Восемнадцать-шестидесятщина и выше 1. Ул очнулся в земляной полости наподобие норы. Потоптался всеми четырьмя лапами, выгнул спину, упираясь в верхний свод, махнул хвостом и замер, слушая ощущения. «Нора» по форме – скошенный цилиндр. Корни не торчат, камни не выпирают, сухо. Всё бы ничего, но головам тесновато. Попробовал трансформироваться – для начала в киноида попроще, избавиться от лишних голов, – но нет, не работает. Вероятно, полиморфизм в этом секторе не поддерживается. В инаковости бытийственного сектора сомневаться не приходилось. Выход из «норы» колыхался шелковистой ярко-синей травой, а в уши летели громкие, неприятные выкрики, похожие на напутствия и комментарии к неким силовым играм или соревнованиям, каких в родном Двенадцать двадцать один давно уже не проводилось. – Шибани! – Наподдай! Махай! – Шибани! Какая, однако, однообразная забава. Каким неказистым, угловатым, недружелюбным должно быть её наполнение. Ничем похожим Ул никогда не интересовался и только поморщился в недоумении. До него добирались и другие звуки. Не громкие, не воинственные, не рычащие. Светлые, ладно сотканные. Музыка? Музыка. Хоть это, конечно, и отличалось от того, что он привык считать таковой. Здешние звуки проигрывались как последовательные и моновекторные, что, конечно, упрощало музыкальную текстуру, тогда как... Господи боже всех бытийственных секторов! Так это же та самая сюита, которую он слушал, когда нечто невидимое и непреодолимое потащило его неведомо куда. В неведомое сюда, да ещё и в этом нелепом обличье. Он всегда трансформировался в Цербера, чтобы послушать трёхуровневую музыку – по парочке ушей на уровень, – и всегда всё было хорошо, просто отлично. Третий уровень только отдельными ушами и берётся как следует, а на втором... Ул снова поморщился, но теперь его недовольство было обращено на самого себя. Музыку он, конечно, любит, но сейчас уж точно не до подобных нюансов! Разобраться бы с самым простым. Вот хотя бы и в отношении этой самой музыки. Откуда она вообще? Уши навострились, отслеживая звуковые траектории. Сверху. Под углом и сверху. Значит? С небес. Ул чуть подался вперёд – ровно настолько, насколько это было возможно, чтобы не быть замеченным, – поднял центральную голову и увидел сияющий в небесах прекрасный антропоидный образ. Белокурая царевна в короне из самоцветов играла на струнном инструменте. Аватар местного божества? В секторе Ула ничего подобного не было, а о других секторах он имел довольно размытые представления. Уровень: общие знания. Источник: визор. И всё же нахождение подобной дивы в небе вселяло некоторый оптимизм. Во-первых, божество местных обитателей, какими бы крикливыми они ни были, не противоречило его собственным этическим и эстетическим воззрениям. Во-вторых, с большой долей вероятности они антропоиды. Одно из любимых воплощений Ула. Жаль, что не получается перевоплотиться! Смахнув со лба прыткую многоножку, направлявшуюся в его четвёртое слева ухо, Ул прилёг. Когда-то же местные игрища закончатся. Выбираться из укрытия на их пике было бы неосмотрительно, получить палкой по лбу, пусть даже и случайно, не хотелось. И он ждал, терпеливо ждал. Наконец крики стихли. Ул подождал ещё немного. Тихо. Высунул нос. Всю голову. Другую. Третью. Трава, небо, белокурая аватарка в самоцветах. Всё. Выбрался полностью. Оказывается, его убежище притулилось под небольшим холмом, единственным на огромной поляне. Поляну окаймлял тёмный даже в ярком свете дня, скорее всего очень густой лес. Ул обошёл холм... Вот они, крикуны. Семеро. Под холмом, но с другой его стороны, а на самом деле уже совсем и не здесь. Травка вокруг них волнуется жизнью, а они – нет... Ул взвыл. В три пасти. Видеть семерых разумных убитыми было тяжело, непривычно, немыслимо. Впервые в жизни он пожалел, что он полиморф, что непроизвольно отражает в себе, ощущает формы, с которыми сталкивается. Формы перед его глазами были так искорёжены, так повреждены, что не завыть он просто не мог. Почему это с ними случилось? Божественная аватарка смотрела вниз всё так же спокойно, всё так же методично извлекая чарующие звуки. И почему-то от этого было ещё тяжелее. Как только пасти Ула захлопнулись (он выдохся и даже немного осип), он вздрогнул и одновременно подпрыгнул от неожиданности – до него донёсся отчётливый стон! Неужели кто-то остался в живых? После недолгой борьбы с самим собой – Ул не хотел видеть крикунов ближе – он, опасливо, на полусогнутых, подобрался к телам вплотную и... увидел новую поразившую его картину. То, что он всегда считал художественным вымыслом – феномен воли к жизни. Отрубленная голова одного из крикунов продолжала жить. Одной из крикуний. Девушки. Голова эта лежала в траве чуть поодаль, подрагивая веками и что-то шепча, а над нею зыбко подрагивало бледное куполообразное свечение – волевая защита. Это она не давала утекать жизни. Насколько Ул помнил, купол должен был постепенно запечатывать, исцелять рану. Но как тут что-то запечатывать, если тело отделено, если тело – отдельно? Ул наклонился к девичьей голове, чтобы расслышать, что она шепчет. – Кто-нибудь, помоги... Кто-нибудь, помоги... Чёрный пёс... Адский пёс?! – расширились её глаза. – Адский пёсик, помоги... Адский пёсик, помоги... – Не ад-не ад-адский, – протараторил он в три пасти сразу. Звуки перепутались, наслоились. В этом обличье он никогда ещё не разговаривал. – Адский пёсик, помоги... – продолжала твердить голова. Ул, клацнув зубами, подхватил её за волосы (за короткие, волнистые, пахнущие чем-то кисло-сладко-пряным, очень-очень приятным волосы), поднёс и аккуратно приставил к туловищу. Но купол никуда не приклеивался. Исцеление не начиналось. Ул не знал, что ещё можно сделать, лизнул девушку в лоб и просто стоял рядом, стараясь снова не взвыть. – Не мо-помочь – не помочь, – в тоске сказал Ул. Уже не в три, а в две пасти. – Помоги. – Не могу. – Теперь, когда говорила только центральная пасть, получилось лучше всего. Страшно грустно, но ясно. – А хотел бы?.. Скажи мне, милый пёсичек, если у тебя останется только две головы, ты умрёшь? – Нет, – удивился Ул. – Поглупеешь? – Нет, – встрепенулся Ул. – Всё ты можешь! Слушай Алейку... Алейка – это я. А ты? – Я Ул. – Где-то тут, Яул, лежит тесак. – Я не Яул. Я Ул. – Чего? – Ничего, – вздохнул Ул. – Тесак тут – самый большой и самый острый. Нашёл? Бери. Но не за лезвие! Всё ты можешь. Слушай меня, что надо делать дальше... СОН ТЕОИДА ДОНЫ Красный, ярко-красный тревожный фон. Громкий тревожный звон. Сбоку, из-за пределов зрительного поля, выходит Дона. Она шагает к противоположным пределам. И чем дольше, чем дальше она шагает, тем глуше звон, тем темнее становится. Тем-тем-темнее... Наконец звон теряется в глухоте, а Дона – в темноте. Темно и глухо. Но она ещё там. Её не видно, но слышно. Сначала она возится, как будто пытается откуда-то выбраться. Потом вскрикивает. Вскрикивает снова и начинает кричать уже беспрерывно. И это дичайший, непереносимый крик. Но вот он прекращается, наступает абсолютная тишина. Такая, что не слышно ни зги, такая, что ясно: конец всему, чем бы это ни было. Всему, что было до. А никакого после уже и не будет. Или?.. Что-то всё-таки есть, что-то всё-таки происходит. Фон снова светлеет, ярчеет, снова становится красным, и на нём проступают какие-то очертания – линии, углы, рельефы... Что это? Или кто... Это же антропоиды из её сектора! Их всё больше, и они всё объёмней. Становится видно, становится понятно, отчего и фон, и они такие красные. Все они в крови, и везде – кровь... – Господи боже всего Универсума! – просыпается Дона. И всё это уже не впервые. 2.1. Подойдя к лаборатории, Мастерс смотрится в картину на стене (по форме – зеркальный закат, по сути – зеркало и есть) и подтягивает недостающие частички себя, уплотняется до внятного образа. Это легко, но не слишком приятно – чем старше теоид, тем он рассеяннее. Образуется Мастерс для беседы с Доной. Беседа грозит быть непростой, так что лучше быть собранным. И лучше быть сходным, поэтому образ антропоидный. Дона перешла на него сразу, как только начала курировать антропоидные сектора. Вероятно, ей так легче работается. Мастерс только предполагал, от неё ведь ничего не добьёшься. В принципе, любой разговор с дочерью грозил стать непростым. Тщеславна, обидчива. До заносчивости самоуверенна. На недавний вопрос, разобралась ли она с обновлённой версией курса управления собой, она заявила и глазом не моргнув – я и так собой отлично управляю! Мастерс начинал подозревать, что рановато её вывели на самостоятельное кураторство. Всего-то десяток объектов, и как минимум с одним она не справляется. Да, разговор будет непростым. Более или менее собравшись, Мастерс улыбается в закат. Это тест. Улыбка должна хорошо просматриваться. У него правило: всегда начинать с хорошего. – Так я и думал. Моя трудяжка вся в трудах! Симуляции, индикации, популяции, регуляции. И ни конца ни края, ни конца ни края... – Папа, ты не вовремя. – Зато ненадолго. Как успехи моей очаровательной дочурки? – Ты опять? – Что? Я не понимаю. – Опять разговариваешь со мной как с ребёнком. – Как с умным ребёнком. – Ты дурачишься и ты не вовремя. – Я почти ушёл. – Но он не уходит. Наоборот, прочно устраивается в угловом кресле, практически напротив. – Папа? – Дона... У тебя действительно всё в порядке? – Да, а что? Дона смотрит не на отца, а на ярко светящийся сектор, занимающий весь её стол. Впрочем, с какой стороны ни посмотри, противоположный край стола уходит в бесконечность, так что никто и не скажет, весь ли. Дона там, с противоположного края, и от этого кажется бесконечно далёкой. Или не от этого? – Какой это сектор? Восемнадцать шестьдесят? Как раз о нём я и хотел поговорить. Дона молчит, что-то подкручивая на участке прямо перед собой. – Ты всё равно там с чем-то возишься, можешь убрать эти треньки-бреньки? – Какие ещё «бреньки»? – То, что бренчит аватарка. – Это примитивизированная одноуровневая трактовка Шестой струнной сюиты, папа, – выдаёт Дона свою фирменную снобскую улыбку, конечно же ничего не убирая. – Одноуровневая? Неужели? И... зачем она сектору? – Балансировать и гармонизировать. – Хорошо. Отлично... И что же такое происходит в секторе, что его стало необходимым как-то отдельно балансировать? – Баланса много не бывает, – буркает она. – Дона, скажи мне... Как давно тебя мучают кошмары? – Ты смотрел мои сны?! – Я посмотрел бы что-нибудь другое. Посмотрел бы, что делается в Восемнадцать шестьдесят, но ты наглухо всё запаролила, я вижу только статистику. Кошмары – и статистику. Причём статистика тоже кошмарна. – У тебя нет полномочий контролировать меня, папа. И нет оснований. – Дона, в секторе слишком много смертей. Ты не справляешься? – Конечно справляюсь! – Почему ты не хочешь посоветоваться? – А почему я должна этого хотеть? – Потому что я занимаюсь этим всю жизнь. Потому что я хочу помочь. – Мне не нужна помощь. – А сектору? 3. Лес был не так уж и густ, как Ул предположил поначалу, а вот подлесок и густой, и очень неудобный – сплошь из каких-то колюче-цеплючих кустов, под которыми к тому же, почти под каждым, росли низенькие, упругие, как рессоры, грибы со скользкими сине-зелёными шляпками. Ул то и дело на них поскальзывался и смущённо пояснял – «гриб... гриб... гриб...». Довольно скоро Алейка рассердилась: – Ты пёс или кто? У тебя лапы или что? Хватит! – Я стараюсь... Как твоё самочувствие? Алейка покрутила головой. – Тела не чувствую, зато шея не болит. Сойдёт. – Совсем не чувствуешь? – Ну, не совсем. Тут кольнёт, там кольнёт, вроде спина, вроде живот... – Сильно колет? – Пусть себе колет. Всяко лучше, чем там, на травке, валяться. На травке валяться, грустно разлагаться... Небось хочешь, чтоб я снова тебе похвалила? Ну да, да. Ты молодец. Хвалю, благодарю. Ты меня спас. Может, всё-таки скажешь, зачем? – Чтобы ты не умерла. – Это я уже слышала. И кто я теперь? Твоя боковая голова? – Ты ведь сама... – Ладно, ладно! Перебирай давай лапами, а то мы только к ночи и доберёмся, придётся Знающего из постели вытаскивать. Видел сонных стариков? – Не уверен... – У нас Знающий – дед-сто-лет. Он и в бодрствии-то как во сне... А ты, Яульчик, чего это всё время – то «не уверен», то «не помню»? Ты обещание-то своё помнишь? Что тело у меня будет? Что своё, а не твоё? Что своё, а не собачье?.. Ох и не нравится мне это! – Что? – Что молчишь! Обещай давай по-новой, небось обещалка не сломается. – Обещаю. Как только смогу, я разделюсь. – Так. А сможешь когда? – Когда вернусь в свой сектор. – Так. – Разделюсь и отдам половину тела тебе. – Так. – Всё. – Нет, пёсик. Не всё. Думай! – Отдам навсегда. – Вот теперь – всё. Теперь правильно. И вот ещё что. В деревне-то не болтай про этот свой «полуторф»... – Полиморф? – Поумничай мне. Знающему правду придётся сказать, а остальным оно не надо. Говори, что ты Адский пёс, понял? Чуть что – откусывай руки-ноги, думать будешь потом. – Сначала кусать, потом думать? – Яульчик, я вот что-то не пойму. Ты хочешь жить или не хочешь? Сектор свой родной увидеть? Убраться отсюда подобру-поздорову? Я умирала. Долго умирала. И могу рассказать тебе, как оно. Дерь... – Не надо. – Это ещё почему? – Жалко потому что. Кто так сделал? Кто всех убил? – Мы их, а они нас. Друг дружку и убили, кто ж ещё? Даже шестопёры никто не забрал, даже тесак – а почему? Потому что некому было. Все полегли. – И как это случилось? – Мы шли к Великому камню. Надо бы, конечно, утром, но вот, припозднились... Сегодня же день Великого камня, знаешь хоть, нет? – Нет. – Так я и думала. Запоминай хоть, что ли. Праздник. Ко всем большим камням носят всякое. – Зачем? – Кто ж его знает. Раньше носили, значит, и теперь надо. Ну и вот. Мы туда, а эти – оттуда. А чем всё это закончилось, ты видел. – Они ваши враги? – А то! Из соседней деревни. – Сожалею... – Что ещё за «сожалею»? – Что все полегли. – Не повезло, вот и всё. Как будто у вас такого не бывает! – Не бывает. – Хватит мне тут. Всё. Молчи! Замолчали оба. И каждый нырнул в свой собственный поток впечатлений и мыслей, и каждый в нём поплыл. Ул думал о том, что голосок у Алейки просто чудо. Громковат – но ничего, не страшно. Зато теперь это голос, а не тот жуткий предсмертный шёпот. Правда, что же она, Алейка, теперь такое, и впрямь так сразу не скажешь. Первая справа голова Цербера. Или третья, если слева. Но волевой купол сработал, прилип, прирастил, исцелил, и это главное. Лишиться за это одной из голов – ничтожнейшая цена. Отсекать её было занятием не из простых (только с пятого раза получилось!), но теперь, когда всё это позади, он чувствовал себя немножко героем. Или не немножко. Вообще же новых чувств было два: геройское и «транспортное». Телом по-прежнему управлял он и только он, отчего Алейка ощущалась немножко пассажиркой. Или не немножко. Но это была желанная пассажирка, какой бы крикливой она ни была. Вот замолчала – совсем ненадолго, совсем на чуть-чуть – и чего-то уже не хватает... Алейка думала о том, что она – избранная. Что она, несмотря ни на что, – жива. И не только жива, у неё появился шанс. Шанс выбраться отсюда. Увидеть другой сектор, другую жизнь, такую, где не снесут башку по дороге к кривой камендосине. Другое увидеть, а это – забыть. А её, Алейку, пусть вспоминают хоть завспоминаются. Вспомнит мать, когда захочется ей кого-нибудь в квашню окунуть по самую макушку. Вспомнит отец, когда решит, что неплохо б кого-нибудь тумаками приветить. Вспомнят братья... А может, и нет, так-то подумать, не очень они памятливые. Всё равно много кто вспомнит. Главное, ей этот счастливый случай не упустить. И уж она не упустит! Единственное, что насторожило, когда трёхголовый нездешний пёс вдруг изъявил своё горячее желание её спасти – его мотивы – настораживало всё меньше и меньше. Похоже, дело и впрямь только в том, что он тюфяк и простофиля, которому всех жалко. Странно, конечно, но в конце концов он не отсюда. Здесь бы он просто не выжил, просто не вырос, просто-филя! Редел лес, редел подлесок, пропали синюшные, ненавистно скользкие грибы. Показалась опушка. – Ну, замолчал так замолчал. Язык, что ли, отсох? – Ты же сама... – Обижаешься? – Нет. – Врёшь? – Да. – Я и сама вижу, что «да». Алейку не проведёшь!.. Что это там? Дым? Дым... Там моя деревня вообще-то... – Идти? Не идти? Идти быстрее? Совсем не идти? – заметался Ул. – Иди! Не забывай только, кто ты. Адский пёс! Повтори. – Адский пёс... Улу очень хотелось посмотреть, как выглядит родная Алейкина деревня, но очень скоро стало ясно, что смотреть там не на что. Выглядела она жалко и больно. Деревня догорала. Большинство форм было объедено огнём. Нет, такие формы Ул воспринимать не хотел, он опустил головы, и только передние лапы мелькали перед глазами. Споткнётся, ударится, глянет, что за препятствие (частенько не что, а кто!) – и снова лапы, лапы, лапы. И чихание с кашлем ещё – от запаха гари. – Быстрей шагай! – прикрикнула Алейка. – Ты увидела свой дом? Он сгорел? – Нет, милый пёсичек! Это всё остальное, к чертям, сгорело, а мой дом как новенький!.. Быстрей, говорю. Не с таким идиотом как ты, тут слоняться. – И она вздохнула, как старушка. Как десять старушек. Однажды, ещё в школе, на праздник единения возрастов, Ул перевоплощался в хор бабушек. Пел что-то протяжное, а потом вздыхал. Вот так же точно, один в один... – Отходи! С дороги! – взвизгнула Алейка. Ул отпрыгнул впритык к тлеющему забору. Мимо прокатился бесформенный ком кряхтений, сопений, разного рода ударов и пожеланий в духе «подохни!», «нет, это ты, ты подохни!». – Это один ваш – а другой ваш враг? – продолжал постигать местные обычаи Ул. – Это наш Филатка нашего Пантелейку щас прикончит. Или наоборот. Ложись! – снова взвизгнула она. Ул немедля рухнул и правильно сделал, прямо над головами что-то пролетело. Что – он не разобрал, но летело оно явно не для того, чтобы по этим самым головам погладить. – Ты чего стоишь истуканом, не смотришь совсем?! Нет, всё, уходим. Давай-давай. К лесу! – Но кто на вас напал? – К лесу, я сказала! Бегом! Ул сорвался с места и помчался к лесу, прекрасно понимая: Алейка знает, что говорит, вернее, что орёт. И прекрасно понимая: ну а как тут не орать? На опушке она осадила: – Стой, стой! Всё, не беги. Отдышись. Ул упал на траву, высунув языки из обеих пастей. Да, запыхался... – Мало что простофиля, мало что ротозей и труслявый, так ещё и дыхалка слабая, – перечислила Алейка едва слышно, как сама для себя. – Отдышись и пойдём. – Куда? – Куда и шли, к Знающему. Он не в деревне живёт. Здесь, в землянке. Разговаривай вежливо, а лучше молчи. И ничему не удивляйся, он придурковатый, если что. Всё понял? – Всё, – обманул Ул. Он много чего не понял. В разной степени. В самой высокой: как Знающий может быть придурковатым? Землянка (та же «нора», только куб по форме) была залита ярким холодным светом, хотя никаких его источников Ул не заметил. Казалось, что свет исходит от самого Знающего – седого старика в белоснежных одеждах. Он сидел на полатях, и вид у него был настолько безразличный, что Ул засомневался, не слеп ли старик, а заодно и не глух ли. – Здоровья вам, дедушка! Это я, Алейка! – Знаю, – голос у старика был под стать виду, безразличный. Безразличный и тихий. Алейка тем не менее кричала так, что сотрясалось всё собачье тело: – Пёсик – разумный, говорящий! – Знаю. – Помог он мне! Мы и к вам за помощью! – Знаю. – Если вы всё знаете, почему деревню не предупредили? – не выдержал Ул. – Что? – приставил старик ладонь к уху. – Я не слышу. Подойди сюда поближе, иносекторальное ты отродье. – Это он ласково, ласково, – шептала Алейка. – Подойди... Ул подошёл. Некоторое время старик смотрел, прищурившись. – Я вот тебя предупрежу, хочешь? Оно и тут без пользы будет – оно везде без пользы, – да ладно уже. Как говорят у нас на Восемнадцать-шестидесятщине, сказал «Аз», полезай в таз... Ты за Алейкой не волочись, на неё не надейся. Не выйдет у вас ничего, не будет. – Я не... не надеюсь! – вспыхнул Ул. Хорошо, что под шерстью не видно... – Не хочешь, значит, слушать. А я говорил. Предупреждал, что предупрежу, а ты не предупредишься. – Я не за этим пришёл! – продолжал пылать Ул. Пылать и благодарить обличье за густющую шерсть. – Я знаю, зачем ты пришёл. Ты, чудище многоформное, слушал музыку шибко сложную, и настиг тебя магнетизм мелодический. Притащило к такой же мелодии. Это бывает. Бывает, но редко. И тебе оно, понятно, не надо. А надо тебе домой, обратно. Правильно я говорю? – Правильно... – Ну, так просто же всё. Раз это случайно приключилось, значит, непорядок. Тебя вернуть обязаны. – Кто? – Те, кто за порядок отвечает. Теоиды. Не возвращают? – Нет... – И не возвратят. – Старик посмеялся тихим самодостаточным смехом, посерьёзнел и продолжил. – Надо, чтобы тебя заметили. Ты вой. – Выть? – А что ты ещё умеешь? Зато уж как завоешь, как завоешь. Всюду тебя услышать должны, от Подземелья до Поднебесья. Ты же Адский пёс. – Ненастоящий. – А вой настоящий. – Нет, дедушка, нет! – закрутила головой затихшая было Алейка. – Это не помогает! Он уже выл! И никто его не заметил! – А, нет? Ну, тогда... Тогда я не знаю. – Вы же Знающий! – И на старуху бывает проруха. Видать, и на старика... Идите уже с богом или с чёртовым рогом, утомился я что-то. Ул растерянно попятился к выходу. – Погоди-ка. Стоп... – Старик поднялся с полатей, поковылял к таким же, но высоким, на соседней стенке, и вытащил оттуда белый усеченный конус на подставке. Подул в него, к уху приставил, постучал. Поставил на пол. – Вот вам. Берите и не благодарите, всё равно вам нечем. – Но как это поможет? – озадачилась Алейка. – Это рупор? А подставка зачем? – Подставлять... Тьфу! С ума с вами сойдёшь. Ставить. – Старик мотнул головой и усмехнулся. – Поможет, не поможет... Эх, молодёжь. Гарантии вам нужны? Нате. Поможет. – Спасибо... – Ул подцепил конус зубами. – Спасибо, спасибо, дедушка! Снаружи стояла глубокая ночь. Когда она успела наступить, было совершенно непонятно. Небесная дива водила по струнам всё так же неутомимо. – И когда уже заткнётся, – покосилась на неё Алейка. – Полощет, полощет по этим своим гуслям, как енот-полоскун. – Вы не любите её? Это не ваша богиня? – Мы знать не знаем, откуда она взялась. – И Знающий не знает? – Ты видел Знающего? Поди узнай, что он знает... А ты и правда музыку слушал? Там, у себя. – Слушал. – По доброй воле? – Конечно. Все уровни. Они все по-своему хороши, но третий... На третьем – ухо само открывается звуку, представляешь? – Не представляю... – еле вымолвила впечатлённая Алейка. Ул был очень доволен, что ему удалось так её впечатлить. Со стороны деревни не доносилось ни звука, не теплилось ни огонька. Только запах. Запах гари. В темноте вообще все запахи как будто усилились. Ещё Ул чуял псину-себя, траву, почву и тот самый, сложный, сладко-кисло-пряный запах... И Ул решился. – Чем пахнут твои волосы? – спросил он. Душа ушла в пятки. Да-да, во все четыре. – Квашнёй наверно. Еле отмыла... Самой Алейке пахло псиной и только. Когда, ну когда они уже разделятся? А ведь Знающий, похоже, дело говорил, Яул этот и впрямь в неё влюбился. Вот этот слюнтяй с зубами и без понятия, что ими следует кусаться, добровольно подставляющий уши под чьи-то пиликанья! Алейка представила – и вся передёрнулась. Представила, как вся передёрнулась. Вот уж чего ей точно не надо, так это чтобы её билет отсюда надумал за ней увиваться! – Квашня нужна для улучшения волос? – А?.. Долго ты будешь принюхиваться? – рассердилась Алейка. – Вой давай. И поближе к этой штуке. Сказал же Знающий, что она поможет. Ну? И Ул завыл. 4. Жуткий, невообразимый, двойной вой хлынул в лабораторию. – Что это, папа? – Дона порядком уплотнилась, явно испугалась. – Не забывай, что ты отлично управляешь собой, – усмехнувшись, напомнил Мастерс. – Увеличь-ка самый центр. Да-да, вот этот участок... Однако... ЧТО ТЕБЕ НУЖНО, КРАЙНЕ НЕТИПИЧНЫЙ ЧЁРНЫЙ ПЁС!? – оглушительно вопросил Мастерс. – Мне нужно домой. В Двенадцать двадцать один. – Голос у пса был совсем не жутким. Не только не жутким, а даже и славным. – Нужно – вернём... Дона, что у него там с идентификацией? – Полиморф. Двенадцать двадцать один. Мелодический магнетизм. Случайник... Плюс антропоид. На данный момент в родном секторе... – Их двое? Однако... – НУЖНО – ВЕРНЁМ! Когда разберёмся. ЗАКРОЙТЕ ВСЕ СВОИ ГЛАЗА И НИЧЕГО НЕ БОЙТЕСЬ! – прогремел Мастерс и снял с крючка на стене серебристую косичку аркана-телепорта... Всё произошло так быстро, что Доне оставалось довольствоваться результатами: Мастерс успел завалиться, развалиться и собраться, а крайне нетипичный чёрный пёс на удивление крепенько приземлился на все четыре. – Добро пожаловать, – сказал Мастерс, освобождая от аркана шеи этого странного существа. Этих двух существ. – Мы не причиним вам вреда. Сектор на столе вдруг зашипел и щёлкнул. Пять пар глаз устремились на него, две из которых – собачьи – тут же наполнились ужасом. – Это сектор. Он масштабирован удобным образом, – решил пояснить Мастерс. – Бояться нечего. – Есть чего. – Пёс не мог оторвать глаз. – Да что там такое? – заволновался уже и Мастерс. – РАССКАЗЫВАЙ, ЧТО ТЫ ТАМ ВИДИШЬ! И Ул рассказал. Сейчас, когда он видит сектор в целом, он чувствует, чётко отражает эту форму. И с этой формой всё плохо. Катастрофически плохо. Она перенасыщена, раздута, залита чем-то отвратительным. И отвратительное продолжает прибывать. Эта форма на пределе, её может разорвать... – Слышишь, Дона?.. Дона? – озирался Мастерс. – Это что ещё за фокусы? Что такое ты творишь? Дона забилась в угол между шкафом и стеной и уплотнилась так, что стала меньше вполовину. – Папа, ты прав. Я не справилась... – Нельзя так сильно уплотняться, ты себе навредишь! – Теперь уже не важно... Да, папа, сектор перенасыщен. – И чем же? – Глупостью... – Господи боже всего Универсума, но ведь её избыток по умолчанию сбрасывается в надпространство! Этого быть не может! – Может, папа. И ничего не помогает. Ситуация только ухудшается. Я не справилась... И она снова начала сжиматься – очень быстро и очевидно неотвратимо. – Дона, прекрати! Ты исчезнешь! – Не исче... – Дона!.. Тёмное пятнышко в углу на полу. Чёрная точка в углу на полу. Нет и точки. – Вытри мне слёзы, – шёпотом попросила Алейка. – Я же тебя поцарапаю. – Вытирай! И не думай, вообще-то я не жалостливая. – Я не думаю. – Что же ты думаешь? Только не врать. – Что ты эпизодически сентиментальна. Эпизоды редки, а выборка случайна. – Да? Ну ладно... – Не шепчитесь, вы не в синематографе, – нахмурился Мастерс. – Она умерла? – сорвалась-таки на всхлип Алейка. – Это почему? – Вы же сами говорили – исчезнешь... – Здесь исчезла, где-то появилась. Что мы, собственно, знаем о сверхплотности? И мы, и вы. – Думаете, я слабоумная, как и весь мой сектор? – Весь сектор не может быть слабоумным. Вы, милая девушка, совершено напрасно отождествляете стихию глупости со слабостью мыслительного функционала. Прежде всего эта стихия сбивает ориентиры. Мышление в порядке, но при этом творятся абсурдные, немыслимые глупости... – Мастерс не стал продолжать, видимо сочтя, что его невнимательно слушают. – Неожиданное решение... Исходя из чего вы решили разделиться прямо сейчас? – спросил он, глядя на широкую продольную трещину, расколовшую собачью спину. – Я ничего такого не решала... – Вряд ли «милая девушка» лгала. В её голосе сквозил испуг и недоумение. – Я тоже не... – успел произнести Ул прежде, чем собачье тело развалилось надвое. – Но что теперь? – жалобно спросила Алейка. Голова лежащей на боку половины собаки. Ул закрыл глаза. Поплыла, поплыла его половинно-собачья форма... Закругляясь. Обостряясь. Вытягиваясь. Втягиваясь. Трансформируясь, пока из половины не явилось целое. Целый пёс вскочил на лапы, фыркнул и с каким-то новым, отстранённым дружелюбием произнёс: – Вот видишь, Алейка, трансформация это легко. Надо просто представить, а потом почувствовать. – И почему ты снова собака? – удивилась она. – Привык... – А голос как будто сквозь грустную улыбку. – Как хочешь. Посмотрим, что получится у меня. – Алейка закрыла глаза и стала представлять... – Очаровательная девица. Типичный антропоид в юбке, – не скупился на похвалы Мастерс. – Вторично-полиморфного происхождения, конечно, но... Алейка покрутилась, разглядывая себя. – Сначала я думала, что одежду воплотить не получится. Но попробовала – и вот! – Замечательно, просто замечательно. Что ж... Подтверждаем координаты, и счастливого двухсекундного пути. Двенадцать двадцать один? – Да, – подтвердил Ул. – Ннет... – не сразу выговорила Алейка. – Яул... так получилось, что нам надо будет... надо попрощаться. – Прощай, Алейка. – «Прощай, Алейка»? И это всё? – растерянно захлопала ресничками она. – Даже не будешь пытаться звать меня с собой? – Не буду. – Но почему? – Наверное, потому что я почувствовал твои чувства. – Какие глупости! Когда? – Когда ты отделялась. – Глупости. Это самые настоящие глупости! Я же твоих чувств не чувствовала. Я и своих не чувствовала! И вообще... И что там было? – Разве ты не знаешь? – Он, видите ли, почувствовал мои чувства! – возмущённо замахала вновь обретёнными руками Алейка. – Он, видите ли... – Так куда же всё-таки? – поторопил Мастерс. – Надеюсь, вы, милая девушка, понимаете, что Восемнадцать шестьдесят сейчас не вариант? – А какие вообще есть варианты? – заинтересованно повела плечиком Алейка. Как это всё же хорошо, когда есть чем повести! 5. Растолкав наконец-то эту сумасшедшую парочку по секторам – «милая девушка» выбрала Двенадцать пятнадцать, сектор тугоухих силачей, что ж, вот так ей захотелось, на то он и выбор, – Мастерс возвратился к сектору. Регистраторы сбросчиков глупости однозначны и непреклонны: сброс не прекращался ни на минуту. При этом сектор переполнен... Сброшенное по какой-то причине возвращается? Процесс зациклен? Вряд ли Дона не проверяла на подобное, но на всякий случай, для очистки совести, Мастерс запустил волну поиска замыкающих цикл образований. Нет. Поиск по сектору ничего не даёт... Поиск по сектору ни-че-го... Мастерс присел на край стола. Аватарка излучала всю ту же невозмутимость и водила по струнам как заведённая. – Не надоело? И ведь одно и то же. Скучно, наверное, вот так висеть над... над... – Он замолчал. А что если запустить поиск над сектором? Не по, а над?.. – Господи боже всех секторов Универсума... – Мастерс глазам своим не верил. Аватарка – генератор замкнутого цикла! Мастерс коснулся небесной красавицы, и она вдруг «ожила». Не прекращая терзать струны, она подняла на него невидящие глаза и голосом Доны сообщила следующее: – Если ты слушаешь эту запись, папа, значит, ты добрался до генератора. Но внимание, сюрприз! Снять генератор могу только я. Могла бы. Но не сниму. Представляю, как ты удивлён. «О, как же так, Дона! Ты же умная девочка!» – вот что ты говоришь прямо сейчас, я угадала? Да, папа. Ещё какая умная. Но что же мне делать, если меня интересуют проекты совсем другого рода? Что делать, если мне интересен финальный пых, а не бесконечная опека всего этого бытийственного зверинца? Так вот: пыхом всё и закончится. Этот сектор обречён. Другие впоследствии тоже, у меня грандиозные планы, а ещё у меня есть ответ на твоё любимое, скучное бессмысленное «почему». Вот как он звучит: а почему бы и нет, папа? И, кстати, я приготовила для тебя своё собственное «почему». Задумайся как-нибудь на досуге: а случайность ли то, что меня не остановили теосы? И почему вообще надо думать, что им не наплевать? Аватарка замолчала и вновь опустила глаза. – Мышление в порядке, но при этом творятся абсурдные, немыслимые глупости, – пробормотал Мастерс. – Бедная моя девочка, я же говорил, что помощь нужна... А ещё я говорил, как много полезного в обновлённом курсе управления собой. Действительно полезного. Например – управление собой во времени... 6. (2.2.) – Дона... У тебя действительно всё в порядке? – Да, а что? Дона смотрит не на отца, а на ярко светящийся сектор на столе. – Какой это сектор? Восемнадцать шестьдесят? Как раз о нём я и хотел поговорить. Дона молчит, что-то подкручивая на участке прямо перед собой. – Ты всё равно там с чем-то возишься, можешь убрать эти треньки-бреньки? – Какие ещё «бреньки»? – То, что бренчит аватарка. – Это примитивизированная одноуровневая трактовка Шестой струнной сюиты, папа, – выдаёт Дона свою фирменную снобскую улыбку, конечно же ничего не убирая. – Вот эту трактовку и убери. Вместе с трактовщицей. Прямо сейчас. – Я тебя не понимаю... – Убери аватарку, Дона. – Ты шутишь? – Я не шучу. – У тебя нет полномочий контролировать меня, папа. И нет оснований. – По поводу оснований я бы поспорил. Дона на миг замирает. – Какой ты... какой ты сегодня странный, папа... Но я уберу, уберу. Я уже убираю. – Нет, ты не просто убираешь. Ты убираешь и уничтожаешь. Прямо сейчас. Ты меня поняла? – Я поняла, – сговорчиво кивает она, стаскивая аватарку. «Треньки-бреньки» выдают пару корявых обертонов и глохнут. – Настолько не любишь струнную музыку? – Вопрос так простодушен. Вопрос так осторожен. – Настолько. Поверь мне, настолько. Дона отправляет аватарку в измельчитель. – Папа, а вот интересно... Что бы ты делал, если бы узнал, что теосам на всё наплевать? – На что, например? – На нас. На сектора. – Всё то же самое, Дона. Мне-то не наплевать. Всё то же самое. 7. (0.а.) ... Ул дослушал сюиту, выглянул в окно и, очарованный вечерним видом города, решил немного полетать. Он вышел на лоджию, закрыл глаза... и взмахнул огромными широкими крыльями птератодакля. Он никогда не бывал в других городах, да ему и не хотелось. Некоторые даже по секторам путешествуют, а кто-то, говорят, случайно оказывается, но Ул не был в подобной ситуации ни намеренно, ни случайно. Город под крылом, зажигающий свои спиралевидные осветители, тихонько жужжащий транспортом и вечерними, умиротворёнными голосами, вот что он любил больше всего, любил сколько себя помнил. Ментальные и физические арт-объекты. Энергетические турбины и динамические платформы. Арка торжеств. Центральный парк. Концертория. Площадь. Аллейка. 8. (0.б.) ... – А гуслярша-то так и всё. Канула, – с удовольствием заметила Алейка. – Это да. У меня от этих музык уши чесались, – поддакнул Баклашка. – Много ты в них понимаешь, – фыркнул Филон. – Я и не говорю, что понимаю. Я говорю: чесались. – Замолкли оба трое! – прикрикнул Сяба. – Кто это там, навстречу? Алейка, два её брата и сосед Баклашка шли к Великому камню и встретили на поляне троих из соседней деревни. Поздоровались и дальше пошли. Да, и Алейка ещё загляделась на ихнего тугоухого кузнеца. Все его зовут Глухая Скала, но ведь есть же у него какое-то имя? Интересно, какое... Обсудить на форуме
