заголовком красовалось фото сыщика с усами-башенками. Я смял газету, откинул. Мари подняла её, глянула на разворот и… лишилась чувств.

С того дня Мари заболела. Как-то резко ослабла, белая кожа посерела, глаза налились кровью, вены выступили, словно чёрные узлы. Я поил её чаем, целовал нежно. Предлагал врача, она крутила головой и запрещала себя жалеть. Ничего не ела. Ни крошки!

Может, всё из-за истории с графом и завещаниями? Неужели она причастна к смертям? Немой слуга смотрел на меня волком, на мои переживания, что она не ест, эмоционально замахал руками. Только позже я разобрал, что он сказал: «Она не ест из-за тебя!» Я-то тут при чём?!

 

Утром заявился усатый частный детектив. Немой слуга не пускал незнакомца на порог, тот чуть не затеял драку, звал меня. Я спустился, детектив мне в лицо бросил: «Знаете, что помолвка вашей драгоценной маркизы разорвана? Бедный мальчишка К., сын нефтяника, пытался покончить с собой. Еле откачали, увезли на воды. О вашей Мари ничего не известно до её первого замужества. Появилась из ниоткуда. Кто она? А ещё интересней – что?! Она – чудовище! – закричал сыщик. – Вы – следующий!»

Охрана вытолкала за дверь сыщика, я растерянно застыл посреди зала, прямо под хрустальной люстрой. Казалось, она сорвалась с крюка и рухнула мне на голову, такой в ушах стоял звон. Моя Мари была помолвлена... Всё это время! Пока ждал её, выгуливал её борзых, тушил ягнёнка в вине, считал рыбок в пруду, ласкал по ночам – она всё это время принадлежала другому мужчине. Дала клятву мне, а сама уже клятвой была связана.

В бешенстве помчался в закрытую гардеробную. Ворвался вихрем. До чего же много тут оказалось старинного барахла. Никто уже не носит эти пестрые кринолины и шляпы с длинными перьями. Никто не наряжается в такое количество парчи и юбки с миллиардом воланов. Зачем ей эти выцветшие, отжившие свой век тряпки? А вот, под грудой мехов белого горностая, сундук, запечатанный десятком замков. Хитрых. С заморочкой. Но я взламывал и не такие. У меня – арсенал отмычек.

Помучился с сундуком минут пятнадцать, распахнул и застыл в оцепенении. На алом бархате лежал большой кинжал. Лезвие его было из чёрного обсидиана, а ручка – из почти истлевшего дерева. Он светился призрачным, едва уловимым светом. Но светился! Я взял нож в руки посмотреть поближе.

За спиной скрипнула дверь. Мари еле шла, сжимая подол ночной сорочки, ноги передвигала тяжело, шаркала, словно старушка. Осунулась, скрючилась, прекрасное лицо резко пошло морщинами. Всего за каких-то пару дней!

Я смотрел на нож и на неё.

– Так ты была помолвлена?

– Я разорвала помолвку, – сказала хрипло. – Так было необходимо.

– Зачем? У тебя денег как у королевы! Зачем ещё?!

– Дело не в деньгах.

– Ты убила графа?

Она молчала. Держалась рукой за спинку стула.

– Убийца! – заорал. Замахнулся обсидиановым клинком. Замер.

Она убрала волосы с шеи – подставила. Приготовилась, что опущу лезвие. По осунувшимся щекам акварелью шли голубые слёзы.

– Кто ты, Мари?

Она ответила грустно, глухо:

– Я – чудовище.

— Скажи, наконец, правду!

Она заговорила.

 

В незапамятные времена она была счастлива и любима. Любима многими, но сама любила лишь одного – наречённого. В чёрном лесу, в глубокой пещере, жил могущественный колдун. Ночами летал он над городами и сёлами. Выбирал жену из смертных. Увидал, как прыгает через костер Мари за руку с женихом. Влюбился без памяти. Только вот Мари не нужны были сокровища, которые он предлагал. Она хотела быть счастлива и любима. Тогда колдун испепелил взглядом возлюбленного Мари, а на неё наложил заклятие. Пусть живёт вечно и вечно будет молода, но теперь единственной её пищей будут влюблённые в неё сердца. Минимум дважды в год она должна съедать добровольно отданное ей сердце, иначе участь её будет ужасна. Тело её истлеет и сгниёт, а сознание навеки будет жить в трупе.

Мари плакала, искала смерть. Но не нашла. Через четыре месяца появились первые симптомы гниения. Она поняла, что выбора нет. Чтобы жертве не было больно, колдун дал Мари заговорённое оружие: острейшее и тончайшее лезвие из обсидиана с ручкой из Древа Познания, того самого, что росло в Эдемском саду. «Отдав сердце тебе, эти люди обретут бессмертие, – сказал колдун. – Жертва ради любви – путь к вечности». Первым, чьё сердце Мари съела, стал влюблённый колдун.

С тех пор она шла через века со страшным проклятием: быть обожаемой. Её жертвы умоляли взять их сердца, чтоб остаться в любимой навсегда. Их смерть была быстрой, лёгкой, потрясающе приятной. Лучше самого яркого оргазма! Теперь их души – бессмертные стражи небесных врат. И только сама Мари мучается от вины. Ищет противоядие заклятию, но не находит. Она не ест чаще двух раз в год. Её всегда мучает жуткий голод. И хоть весь мир готов полюбить её, она глубоко несчастна от того, что вынуждена брать чужие жизни.

— Теперь ты знаешь всё. Я не достойна жить. Я больше не могу. Будет справедливо гнить вечность.

Нож выпал из рук.

Я бродил по дому, как пьяный. Наткнулся на немого мальчишку.

— Это правда? Скажи! — Схватил его за грудки.

Он лихорадочно закивал.

— Она монстр?!

Парень жестами стал говорить, слишком быстро и путанно, я не понял половины. Тогда он бросился к столу и взял карандаш.

«Она жертва. И никому не желает зла. Она отговаривала каждого от этого поступка. Но они не соглашались. Ей не нужны их деньги. Они умоляли взять. Она жертвует больницам и детским домам почти всё. Оставляет содержание их родственникам. Смерть от её рук блаженство. Они все улыбались».

— Она убивает только влюблённых?

Он кивнул.

— Почему же она не сожрёт тебя?

Парнишка написал:

«Я предлагал. Отказала».

— Ты жалок, щенок! Она брезгует твоим заячьим сердцем. А ты готов ради неё сдохнуть! Ради чудовища!

Немой написал:

«А ты не чудовище? Влюбил в себя и заставил голодать. Теперь она твёрдо решила сгнить заживо. Она не хочет жить без тебя».

— Пошла она к чёрту! Пусть гниёт! Если хоть слово правда, её не должна носить земля. Не видать ей моего сердца. В нём не осталось ни капли любви к убийце!

Я выбежал в ночь. Бродил не разбирая дороги, ночевал не разбирая домов, целовал не разбирая губ. Без неё появилась аллергия на солнце, на вино, на смех. Не помню, сколько недель провёл в сумраке души.

 

Постучали в комнату. Я валялся в постели весь день. Под вечер, после пьянки, еле разлепил глаза. За стеной притона, где я всё это время обитал, громко смеялись и сношались. На пороге стоял немой прыщавый слуга Мари. Я запустил в парнишку пустой бутылкой.

– Вали! – заорал.

Он подошёл к столу и положил записку. Потом, не говоря ни слова, вышел.

«Сыщик всё знает. Ты ей нужен.»

Я ничего ей не должен. Она уже обманывала и предавала не раз. Есть ли смысл верить вновь? Меня больше не брал алкоголь. Ненависть пожирала. Прожорливым солитёром выпивала силы. Я должен был что-то сделать. Я должен был отомстить!

Сыщик встретился со мной под покровом ночи. В одном тупиковом переулке. Вору тёмные лабиринты города роднее широких проспектов. Я был человеком с теневой стороны. И на ней видел, как кот.

— Узнал её тайну, — сказал я. — Эти завещания писали ей. Оставляли всё, а потом она их убивала. Она не человек.

Сыщик глухо засмеялся.

— Я это подозревал, но другие могут не поверить.

— Но вы можете доказать убийство графа. Прославитесь!

— Не хватает улик.

— А как вам это? — Я достал из кармана золотой монокль.

Сыщик попятился.

— Он был у неё?

Я закивал.

— А ещё там орудие убийства. Обсидиановый нож. Она убивает всех только им.

— И берёт сувениры? Стерва! Если полиция обыщет её дом и найдёт монокль и нож, то…

— Она не отвертится! За это я хочу, чтоб вы позабыли о нашем знакомстве. Я верну монокль и заодно позаимствую её драгоценности. Потом сбегу за океан. Безбедно проживу остаток жизни.

— Зачем вы её предаете?

— Она сделала это первой. Своей ложью, играми. А теперь и меня задумала. — Я провёл по горлу пальцем. — Любовь любовью, но я — вор. Не воровское это дело, сволочную женщину любить.

— А если я пока не собираюсь выдавать её полиции? Она ведь будет откупаться всю жизнь. И у неё есть чем. Да и ты, вор, мог бы работать со мной. Мне нравится твой подход. Мы можем зарабатывать огромные деньги. Люди станут платить, чтоб сохранить свои грязные тайны.

— Так вы не за справедливость?

— Одним убийцей больше, одним меньше, — засмеялся сыщик. — Всех не словишь. А так можно получить гораздо больше, чем гонорар за раскрытие.

— Я в деле.

Сыщик повернулся ко мне спиной, и внутри заныло. Мари чудовище. Но как бы ни ненавидел, не могу её предать. Обмяк? Позабыл кредо: быть свободным ветром?

Она могла бы продолжать жить, как жила века. Быть прекрасной и безжалостной. Но отказалась и обрекла себя на жуткое существование из-за чувства вины. Может, она вовсе не чудовище? Тогда что же я творю?

Спина сыщика отдалялась. Вот-вот бы вышел через арку на освещённую улицу. Но я оказался проворным: настиг. И перекинул через его горло тонкую верёвку. Вскоре ноги сыщика перестали болтаться, руки безвольно повисли. Я не хотел смотреть ему в лицо. Да, я раньше крал и обманывал. Но не убивал.

Вытер слезу. Не стану просить у неба прощения. Не стану каяться. Я теперь убийца, и нет мне оправдания. Если Мари чудовище, то я не лучше.

В карман сыщика я положил золотой монокль.

 

Мари лежала в шелках постели, словно в гробу. С ужасом я глядел, во что превратилась моя прекрасная маркиза. Вся высохла, как русло реки в пустыне. Глаза стали красными лампами. Кожа была словно уже изъедена червями. Серебряные волосы почти осыпались, оголили череп. И всё равно для меня не было никого прекрасней. Никого любимей.

— Я думал, что после стольких бессонных ночей и выпивки буду выглядеть хуже тебя, — улыбнулся грустно и тут же заплакал.

— Я не хотела впутывать тебя, — её надломившийся голос звучал глухо и хрипло. Она тянула слова и кашляла. — Боялась сделать заложником своей тайны. Я думала, что мертва внутри. Мои слёзы по убитым ничего не значили. Я не чувствовала жалости уже давно. Иначе невозможно… Все чувства заснули. Я усыпила их силой воли. Но ты разбудил. И теперь как прежде уже невозможно. Я чудовище. И должна мучиться. Тебе не понять.

— Я понимаю. Уже понимаю…

Она привстала на постели. Не женщина, а живая мумия.

— Что ты натворил?

Я рассказал ей.

— Как же нам быть? — шептала, обнимая меня.

— Мари… Тебе нужно поесть.

Она испачкала голубой краской слёз мою рубашку, она пыталась молотить по моей груди слабыми кулачками. Кричала слова на непонятном языке. Выгоняла. Но я был непреклонен.

— Мари, я так мало делал в жизни добра. И никогда ничего не делал для других. Думал, что счастлив. Но я лишь спал. Ты разбудила. И теперь как раньше невозможно. Позволь мне подарить тебе хотя бы полгода!

Она обмякла в моих объятиях. Сдалась.

 

Стою на коленях. Любимая заносит над моей головой обсидиановый нож. Хоть в тот миг она выглядит иначе, я вижу её именно такой, как в нашу первую встречу: волосы белее ваты, глаза с красными зрачками. Блестящий шёлк платья ласкает изящное тело. Кружевные линии вен просвечивает полупрозрачная кожа. Моя женщина – из росы и тумана. А я безгранично счастлив, что, опустив лезвие, она заполучит меня всего. Без остатка.

Немой парнишка ставит передо мной огромный золотой чан. Туда положат сердце. Перед тем как сварить, или зажарить, или протушить... Жаль, её поварихи отвратно готовят, и моё сердце от их стряпни потеряет всякий вкус.

Из её глаз течёт голубая краска, но я улыбаюсь. Предвкушаю неземное блаженство.

Ничего не понимает про страсть и про секс тот, кто не чувствуете наслаждения в поглощении.Мари хватает парнишку за волосы, откидывает его голову и перерезает обсидиановым ножом горло. Кровь хлещет в золотой чан. Я стою на коленях обрызганный. И клянусь, на мёртвом лице мальчишки – довольная улыбка.

Истощённая Мари падает без чувств.

 

Для любого мяса нужна пассировка: морковь, пол-луковицы и много чеснока. Сначала лук крошим, обсыпаем сахаром, чтоб покрылся карамелью. Чеснок бросаем в последний момент, когда мясо уже дало сок, шипит на сковороде. Нужно не пережарить, чтоб не было жёстким. Хорошо, что это сердце – молодое, свежее.

Приносят утренние газеты. Читаю громкие заголовки: «Известный сыщик оказался убийцей», «Избавился от подельника», «Кем был убитый? Искателем истины или преступником?»

Несу любимой ужин в постель. Кормлю, измученную, из ложечки. Она впервые в восторге от моей стряпни. Глаза вспыхивают, светлеют. Вены прячутся. Серебряные волосы вырастают в косу, брови возвращают густоту, огрубевшая, изрезанная морщинами, кожа выравнивается, превращаясь в белоснежный бархат. Голубая акварель слёз становится прозрачной водой. Губ Мари касается улыбка. И моих – тоже.

– Божественно, – шепчет.

– Аппетитнее моего?

– Не существует ничего аппетитнее твоего сердца. Для меня.

 

Во всём блеске, в камнях и перьях, заявилась Мари на открытие выставки в Холл. На этот раз я, в элегантном костюме-тройке, держал её под руку.

Бокал на тонкой ножке покачивался в пальцах. Мари рассматривала картину, на которой рыжеволосая дева Шалот поёт прощальную песню. Догорают погребальные свечи, саваном покрыта ладья. Проклятая волшебница плывёт прочь от «теней мира» в Камелот, навстречу любви. Она знает, что по пути погибнет. Проклятие не даст ей любить.

— Неизвестная муза прерафаэлитов, — говорит солидный джентльмен про натурщицу, что позировала для картины. Замечает мою Мари, его лицо озаряется восхищением. — Вы чем-то на неё похожи, леди. Вы были бы их любимой натурщицей. Если б имели рыжие волосы.

Я демонстративно обнял Мари за плечи, чтоб никто из гостей больше не вздумал в открытую с ней флиртовать.

— У тебя были рыжие волосы? — спросил шёпотом на ухо.

— Очень давно.

В колонке светских сплетен написали:

«В город прибыл молодой хозяин золотых приисков. Не он ли был тем загадочным незнакомцем, что составил на выставке пару маркизе М.?»

— Не бойся, — сказал я, когда мы летели за океан на дирижабле, — ты не повторишь судьбу леди Шалот. Я не позволю нашей любви тебя погубить.

 

15 лет спустя...

 

Мы прогуливались по набережной под руку. Чайки опускались к волнам с голодными криками, дети смеялись, гудели клаксоны велосипедов.

— Сегодня на вечере обрати внимание на банкира, — наставлял я жену. — Он стар и болен. И без нас долго не протянет. Ни детей, ни жены. Только ненавистные ему племянники, жадные до его денег.

— Они не создадут нам проблем?

— Мы оставим им всё. Пока они будут грызть друг другу глотки, мы покинем город.

— А если всё же начнут расследовать?

— Тогда я покажу каждому собранную на него папку.

С тех пор, как я научился торговать чужими тайнами, мы зажили спокойней. Мари больше не выходила замуж. Достаточно было престарелых поклонников. Мы забирали больных и одиноких. Тех, кому судьба и так отмерила считаные дни. И они были счастливы любить в последний раз.

Мы не брали чужих денег. Я доставал их иначе. Носил гордое звание частного детектива. Но не столько раскрывал преступления, сколько, наоборот, скрывал их за вознаграждение. Идея моей первой жертвы пришлась очень кстати.

 

На приёме моя жена – краше всех. Стоит в окружении богачей, готовых бросить к её ногам все звёзды неба. Я не ревную. Я знаю правила. Моей жене нужно питаться. Хотя бы дважды в год. И срок близится. Ей срочно нужно влюблённое сердце! Она должна покорять других, чтоб оставаться только моей. Мари стоит в толпе поклонников, но смотрит только на меня. Чёрные стекла очков не просвечивают глаз, но я чувствую её любящий взгляд кожей.

Рядом с ней время течёт иначе. Его не ощущаешь совсем. У меня появляется иллюзия, что я пройду с ней через века. Но, конечно же, моё тело постареет и ослабнет. Я встану на порог смерти. И тогда, мы договорились, она возьмёт мою жизнь себе.

 

37 лет спустя…

Момент настал. Мой мозг отказывает. Мои колени не гнутся. Я унизительно дряхл. И презираю свою немощь. Мари не постарела ни на день. Хотя в её глазах — глубина мировых океанов. И во взгляде столько боли, когда она наблюдает за тем, как я гасну. Она сжимает мою иссохшую руку. Она целует мои деревянные пальцы. Морщины омывает синими слезами.

— Пора, любимая…

Её твёрдая рука заносит обсидиановый нож. В предвкушении удовольствия от последнего вздоха я зажмуриваюсь. Улавливаю треск, слышу тихий стон.

Моя Мари истекает ручьями голубой акварели. Из её груди торчит деревянная рукоять. Мари не теряет сознание, она втыкает нож: вырезает собственное сердце.

— Я поняла, — шепчет. — Как освободиться от проклятия.

В её протянутой руке — сердце цвета неба. Оно бьётся совсем тихо и медленно.

— Нет, Мари.

— Ешь… — шепчет и покрывается морщинами. — Разделим вечность… Ешь!

Я впиваюсь беззубым ртом в голубое мясо. Оно мягкое, тёплое, тает во рту, будто нежное суфле. Тело Мари ветшает и пустеет. На её постаревшем лице начинает играть счастливая улыбка. Она и становится посмертной. Мари падает в огромную голубую лужу. Я знаю, моя леди Шалот отныне свободна. Её надкушенное сердце в моих дряхлых руках перестаёт биться. Во рту я чувствую поразительную сладость. По венам струится бесконечное блаженство. Зажмуриваюсь и встречаю волшебный последний миг. Мой сон наяву сочнее любой реальности. Тени мира нагнали нас, повенчали с вечностью.

Мы с Мари кружим в вечном танце. Мы снова молоды и влюблены. Свободны от проклятия. Я — в ней. Она — во мне. Мы поглотили друг друга и стали одним существом. Последний вздох… Эх! Как же хорошо! Вот оно, оказывается, какое. Самое вкусное сердце!

Я богом был, когда смела лавиной   Обоих страсть — и слились воедино   Два друг от друга вспыхнувших огня.     Данте Габриэль Россетти «Поцелуй»