***

На лице Веры застыла загадочная улыбка. Что творилось внутри этой девушки можно было только гадать. Её южная кровь рвалась наружу, била фонтаном энергии и решительности, бросая на смертный бой последние силы. А Вера лишь загадочно улыбалась, скрывая внутри извержение вулкана.

Ей было некуда деть самое дорогое – свои руки. Она, то неловко поправляла прическу, то как бы скучая, подпирала талию. Её руки, как и улыбка, выдавали битву с самой собой, что бушевала внутри Веры.

Вечерний наряд красавицы был шикарен. Чёрное платье тесно обволакивало хрупкую фигуру девушки изысканными кружевами. Волосы, уложенные аккуратными каскадами, ниспадали ей на плечи. Тонкое стройное лицо с пронзительно живыми глазами светилось загадочной улыбкой. Такова была обёртка – пёстрая и нарядная – внутри которой, Везувий уже провожал в небытие последний день Помпеев.

Вулкан взорвался. Огненно-красная лава текла по венам Веры. Грохот клавиш невидимого рояля заглушал тишину вокруг. Мурашки бегали по коже. А улыбка всё так же светилась на её лице. Темпераментная южанка намертво одела маску кроткой монахини. Ещё миг – и можно не притворяться.

Ожидание... Как же оно утомительно. Казалось бы, нет ничего страшного в том, чтобы потерпеть пару минут. Но не тогда, когда время останавливается. Не замедляется. Не тянется, словно улитка. А именно останавливается. Есть только ты и миг, длящийся Вечность. Прошлое, настоящее и будущее сливаются воедино.

Вера видит себя со стороны пятилетним ребёнком. Её зрачки расширяются. Ужас залезает под кожу. Из-под кучи любимых игрушек, девочку начинает сверлить злобный взгляд.

– Ты хочешь избавиться от них, солнышко? Ты действительно хочешь, чтобы они к тебе никогда не пришли? – не размыкая губ, только глазами, спрашивает маленькая фея.

Если бы Вера знала тогда, как эта встреча изменит её жизнь, то убежала бы тотчас из детской. Чувствуя недоверие ребёнка, крылатая гостья, продолжила.

– Я помогу тебе справиться. Я защищу тебя от чудовищ, скрывающихся в темноте. У меня есть действенное средство.

Маленькая Вера испуганно смотрит на фею. Ночные кошмары заставили её сердце сжаться. Полуночные ужасы, скрежет когтей и клацанье зубов. Никто не поможет Вере. А голос таинственной гостьи был тихим и вкрадчивым. Как будто обещал избавление и покой. Только недобрый взгляд выдавал истинные помыслы.

– Вот. Это поможет. Обещаю. Они больше никогда тебя не тронут.

И фея протянула девочке кольцо.

– Оденешь на палец, солнышко, и ни одно чудовище тебя не тронет. Единственное, что я у тебя попрошу, так это твою гордость...

Взрослая Вера пристально смотрит на кольцо. Никто не знает откуда оно появилось и почему она им так дорожит. Секунда колебаний и девушка с вызовом одевает его на палец. Всю жизнь ей суждено скрывать взрыв вулкана за маской кротости.

Объявили её имя. Зал с интересом застыл в ожидании. И вот, она не спеша выплыла на сцену и поклонилась своим суровым судьям. На Веру смотрели две сотни пар глаз, которые пронзали девушку, как бабочку булавкой. Многоглазое чудовище, которое сканировало всё. Украшения, маникюр, платье, туфли, фигуру, макияж, грацию, походку, эмоции... Даже то, о чём она и подумать не могла, уже давно было рассмотрено и подмечено этим монстром. Вера была игрушкой в его руках. Его развлечением. Красавица и чудовище, жаждавшее хлеба и зрелищ. Многоголовый и многорукий монстр, желающий, чтобы ублажали все его органы чувств. Одетый во фраки и вечерние наряды, цилиндры и диадемы, пахнущий неописуемо дикой смесью одеколонов с духами, монстр приготовился услаждать свой слух. А Вера должна была стать покорной рабыней, пляшущей под его дудку. Усевшись за рояль, девушка открыла партитуру. Тридцать вторая соната Бетховена. Монстр застыл в ожидании. Вера тоже. Ещё миг. Ещё один миг, длящийся Вечность и девушка отдаст себя под суд многоголового чудовища, готового растерзать любого, кто его не удовлетворит.

Помпеи залиты лавой. Катастрофа закончилась. Назад дороги нет. Вера, глубоко выдохнув и поправив кольцо, изо всех сил ударила хрупкими пальчиками по клавишам рояля.

Чудовище застыло в изумлении...

 

***

 

Вера беззвучно открыла глаза. Темнота заглядывала в её душу. А она трепетно вглядывалась в этот мрак, без надежды и вызова, пытаясь понять, почему случилось, то что случилось. Её южная кровь замёрзла от дыхания суровой зимы. Её жгучий темперамент остыл от ледяного ветра. Её не сломленная гордость потерялась на задворках памяти. Кольцо, спасавшее Веру от всех чудовищ и невзгод, было утрачено в круговороте времени. Всё разрушено. Нет ни помощи, ни спасения. Нет ничего. Помпеи засыпаны снегом. Сил на борьбу не осталось.

Волосы Веры цвета воронова крыла покрыл густой иней седины. Глаза в обрамлении глубоких морщин почти не излучали света молодости. Худой овал лица потрескался от прожитых лет. Изящество сменилось усталостью, грация – неповоротливостью, а красота... Красота затаилась слишком глубоко, чтобы её могли разглядеть.

Больная женщина лежала, свернувшись в три погибели, мечтательно смотря на ярко-красный глаз буржуйки. Этот призрачный жар согревал разве что воображение, так как внутри барака стоял жуткий мороз. Старый кусок металлолома был практически бесполезен. Он извергал из себя чад и копоть, вместе с призрачной иллюзией тепла. Вокруг него разместилось три десятка обездоленных, искусанных клопами и продрогших от холода спящих мадонн, прячущихся в своих сновидениях от страшной действительности. Вместо креста, к каждой был намертво пришит шестизначный номер, определивший их судьбу. Те, кто уже проснулся, ожидал услышать такую ненавистную, но в то же время и такую же неизбежную команду.

– Подъем!!!

Барак засуетился. Меньше чем через пять минут заспанных, уставших женщин ждало построение. С трудом подымаясь, одевая на ноги тяжёлые ботинки, не выражая на лицах ни радости, ни сожаления, а лишь безразличие и апатию, каждая из узниц лениво суетилась в утренней суматохе. Искусанные клопами, продрогшие от мороза, уставшие от недосыпа, все они были готовы к встрече с новым, не внушающим ничего хорошего, днём. И вот, строй грязных и заспанных оборванок, еле стоя на ногах, вёл перекличку.

– Зыкина?

– Я.

– Никифорова

– Я.

– Шевченко?

– Я.

Из трёх десятков узниц барака, все пережили эту холодную ночь.

– Разойтись. Завтрак через пятнадцать минут.

Толпа побрела назад в тёмные трущобы. Никто особо не испытывал аппетита по тем помоям, которое начальство лагеря называло завтраком. Можно было ещё пару минут отлежаться и согреться.

– Ну, Зыкина, что скажешь?

Перед начальником лагеря – статным сорокалетним мужчиной – стояла, вытянувшись во весь рост, молодая девушка и дерзко смотрела ему в глаза.

– А что сказать? Все в порядке и при памяти.

– А Шевченко? Её кашель прошел? Она выглядит как-то не важно.

– Да она – баба крепкая! Лесоповал укрепляет здоровье. Вам ли не знать?

Николай Иванович часто любил пошутить про то, что физические нагрузки полезны для здоровья.

– Зыкина, ты издеваешься? Мне не нужно, чтобы в мою смену кто-то загнулся. Эта Шевченко выглядит нездоровой. Пойдёт сегодня на швейную фабрику.

– Чего?

– Что слышала...

– Коленька...

Лариса Зыкина косо обернулась и обвела волчьим взглядом обитательниц барака. В свои двадцать пять она смотрелась довольно молодо. Стройная фигурка да красивое личико. А что ещё надо здешним мужикам?

– Николай Иванович, – исправилась Зыкина. – Нельзя ей на швейную фабрику.

– Это же почему?

– Ну как же? Конец месяца. У нас план. Если мы его перевыполним, то в конце марта получим выходной. Ты же в курсе. А эта Верка пустит всё коту под хвост. Понимаешь?

– И что? Прикажешь мне больного человека гробить на лесоповале?

– Коленька, ну ты чего?

Теперь уже мужчина обвёл взглядом всех, кто был за спиной у Зыкиной.

– Не «Коленька», а Николай Иванович!

Он подошёл вплотную к Зыкиной, схватил её за шестизначный номер и едко прошипел на ухо:

– Пока на тебе это клеймо, я никогда не буду для тебя «Коленькой», ясно? Шевченко пойдёт на фабрику. Это приказ. А теперь, выполнять!

Последние слова были сказаны нарочито громко, чтобы все услышали.

Толпа обездоленных поплелась в столовку. Ею служила огромная палатка под открытым небом. Мёрзлый тушёный картофель и чёрствый чёрный хлеб – эти деликатесы ожидали узниц лагеря. Но даже те, у кого не было зубов, пытались съесть побольше, ведь обед должен был состояться только через полдня.

И опять построение. Теперь уже после приёма пищи.

– Зыкина, зачитай наряды.

– Есть, Николай Иванович.

Тридцать человек затаили дыхание.

– Зыкина, Никифорова, Шевченко – швейная фабрика. Остальные – лесоповал.

В строю начались возмущения.

– Отставить разговорчики. Все слышали Зыкину? А теперь – выполнять! Кроме тех двоих, кого она назвала.

Конвоир с автоматом ППШ наперевес, проводил толпу недовольных женщин к месту их работы. Оставшиеся стояли немного растерянно.

– Зыкина, а ты отведи подруг на фабрику.

– Есть, Николай Иванович.

Подойдя поближе к Вере, Зыкина прищурившись, похлопала её по плечу.

– Надеюсь ты довольна? Только попробуй запороть план, – она поравнялась с Верой и ядовито прошипела ей на ухо. – Прибью! Поняла?

Змеиный шепот Ларисы не подействовал ободряюще на Веру и ответом в адрес Зыкиной послужил сдавленный кашель.

– Ну что, пошли? Будем шить себе платья, чтобы к полуночи не превратиться в тыквы.

– Зыкина, своими обвисшими тыквами, ты сможешь удивить разве что здешних мужиков.

– А я вижу, Никифорова, ты как всегда в ударе? Ничего. День только начался. Посмотрим какая ты будешь к вечеру.

– Посмотрим, посмотрим, – Светлана Никифорова обернулась к Вере. – Ты её не бойся. Она только шипеть и умеет. А вот укусить – прыти маловато.

Света была бабой не из робких, хотя разменяла уже пятый десяток. Физического труда не боялась. Да и за языком особо не следила. Единственное чего не любила – это прогибаться под кого-то. Именно поэтому в привилегированный кружок Зыкиной дорога ей была закрыта.

Три женские фигуры не спеша взяли курс на КПП, а оттуда, вместе с вооружённым конвоиром направились к заброшенной швейной фабрике. Мёрзлая земля под их ногами сверкала и переливалась всеми цветами радуги. Лазурное мартовское небо без единого облачка, казалось, раскинуло свои просторы над всем Уралом. Морозный свежий воздух придавал бодрости. Какая-то невидимая сущность витала в нём, рождая надежду на лучшее.

Зайдя вовнутрь фабрики и укрывшись от радушного солнца в её стенах, путницы словно клещами оказались отрезаны от всего мира. Конвоир первым делом, удобно упал на стул, закинув автомат себе на грудь. Огромный двадцатилетний детина, которому ни к чему не было дела. Тонкая колючая щетина, злой взгляд исподлобья и апатия внутри пустых глазниц. Навряд ли кто рискнёт убежать. Да и пулю точно обогнать не сумеет. Три грации, зайдя в мастерскую, осторожно и неуверенно сели за швейные машинки. Мрачная атмосфера внутри здания действовала на них удручающе. Поэтому Зыкина решила подбодрить подруг.

– Не хочу вас отвлекать, девочки, но мой долг предупредить, что сегодня уже двадцать пятое число. До конца месяца осталось всего ничего. Поэтому...

Никифорова закатила глаза.

– ... та, кто хочет тридцать первого отдыхать со мной в лагере, должна сегодня пахать за десятерых.

Острый взгляд Зыкиной впился в Веру.

– А та, кто угробит мне выходной, – её глаза метали молнии, – той, я обещаю, придётся не сладко. Ясно?

– Хватит трепаться, Зыкина. Достала уже, – не выдержала Света.

– Я вас просто по-хорошему предупредила, чтобы не было потом ко мне никаких претензий.

– Претензии тут только к твоему языку, Зыкина.

– Чего?

– Что слышала. Твой язык может понравиться только твоему Коленьке. Остальные мужики предпочитают нормальные языки, а не раздвоенные.

И Никифорова попеременным дёрганием двух пальцев сымитировала язык змеи.

– Да я тебя сча...

Звонкое передёргивание затвора автомата прервало спор. Налитые кровью глазища конвоира словно предупреждали, что с ним шутки плохи. Зыкина, надувшись как индюк, уселась спереди, а Никифорова поплелась назад. Вера молча подсела к Свете.

– Я тебе говорю, не бойся её. На словах она – змея, а на деле – червь гнойный. Только и может, что за своим Коленькой прятаться...

– Да я и не боюсь.

Света прищурилась. Она и раньше слышала необычный акцент Веры на перекличке, но не общалась с ней. Шевченко была молчаливой. Ни с кем не заводила разговоров. Подруг у неё не было. За те пару месяцев, что Вера провела в лагере, она была тихоней и нигде особо не мелькала.

– У тебя странный говор. Я такого раньше не слышала. Это где так говорят?

– В Италии, – сухо проронила Вера.

Презрительно хмыкнув на первых рядах, Зыкина дала понять, что слышит их и что думает по этому поводу.

– Италия?

– Да.

– Ты была в Италии.

– Я там родилась.

Удивлённые глаза Никифоровой переключились с Веры на конвоира, взгляд которого красноречиво говорил, что ему уже изрядно надоели всякие разговорчики. Швейная машинка Зыкиной вовсю лязгала металлической иглой. А галёрка на задних рядах к работе ещё не приступала. Недовольство охранника постепенно переходило в злобу, искривляя его рожу в подобие дикого зверя. Ядерная бомба вот-вот готова была взорваться атомным пламенем ярости.

– Ладно, потом расскажешь, что да как.

– Хорошо.

– Нужно работать, Вера. Время не ждёт.

Через мгновение к звону машинки Зыкиной присоединилась и машинка Никифоровой. Спустя минуту они вышли в один такт. Швы чеканили мотив. Вера старалась не отставать. Военная амуниция, которой была завалена швейная фабрика, огрызками валялась у входа. Рабочие этой фабрики трудились в цехах получше. А нашим трудягам были выделены небольшие мастерские с парой десятков швейных машинок в старом, заброшенном крыле. Зимой, из-за огромных снегопадов, начальство женского лагеря перевело всех своих подопечных с лесоповала на швейную фабрику, что выглядело практично и даже гуманно. Каждый день три десятка женщин монотонно выполняли свой труд. По восемь часов в сутки. Больше не позволял световой день. А тратить драгоценное электричество на зечек никто не собирался. Сейчас же, с началом весны, всех уголовниц опять стали переводить на лесоповал. А швейная фабрика превратилась в вожделенную Мекку. Зыкиной, как самой привилегированной, дорога сюда была всегда открыта. Она сформировала вокруг себя компанию – свой клуб по интересам. И если бы не упрямство Коленьки, то она бы, как сыр в масле каталась. Но, нет же! Этому козлу, вместо Еременко и Гладкой, приспичило взять задохлика Шевченко. Пускай, когда потеплеет, будут ему дупла желудей давать. От досады Зыкина пропустила шов.

Усталость стала потихоньку подкрадываться к трудягам. Звон машинок, мирно стучащих в такт, с каждым часом становился всё менее стройным. Сначала звонкий и бодрый хор, постепенно превращался в хаотичное сборище дисгармоничных звуков.

У Веры был идеальный слух. Она отплясывала в воздухе мизинчиком и упорно поспевала за подругами. Но, когда Зыкина начала чаще сбиваться, а Никифорова продолжала строчить на своей волне, то Вере пришлось забросить эту затею. Она не спеша стала штопать армейскую униформу, не пытаясь поспеть за кем-либо. Монотонный стук чуть не усыплял конвоира. Он ещё больше развалился на стуле, лениво глядя за происходящим. Все упорно молчали. Конвоир – по статуту, узницы – от неизбежной усталости. Около двух часов дня появился ещё один охранник из лагеря. Он принёс обед. Времени на приём пищи было минут десять. Все скудные харчи истребили в быстром темпе. Так прошло полдня.

Около трёх часов, неожиданно резкая боль в груди заставила Веру скривиться. Утренний кашель, коварно затаившись, вновь дал о себе знать. Он был замаскирован призрачной пеленой энергии, давно уже выветрившейся, и опять рвался наружу. Сначала хриплые охи и ахи. Затем, с Веры начала вырываться мокрота. Липкая слизь лезла из её лёгких, словно клопы из вонючих матрасов. Тягучая, скользкая, горькая... Вера начала задыхаться, изрыгая ненавистную мокроту и давясь ею. И вот, ко всему прочему, в слизкой и вязкой жиже, начали появляться маленькие красные крапинки. Вместе с мокротой, Вера кашляла кровью.

Никифорова, сидевшая рядом, не могла этого не видеть. Сначала, она сочувственно поддерживала Веру взглядом. Затем, так же сочувственно отвернулась, пытаясь сосредоточиться на работе. Но когда Света увидела, что Вера кашляет кровью, то её терпению пришёл конец.

– Конвоир, Шевченко срочно нужно в лазарет!

Все знали, что из маленькой хрупкой постройки в центре лагеря с красным крестиком посередине, мало кто возвращался назад живым. Начальство лагеря не могло себе позволить профессиональных врачей. Слишком дорогое удовольствие. Заболевших охранников доставляли в город. А узницы редко, когда шли на поправку. Смерти от цинги, переохлаждения и переломов стали нормой.

Конвоир в замешательстве подошёл к Вере. Та, не в силах остановиться, продолжала извергать из лёгких красную жижу. Он скривился и перевёл озадаченный взгляд на Никифорову.

– И что мне прикажешь делать? Бросить вас здесь и отвести её в лазарет?

Тупой взгляд детины, под два метра ростом, упёрся в глаза Никифоровой.

– Можно всем вместе смотаться туда и назад.

Конвоир улыбнулся какой-то скверной ухмылкой. Доверять зечкам было опасно.

– Не дури. Полдня прошло. Ещё пару часов она потерпит.

– А как же план?

Теперь уже не выдержала Зыкина.

– Она угробит весь план! Коленька в конце месяца обещал мне выходной. А из-за этой дуры всё накроется медным тазом.

Истерический голос Ларисы дребезжал, отбиваясь от стёкол.

– Я сбегаю. Я приведу Еременко. И вместе мы быстренько управимся. Я...

Не выдержав, конвоир подошёл и уронил приклад ППШ на голову Зыкиной. Тупой звук удара. Резко оборвался дребезжащий голос. Лариса замолчала. Тонкая струйка крови медленно потекла от её виска, вниз по щеке. Повисла настолько гробовая тишина, что, казалось, было слышно, как капельки крови падают на пол.

– Я сказал, что все остаются здесь! Ясно?

Крик конвоира прорезал вакуум тишины.

– План – значит план. Есть план – выполняйте. А не можете – не выполняйте. Но я вас отсюда никуда не отпущу. Понятно?

Ответом ему послужили робкие удары иголок. Даже Зыкина, которая неслась впереди всех нормативов, после удара, словно контуженная, еле-еле штопала форму. Мысли про вожделенный выходной освободили её голову, заменив их горькими думами про обиду. Обиду не на конвоира (он просто выполнял свою работу), а на тех двух дур, которые подставив её, лишили заслуженного праздника. Тихонько глотая слёзы, она от боли и несправедливости прикусила губу, не решаясь (а скорее, не желая) вытереть кровь, застывающую на её лице, как напоминание того, насколько жесток этот мир.

Галёрка тоже погрузилась в мрачное уныние. Веру, от пережитого испуга, словно парализовало. Она намертво проглотила комок боли, не в силах ни кашлянуть, ни сказать хоть словечко. Никифорова, возможно впервые, с сочувствием смотрела в спину Ларисе, понимая, что даже Зыкина, не заслужила такого отношения к себе.

Отстукивая швейными иголками остаток дня, постепенно три грации стали слепнуть в ночных сумерках. Ближе к пяти начало темнеть, а в шесть уже ничего не было видно. Никто не стремился выполнить план. Кто через обиду, а кто из-за болезни. Вечерняя темнота предполагала холодный скверный ужин и не менее холодную ночь внутри треклятого барака. Жизнь текла по замкнутому кругу. Возможность что-то изменить казалась призрачной. Несмотря на старания, всё закончиться потерянным выходным. А возможно и потерянной жизнью...

Тихой унылой поступью троица под дулом ППШ возвращалась со швейной фабрики. С последними лучами заходящего солнца угасала надежда на что-то доброе и светлое в этом мире. На головы нашим трудягам неожиданно начал падать снег. Его лохматые хлопья смешно прилипали к лагерной робе. Это казалось чем-то необыкновенным. Словно волшебство из далёкого детства. Но не у всех детские воспоминания были счастливы.

Вдруг две яркие снежинки начали головокружительный полёт над головой Веры, пока не затаились в полумраке. Оттуда на бедную женщину уставился злобный, полный ненависти взгляд. Кривая улыбка даже не пыталась скрыть всё то презрение, что обрушилось на Веру. Незваная гостья из далёкого прошлого, не размыкая губ, сквозь зубы процедила:

– Ну что, солнышко? Я помогла? Чудовища больше к тебе не являлись?

Ледяной ужас залез под кожу. Вера закрыла рот ладонью, чтобы сдержать крик. Повернув голову, она поняла, что никто, кроме неё, не видит эту злобную тварь.

– Не переживай. Я ненадолго. Я принесла тебе подарок, – в руках феи заблестел дорогой для Веры оберег. – Помнишь это кольцо? Меня заставляют его вернуть. Ведь это я стащила колечко пару лет назад, когда ты начала упрямиться и с дуру вспомнила про свою гордость. А у нас ведь был уговор.

В глазах Веры читалась уйма вопросов, но боясь буйства конвоира, задать вслух она их не решилась.

– Я знаю, о чем ты хочешь спросить. Попробую объясниться быстро. Кольцо никогда тебе не помогало. Я тебя развела. Так понятно? Забирай колечко – и я навсегда исчезну из твоей жизни.

– Не помогало? Почему? – прошептала Вера.

– Глупые вопросы… Разве не ясно? Гордость. Всё ради неё. Вкуснейшее лакомство. Ты мне гордость, а я взамен – пустышку. Показала мне зубы – и драгоценный подарок исчезнет. Мы, тёмные феи, так и живём: воруем гордость у маленьких деток, обменивая её на мусор. А они про это и не помнят. Я вот, твою выменяла на кольцо-безделушку. А ты повелась. Каждый раз одевая его на палец, ты кормила меня своей гордостью.

– А как же чудовища? Колечко же меня всегда от них оберегало.

– А никаких чудовищ и не было, – фея довольно улыбнулась. Её пасть открылась, обнажив острые как бритва зубы, сияющие во тьме. – Это я пугала тебя в детстве. И клацанье зубов, и скрежет когтей – всё моя работа. Нужно же было как-то выманить у тебя вкусняшку.

Фея запнулась на секунду, но продолжила.

– Забирай кольцо и не благодари. Ведь именно я избавила тебя от уважения к самой себе. Если б не это, то ты, давно бы закончила плачевно. Тебя уничтожили бы как Володю. Ты мне ещё спасибо должна сказать...

Вера, не помня себя, в неистовом гневе, бросилась с тропинки во тьму, где раздавался коварный шепот. Конвоир громко заорал:

– Ты куда? Стой, где стоишь!

Вера упала на колени, в страхе подняв руки вверх.

– Шевченко, что с тобой? Что ты творишь?

Удивлённые и перепуганные взгляды окружили Веру.

– Я сделала огромную глупость... – запыхавшись отрезала Вера, пряча в карман робы драгоценное кольцо.

 

***

Вера смотрела на партитуру тридцать второй сонаты. Музыка, давно звучавшая у неё в голове, рвалась наружу. Красавица собралась с последними силами, чтобы пленить чудовище. Девушка ударила хрупкими пальчиками по роялю и зал окаменел. Вибрации разносились по всему концерт-холлу, протыкая невидимыми иглами каждого. Музыку из светлой головы Веры услышали все. И это было просто ... чудовищно!!!

Каждая нота пронзала плоть горем и тоской. Каждый аккорд нёс страдания и безнадёгу. Концентрированная боль лилась из головы Веры, через струны рояля, завораживая, пленяя и отталкивая. Хрупкая девушка со всей силы потянула за тонкий нерв чудовища, причиняя адские муки и себе, и ему. Жаждавшее хлеба и зрелищ чудище, вжалось в свои кресла, обхватив руками подлокотники и тихонько завыло от невыносимой боли.

Откуда? Откуда столько тоски и отчаяния? Зачем мучить себя и других столь изощрённым способом? Это явно не то, что оно ожидало. Не красота. Не гармония. Нет! Вера несла муки и погибель. И ничего кроме них не могла предложить.

Удар за ударом Вера вгоняла острые шипы в плоть монстру. Неистово колотя по клавишам чуть ли не кулаками, она несла боль всем, кто её окружал. Колючая роза, к которой было не подступиться сквозь шипы музыки. Обворожительная гетера, дразнящая, но не дающая окунуться в наслаждение. Хрупкая хрустальная ваза, разбитая вдребезги и угрожающая осколками стекла.

От загадочной улыбки не осталось и следа. Суровое волевое лицо. Ни один мускул не дрогнет. Вера была ангелом страдания и тащила всех желающих за собой в терновник, на своём пути к Голгофе. Завороженное, напуганное, сбитое с толку чудовище плелось за ней, калеча свою душу об острые колючки терновых веток, страдая от боли, но следуя за Верой безукоризненно. Веря в неё как ребёнок, ибо через большое горнило сомнений его осана прошла.

Но что это? Свет посреди мрака. Яркий, полуденный. Солнце, заполонившее собой всё. Измученный монстр вместе с Верой выбрался из тернового леса, весь в кровоточащих ранах и ссадинах. Он нёс свой крест не один. Вера в незыблемое и прекрасное помогала ему. Яркие солнечные лучи освещали путь чудовищу. Свет, который не увидишь в концерт-холле, но который теплиться в сердце каждого.

Чудовище знало, что его путь окончен. Вот и Голгофа с тремя крестами на ней. Пройдя через выпавшие на его долю страдания, оставалось совсем немного. Умереть на кресте во имя Веры. Но чудовище не боялось. Солнечный свет, такой блаженный, такой тёплый и ласковый, обволакивал его раны, словно волшебным саваном, проникал в само сердце, даря надежду на лучшее. Стоя на Голгофе, чудовище в последний раз упивалось жизнью. Тёплой, светлой, смиренной... Но идиллия не может длиться вечно. Тяжёлые аккорды нот, словно гвозди, впились в ладони чудищу. Боль. Немыслимая боль пронзила всё тело, погружая мысли в ад. И вдруг – облегчение. Боль отступала. Только солнечный свет и небо над головой. Уже ничего не нужно. Ничто не имеет значения. Всё прошло. Чудовище, эгоистично жаждавшее наслаждений, превратилось в человека. Человека, беззаветно готового отдать свою жизнь во имя Веры и вознёсшегося на небеса смиренным и праведным, чистым от мирской суеты, прошедшим боль и страдания и узревшего Истину. Человека, превратившегося в Бога.

Занавес.

Гробовая тишина повисла в зале. Катарсис сменился растерянностью. Что это было? Недоумевающие мужчины и женщины, леди и джентльмены во фраках и вечерних нарядах, цилиндрах и диадемах, были в замешательстве. Что это было? Магия? Чудо? Фокус?

Удивлённые и обескураженные взгляды толпы впились в хрупкую девушку, которая выглядела ещё тоньше на фоне толстенного рояля. Фигуру, эмоциональное состояние которой, считывалось по паре капель пота на лбу. Последних сил хватило лишь на то, чтобы одеть на себя маску из безоружной улыбки, скрывая под ней свой неистовый темперамент. Публика смотрела на Веру с недоумением, не понимая, что же произошло. А она безоружно улыбалась и забыв снять с пальца кольцо феи, искала в толпе, того ради которого и было затеяно волшебство, мечтая этой ночью скорее оказаться в его объятиях.

 

***

 

Придя в лагерь, Никифорова первым делом отвела бедолагу к врачу. Там больную напоили горячим хвойным отваром и дали несколько таблеток. После их приёма состояние Веры значительно улучшилось. Сказали, что поутру она может спокойно ложиться на денёк-другой в лазарет. Удивительный шаг навстречу, который здесь встретишь нечасто.

Затем подруги по несчастью направились в палатку, служившую аналогом столовой, чтобы поужинать. Зайдя вовнутрь, они сразу же ощутили десяток волчьих взглядов. Большинство было недовольно тем, что эта парочка слиняла от работы на лесоповале. Кто-то, услышав свежие слухи, бурчал, что Вера завтра будет ещё и прохлаждаться в лазарете, несколько раз повторив слово «чахотка» и пригрозив, что она точно всех тут заразит. Но основная масса ненависти исходила от небольшой группы, скученной вокруг Ларисы Зыкиной, успевшей рассказать всем, как Вера и Света работали на фабрике и как бестолково был потерян выходной тридцать первого числа. При этом она гордо демонстрировала свою шишку и запёкшуюся кровь. Только взгляды. Безмолвные взгляды. Но от них было хуже, чем от нацеленного на тебя в упор автомата. Зверские, дикие, неистовые... В них не было ни капли человечности. Если бы взгляды могли убивать, то Вере со Светой не хватило бы и девяти жизней, чтобы поужинать. Даже Никифорова, способная заткнуть за пояс любого, просто молчала и ела свою мерзкую похлёбку, пытаясь не обращать внимания на десятки глаз, уткнувшихся ей в спину. Никому ничего не докажешь. Всё случилось, как случилось. Зыкиной они зла не желали. Единственное чего боялась Света – чтобы никто не стащил с кухни столовые приборы и не устроил им с Верой «тёмную» во время сна. Никифорова хорошо знала, как доставалось крысам и стукачам. Заточка между рёбер не самое страшное. Иногда местные барышни, теряя самообладание, были куда более жестокими, чем их надзиратели. Света хорошо понимала, что именно грозит им с Верой.

Никифорова с тревогой посмотрела на Шевченко и прочла в её глазах аналогичные мысли. Уж лучше бы гнобили. Уж лучше унижали бы. Затаённая злоба хуже плевка в лицо. Так, хотя бы можно съездить по роже тому, кто плюнул. А нож в спину – это всегда от трусости и не более.

Ещё раз заглянув в глаза Веры, Света вдруг увидела в них яркий лихорадочный огонёк. Этот лучистый свет горел в тёмных зрачках, придавая сил и растапливая замёрзшую южную кровь. Вулкан проснулся. Лицо Веры обрело стойкость, брови нахмурились, а губы сжались в довольной улыбке.

– Что ты надумала, Вера? Не дури.

Но голос Светы не мог достучаться до неё в ту минуту. Обожжённая клокочущей лавой, южанка почти ничего не видела и не слышала. Перед её глазами стояла довольная рожа феи, укравшей у неё гордость и сломавшей ей жизнь.

Вера поднялась и направилась к Зыкиной. Под дулами пристальных взглядов, она прошла через всю палатку, заставляя выгибать шеи самых любопытных. Поравнявшись с Ларисой, дерзко бросила ей:

– Нужно поговорить.

Удивление на лице Зыкиной было не поддельным. Робкая тихоня, которую пару месяцев не было не видно и не слышно, вдруг возомнила себя не пойми кем. Это было чертовски интересно. Тем более, что за Ларисой большинство.

– Чего тебе? Говори.

– Не здесь.

– Это же почему? Все свои. Все хотят знать, почему они не получат заслуженный выходной.

– Я не со всеми хочу говорить, а только с тобой. Так что, не здесь.

Толпа остолбенела от такой дерзости. Стоя над душой Ларисы и показывая, что под её дудку она плясать не будет, Вера продолжала испепелять взглядом Зыкину.

– Ладно. Не здесь так не здесь. У нас будет пятнадцать минут перед отбоем. Сейчас доем и поговорим.

Бросая вызов, Лариса начала медленно растягивать свою трапезу. Ложка за ложкой, истребляя тюремную баланду, она попутно проверяла на прочность и нервы Веры. Испепеляющий взгляд Шевченко был силён, но не сильнее взглядов трёх десятков узниц, уставившихся ей в спину и сверлящих плоть. Поднеся последнюю ложку ко рту, Зыкина еле скрывала удивление, глядя на каменное лицо Веры, на котором не дрогнул ни один мускул.

– Ну а теперь, пожалуй, и поговорим.

Зыкина и Шевченко вышли из палатки, прошли за ближайший угол здания, где в любой момент могли пересечься с охраной лагеря. Чтобы этого не произошло, Лариса торопливо спросила:

– Чего тебе надо, Шевченко?

Суровость во взгляде Веры словно улетучилась на морозе. Шевченко не могла оторвать глаз от струйки запёкшейся крови на лбу Зыкиной, которую она не видела во мраке столовой. Словно магнитом, её глаза были прикованы только к ней. Мысли стали путаться в голове. От высокомерной бравады минутной давности не осталось и следа. Вера, осторожно подбирая слова, робко начала:

– Прости меня, пожалуйста. Я не хотела, чтобы всё так произошло. Нашей со Светой вины в этом нет. Давай забудем старые обиды и будем жить дружно.

Зыкина скривилась от такого лицемерия.

– И это всё? Всё, что ты хотела мне сказать?

Мороз стоял неимоверным. Перемена в настроении Шевченко, от дерзости к робости, раздражала Ларису. Слишком сухо. Слишком официально. Слишком лицемерно.

– Если это всё, то я пошла греться к буржуйке.

– Я прошу прощения. Будь человеком. Ты же знаешь, что во всём виноват конвоир. Мы тебе зла не желали.

Казалось, что добрый голос Веры может достучаться до сердца даже такого чёрствого человека как Зыкина. Но, похоже, что чуда не будет.

– Извини, Шевченко. Я замёрзла. У меня нет времени и сил на всякие глупости.

Скользя по тонкому льду, Лариса развернулась спиной к Вере и направилась к бараку на ночлег.

– Ты думаешь тебе одной здесь хреново?

Упрёк прозвучал ей в спину. Это было подло со стороны Шевченко. Зыкина обернулась.

– Здесь все одинаковы и по-своему несчастны – не могла успокоиться Вера.

– Шевченко, что ты несёшь?

Вера поднесла руку к своему шестизначному номеру, намертво пришитого крепкими нитками, казалось бы, не к робе узника, а к самой кровоточащей плоти.

– Это клеймо есть и у нас обеих. Оно – символ беды. Символ горя. Все в этом лагере, ходящие с ним, не могут быть счастливы.

Морозный ветер уныло завывал, петляя между углами зданий. Холодные слова Веры были ненамного холоднее, чем это чёртово дыхание упрямой зимы. Зыкина, ступив пару шагов, поравнялась с Шевченко. Её суровый взгляд говорил, что она понимает эту нехитрую истину. И что дальше?

– Шевченко, смотри. Ты – несчастна. И я несчастна. Но почему-то, тебе завтра прохлаждаться в лазарете, а мне – работать сверх меры, – голос Зыкиной звучал угрожающе. – Почему-то, твоя головушка ясная, а моя – в шишках и ссадинах. Почему-то, тебя не били сегодня прикладом автомата...

– В этом не было моей вины. Это всё конвоир. К тому же я прошу прощения...

– Если была бы не виновата, то и прощения не пришлось бы просить.

Лариса смотрела даже не на Веру, а куда-то вглубь неё.

– Знаешь, Шевченко? Все – несчастны. Весь мир несчастен. Даже те охранники, что следят за нами могут пожаловаться какие они бедные-несчастные. И это абсолютно ничего не меняет. Они – несчастные, после смены пойдут домой, а мы с тобой – тоже несчастные, останемся здесь. Здорово, не правда ли?

– Ларис...

– Шевченко, я повторяю, отстань от меня. Иди лучше прохлаждайся в лазарет. А мне нужно отдохнуть. Не у всех завтра лёгкий день. Некоторым нужно догонять запоротый тобой план. От твоих извинений не холодно, не жарко.

Заламывая руки на ветру, Вера не знала, что сказать. Кратер запёкшейся крови с укоризной заглядывал в душу, выражая больше ненависти, чем налитые злобой глаза Зыкиной. Похоже, что Лариса была права. Каждый при желании, мог, и главное, хотел быть несчастным. Этот разговор был бессмысленным изначально.

– Хорошо, Лариса. Не стану тебя задерживать. Я всё поняла...

И тишина. Две молчаливые фигуры просто стояли и смотрели друг на друга. Вера осознавала правоту Ларисы, а Зыкина не могла понять, почему Шевченко так легко сдалась, только раззадорив её праведный гнев. И лишь порывы ветра полировали углы зданий.

Лариса, разочарованная тем, что всё-таки её правда взяла, сделала шаг навстречу Вере. Не угрожающе, а как-то сдержанно. Глаза Зыкиной уже не выражали ненависти, а лишь сплошную боль.

– Знаешь, Шевченко, совсем не весело, когда твой отец попадает в расстрельные списки в твои неполные пятнадцать лет. А через три года приходят уже за тобой. И вся твоя вина лишь в том – что в тебе течёт кровь папаши. Понимаешь?

Вера сочувственно смотрела в глаза Ларисе.

– И ты, как дочь врага народа, с восемнадцати лет гниёшь здесь. Вместо мужа и детей, которых у тебя никогда не будет, видишь пьяные рожи охранников. Вместо чистой любви – грязное лобызание в холодной каптёрке.

Сочувственный взгляд Веры не мог избавить Ларису от боли.

– А потом, к этому понемногу привыкаешь. Начинаешь понимать, что твоя мимолётная красота и есть та небольшая привилегия, которую даровал тебе Бог, лишив всего остального. И начинаешь использовать эту привилегию вовсю. А почему бы и нет? Кому я обязана? Жизни, которой не было? Справедливости, которую я не получила? Совести, которой нет у здешних мужланов, готовых при первой возможности засунуть руки под робу? Кому?

Голос Ларисы дрогнул. Две тонкие слезинки упали на мёрзлую землю.

– Ты права, Шевченко. Все действительно несчастны. Но не все заслуживают прощения. И я его не заслуживаю. И мне на это абсолютно плевать. Пускай всё горит огнём...

Вера опустилась на колени и слепила маленький снежок. Затем, поднесла его к запёкшейся ране Ларисы. От холодного снега исходило поистине магическое тепло, растворяя следы багровой крови.

– Не надо, Ларис.

И Зыкина упала в объятия Веры. Те ласковые объятия, с которыми жена встречает мужа с работы. Те тёплые прикосновения, что способны плавить лёд. То тихое смирение, которое укрощает ураган.

– Всё будет хорошо...

Щелчок автоматного затвора своим грохотом разрушил идиллию.

– Эй, вы двое! Почему до сих пор не спите? Отбой был минуту назад.

Охранник, грубо матерясь, погнал две обескураженные фигуры спать. Те покорно следовали приказу, ни в чём не пререкаясь.

Наконец-то, оказавшись в бараке и положив голову на подушку, Вера не помышляла о сне. То ли завтрашний выходной на неё так подействовал, то ли Лариса, раскрывшаяся с новой стороны, но неожиданное чувство эйфории овладело ею. Вера очутилась в том же грязном, кишащем клопами сарае, в котором держали людей, с той же тяжестью в груди с которой проснулась, но чувствовала приятное тепло разливающееся по всему телу. Почему так происходило, она не знала.

– Можно?

Резкий вопрос Ларисы вернул Веру на бренную землю.

– Да, конечно.

– Я поговорила с девочками и Никифоровой. Вам со Светой ничего не будет. Можете спать спокойно. А насчёт выходного не переживай. Мы завтра догоним и перегоним план. А нет, то Коленька поможет.

– Спасибо.

– Не за что.

Яркие сполохи от буржуйки отражались в глазах Ларисы.

– Ну а теперь твоя очередь, Шевченко. Расскажи, как ты тут оказалась.

– Уже поздно. Все легли спать. Я не хочу никому мешать.

– Не переживай. Лесоповал – лучшее снотворное. Никому ты не мешаешь. Правда?

Лариса намеренно повысила голос и в ответ услышала тишину.

Вера робко начала.

– Ладно. Уговорила. Я не здешняя. Моя девичья фамилия Лотар. Родилась я в Турине в девяносто девятом. Несмотря на это, мои родители не были родом из Италии. Папа – француз, а мама – испанка. Вот такая смесь южных кровей.

Зыкина уронила челюсть на пол. Шевченко говорила вполне серьёзно. Но в это всё равно верилось с трудом.

– Вскоре мои папа и мама перебрались в Париж. И понеслась... Постоянные уроки, языки, занятия. Фу! Не любила я всё это. Кроме одного. Кроме музыки. Музыка была моей настоящей страстью, – немного подумав, Вера решила не упоминать про встречу с феей.

Хотя её голос звучал тихо, переходя на шепот, уже несколько человек слушали необычный рассказ. Тихая скромница, не отделимая от трущобных декораций, сейчас была в центре внимания.

– С девяти лет я уже играла Моцарта, а с двенадцати – занималась музыкой профессионально. Это стало моей страстью.

В рассказе, одетой в грязную тюремную робу, узницы ничего не выдавало правды, кроме блеска её горящих глаз.

– После Парижской консерватории, оконченной на отлично, начались концерты по всему миру: Париж, Лондон, Нью-Йорк, Мадрид... Вся Европа была у моих ног. Мне рукоплескали Бродвей и Монмартр, Ковент-Гарден и Ла Скала. Эх, что за времена... Кучи кумиров и толпы воздыхателей. Овации «Браво!» и тонны букетов. Кто бы мог этим похвастать?

Странное оживление началось внутри барака. Взоры неспящих поворачивались в сторону Веры. Зыкиной пришлось прилечь, чтобы не заслонять главную звезду вечера.

– Да уж... Это было невообразимо. Моцарт, Шопен, Лист, Бетховен... И конечно же мой любимый Бах. Каждый из них был воплощением идеала. Но жизнь куда банальнее и прозаичнее. В свои двадцать я вышла замуж за врача и ... – Вера сделала театральную паузу, войдя во вкус. – Меньше чем через пять лет развелась с ним.

В темноте послышалось: «Все они одинаковые!» Кто-то в ответ буркнул: «И не говори». Те, кто не спал, будили спящих, чтобы обсудить захватывающую сказку на ночь.

– Он был хирургом. Все врачи дотошны в мелочах. Но этого переплюнуть было сложно, – Вера глубоко выдохнула. – Не хочу о нём говорить. Случилось то, что случилось. Может и я в чём-то была не права. Но если бы мы встретились снова, то я от всей души поблагодарила бы его. Ведь после расставания с ним, судьба подарила мне Володю.

Охи и ахи... Воображение многих уже стало рисовать в голове идеальный портрет Володи.

– После развода меня занесло в Рим. Я – признанная звезда сцены. Он – сын русского эмигранта-акустика, изготовитель музыкальных инструментов. Владимир Владимирович Шевченко. Мы понимали друг друга с полуслова. Красивый, обаятельный, нежный... Мой Володя. Мой хороший...

Опять охи и ахи. Сказка Веры втянула всех. И все с нетерпением ждали хэппи-энда, не веря в то, что знают её окончание.

– Он был несчастлив в браке. Не думайте, что я такая хищница, взяла и увела его от жены. Нет. Там всё было предрешено. Если матери не нужны дети, то сами понимаете насколько отношения Володи с женой были натянуты ещё до меня. Развёлся он со скандалом. Его благоверная не хотела терять состояние, нажитое Володей. А вот общие дети ей были безразличны. Бедные Андрюша и Паша. Их забрал к себе Володя. А я заменила им мать. Так и стали жить вчетвером. На хлеб с маслом, да с икоркой хватало. Я понемногу начала изучать русский. Через пару лет у нас появился общий ребёнок. Наш Витя. Но я любила его ничуть не меньше старших сыновей Володи.

Конец! Все хотели услышать это слово и лечь спать. Никто не желал знать, как пианистка с мировым именем попала в сталинский лагерь. Но, увы, Вера продолжила свой рассказ.

– Единственное, что тяготило Володю – это тоска по Родине. С началом революции он оказался в вынужденной эмиграции. Страна отца постоянно манила и очаровывала его. Однажды, он даже мне признался, что будь у нас дюжина детей и огромное состояние – на чужбине ему счастья нет. Он рвался в родную Россию. Говорил, что должен там умереть. По сути так оно и произошло, – Вера тоскливо выдохнула. – А я? Что мне оставалось? Я всегда следовала за своим Володей.

Она закрыла лицо руками, вспоминая ту черту, перейдя которую возврата уже не было. Жизни уже не было. Не было ничего.

– В тридцать девятом году мы всей семьёй перебрались в Советский союз. Володя еле-еле выхлопотал прошение на въезд.

Вера выдохнула ещё тоскливее.

– Ему выдали тесную комнатушку в Ленинграде в которой мы ютились впятером. Мне пришлось распродать все свои концертные наряды, чтобы хоть как-то свести концы с концами. А на что мне нужны те дорогие тряпки, когда дети голодают? Ни о какой икорке уже речи не было. Дай Бог, чтобы на хлеб с маслом хватало. Если бы не Мария Юдина, добрейшей души человек, то и работы не нашлось бы. Пользуясь положением любимой пианистки Сталина, она устроила меня в Ленинградскую филармонию. И всё равно денег катастрофически не хватало.

Многие стали рисовать в воображении изысканную леди из высшего света, попавшую в реалии советской России и тихо ей сочувствовать, зная, что о самом страшном не было сказано ни слова.

– Но Володя не унывал. Перебивался случайными заработками, где придётся. И всегда говорил, что всё будет хорошо. Что скоро всё наладиться. Нужно немного потерпеть. Нужно...

Голос Веры дрогнул. Она, прикусив губу, горько заплакала. Слёзы тихо катились по лицу, исчезая в темноте. Тяжёлый комок в горле душил её. Через силу она продолжила.

– В сорок первом кто-то написал на Володю донос. Он был этапирован в Златоуст как иностранный шпион. Мой Володя! Мой хороший! Я поехала за ним. Обивала все пороги. Грозилась, кричала, умоляла... И на все мои вопросы получала лишь один ответ. 58-я статья. Контрреволюционная деятельность. Меня не слышали. Благо и не понимали. Я крыла их настолько отборной матерщиной, проклиная и унижая, угрожая и оскорбляя, а в ответ видела лишь глумливые улыбки. Мы говорили на разных языках.

Ладонь Веры сжалась в кулак. Мысли о пропавшем в это же время кольце, ураганом пронеслись в её голове. Наверное, крылатая тварь именно тогда стащила его, чтобы сломить окончательно.

– Видимо я их просто достала. В конце сорок второго меня так же привлекли по этой статье и отправили сюда – под Нижний Тагил. Всё равно без Володи мне жизнь немила.

Вера развернулась лицом к стене и глотая слёзы, обняла вонючую подушку. Молчание, воцарившееся в бараке, прервалось тихим и осторожным вопросом Ларисы.

– А Володя? Он же жив? Он в Златоусте?

– Нет, – уже рыдая выдавила Вера. – Его больше нет!

Зыкина встала с кровати и направилась к своей койке, но Вера неохотно обернулась и продолжила.

– Полгода назад я получила письмо, в котором говорилось, что Володя выбросился из окна, когда его вели на допрос. А была ли это попытка побега или самоубийство (а может он вообще умер другой смертью), меня уже не интересовало. Его больше нет. А я в это же время обивала пороги его убийц и умоляла сжалиться.

В бараке воцарилась настолько гробовая тишина, что некоторые боялись моргнуть, чтобы не перебивать рассказ Веры. Она, истошно рыдая, выдавливала из себя последние силы.

– А затем, один за другим, два письма из Ленинграда. «Ваш сын умер во время блокады…» Оба моих мальчика. Как же я их любила. Они так напоминали мне Володю. Стройные, рослые, крепкие. И их тоже уже нет...

Рыдая от боли и страданий, Вера скрючилась в позе старухи, глотая едкий дым буржуйки и размазывая слёзы по лицу. Отчаяние овладело ею. Близкие люди, которых она любила ушли. Покинули её. Навсегда. Светлое будущее покоилось под руинами разрушенного настоящего. Страшные вопросы не выходили из головы. Что ей оставалось в этой жизни? Чего она ждёт? Кому она нужна?

Вдруг Вера ощутила, тёплые руки у себя на животе. Они, словно тугие лианы, крепко оплели её. Это были руки Володи, встречающей её после концерта. Это были руки детей, прильнувших к маме в поисках доброты и утешения. Это были руки всех тех, кто не отвернулся от Веры, когда вера в собственные силы покидала её.

– Всё будет хорошо.

Голос принадлежал Ларисе.

– Не переживай. Всё будет хорошо.

Тихое и ласковое шипение на ухо подействовало ободряюще на Веру. Её реки слёз пересохли и она, ухватившись за эти руки помощи, прильнула их к себе.

– У тебя же остался ещё один сын. Витя. Ваш совместный с Володей. Он же сейчас в Ленинграде, правда? Может он ждёт, когда мама вернётся домой?

Слова Ларисы были теплее её рук. И хотя никто не знал наверняка, но надежда на то, что Вера не одна в этом мире, теплилась в её сыне. В её кровинушке. Это помогало улыбнуться, не взирая на невзгоды.

– Видишь, глупышка. А ты ревёшь. Говорю же, всё будет хорошо.

Узницы лагеря наконец-то положили свои измученные головы на подушки. Хеппи-энда им так и не рассказали, но они всё равно были рады тому, что услышали. Уставшая трудяга, обвитая тонкими руками Ларисы, тихо погружалась в сон. Может именно сейчас из темноты, её довольным взглядом пожирала злобная фея. Наверняка, она прячется во мраке. Вера достала из кармана робы бесполезное колечко и пристально всмотрелась в него. Все чудовища и невзгоды, все беды и страдания, выпавшие на её долю, преодолевала она сама, без помощи этого кольца. Опорой для неё служили Володя и любимые дети.

– Забирай. Мне оно не нужно. Надеюсь моя гордость однажды станет у тебя поперёк горла.

И колечко звонко покатилось во мрак.

Жизнь Веры была разрушена до основания. Казалось, что уцепиться и выкарабкаться из той бездны отчаяния в которой она оказалась, просто невозможно, что время и обстоятельства настроены против неё, а злые феи только и ждут своего часа, чтобы всадить нож в спину. Но когда Вера прижимала к себе тёплые руки Ларисы, всё это казалось не столь страшным. Где-то начинали звучать чарующие мелодии Баха, помогающие хоть на миг сбежать из реальности. Где-то свою маму по-прежнему ждал любимый сын, скучивший по тёплым объятиям. А где-то, в добрых глазах напротив, находилась такая необходимая поддержка и доброта. И дело было вовсе не в гордости или прощении –двух важных крайностях на которых зиждилась Истина, а в одном давно забытом чувстве, казалось бы, ушедшем навсегда. Чувстве, способном дать силы в самые тяжелые времена.

– Ты это кому, Вер? - спросонья пробубнила Лариса, услышав шепот Веры и звон колечка.

– Сама себе. Не бери в голову.

– Ты разговариваешь сама с собой? Вот, чудная…

– Иногда говорю, когда счастлива. Не обращай, внимания. Спи, моя хорошая...