I

Под сводами из чёрного дерева, под резными балками слоновой кости, среди колон выточенных из цельных стволов палисандра, плотными клубами растекался удушливо едкий запах горелого мяса. Сквозь жирный коптящий дым прорывались затухающие рыдания. Сорок семь чиновников в чёрных сутанах, с выбеленными известью лицами и наведёнными сурьмой глазами окружали среди колонн, словно призраки в лесу, незавершенную статую.

Лунный мрамор уже возведён умелым резцом в совершенную форму, просвечивая розовыми и голубыми прожилками столь похожими на человеческие вены и артерии. Слоновая кость и перламутр уложены в тончайшие пазы и зашлифованы так, что невозможно было разглядеть границы между основой и инкрустацией. Казалось, обтянутая тонкой кожей грудь божества вздымается в едва заметном дыхании, но лицо… лицо статуи было мертво. У костяной маски не было глаз. Лишь два неглубоких паза выбитых под них в лунном мраморе.

Под ногами чиновников валялись рубины, черные жемчужины, кошачьи камни, куски нефрита, янтаря и жадеита, гранаты, аметисты и карбункулы. Забракованные, отброшенные, уничтоженные. Скульптор Енох всхлипывая валялся у ног Мёртвого Бога неистово шлифуя шелковой ветошью последние два камня, что у него оставались. Нити шелка развалились от жара и трения, но мастер не замечал как продолжал шлифовать камни собственной кожей, стирая ладони до костей. Тонко выточенные бледные ступни Мёртвого Бога испачкались кровью. Оставляя на мраморе грязные разводы, она стекала на пьедестал и выложенный дубовыми дощечками пол.

- Его лицо должно сиять, а глаза гореть. Так было определено. Так было решено. Так было записано. - Произносил распорядитель церемоний ядовито алыми от киновари губами. Умолкая, чиновник бросал быстрый взгляд на пустое кресло под балдахином в дальнем конце галереи, и не глядя на плачущего мастера продолжал монотонным голосом, в который раз, произнося одни и те же слова, - Ты говорил перед Царём, что никогда не видел таких лиц и пылающих глаз. Ты говорил, что можешь создать сколь угодно совершенное изваяние, нужна лишь натура. Ты сказал так царю, и так было написано. Царь повелел добыть для тебя натуру пылающих глаз. Смотри же! Смотри внимательно, мастер Енох.

По жесту распорядителя двое чиновников ввели в круг девушку в белом платье придворной, последнюю из детей скульптора. Последнюю, кто ещё мог видеть отца. Третий чиновник раздувал ручными мехами угли в жаровне, пока двое других до белого свечения грели толстые медные пруты.

- Смотри внимательно, мастер Енох!

Высокий вопль и удушливо едкий запах горелого мяса распространились среди леса палисандровых колонн. Девственную белизну шелка запятнали копоть и кровь. В наполненном болью крике девушки утонули и отчаянный рыдающий вопль скульптора и никем не замеченный сдавленный вой третьего человека, что до крови прокусил ладонь за которой прятал лицо. Отшлифованные камни выпали из искалеченных рук скульптора. Распорядитель церемоний аккуратно подобрал их и вытер о край собственной сутаны. Подойдя к статуе бога, он встал на услужливо принесенный табурет и дотянувшись до костяного лица мёртвого божества вставил в пазы два изменчивых кровавых турмалина.

Меняющие цвет камни заиграли пленённым светом, и сорок семь чиновников благоговейно ахнули попятившись от лика, кто-то зааплодировал в искреннем восхищении, кто-то выдохнул с облегчением. Казалось, что, в перемене цветов и оттенков, глаза ожили и взор непрерывно блуждал по комнате, предметам и людям. Лицо ожило. Вся статуя в один миг единым финальным штрихом преобразилась. В ней было идеально всё, кроме одного. Её ожившие глаза не пылали.

- Ты видишь, Енох? - спросил распорядитель церемоний шевеля накрашенными губами. Енох не мог ответить. Он валялся, словно нищий, грязный и перепачканный у ног божества, прижимая к груди искалеченные руки, рыдая, глядя на своих ослеплённых детей. Распорядитель выверенным движением покачал головой. Каждый жест этого человека являл отточенное совершенство ритуала. Вынув из глазниц божества два турмалина, чиновник небрежно отшвырнул сокровища на пол.

- Эти «глаза», как и другие можешь забрать для своих детей. Так было сказано тобою перед царём. Так было решено. Так было записано. Таков закон. Закон гласит: в любом случае, исполнишь ли ты обещанное, или потерпишь неудачу, руки твои останутся во дворце. Ты мог бы остаться в храме, но ты не справился, и будешь изгнан, как и твой род. Но руки твои останутся здесь. Таков закон.

- Постойте, господин распорядитель! - из группы придворных выбежал молодой чиновник и упал прижавшись к полу лбом. Распорядитель церемоний остановился, но не повернулся. На секунду в зале воцарилась тишина, пока распорядитель рангов, не спохватился, и следуя ритуалу объявил имя просителя:

- Господин Офир, распорядитель царского стола просит разрешения обратиться к господину Кофу, распорядителю церемоний!

- Добродетельный господин Салла, распорядитель рангов, дозволенно ли ритуалом, господину Офиру обращаться лично к высшему сановнику? - медленно, чеканя каждое слово, произнес распорядитель церемоний.

- Нет, мой господин! - с едва заметной неприязненной усмешкой отвечал Салла, - Но он может обращаться к вам через меня. Мы чтим Великий Порядок, и поддерживаем его, соблюдая ритуал. Даже в таких мелочах. Вопросы и просьбы младших должны быть выслушаны старшими, и ответы обязаны быть даны. Таков ритуал. Таков Закон!

- И мы ему следуем! - с нескрываемым раздражением в голосе произнес распорядитель церемоний, - Что жаждет услышать распорядитель стола?

Ободрённый кивком Саллы, Офир заговорил:

- Господин распорядитель рангов, испросите у господина распорядителя церемоний, отчего тот счел долг Еноха не исполненным. По реакции каждого в зале было очевидно, что статуя совершенна, и никогда прежде не было явлено ни человеку, ни богу такого мастерства. Мастера по всей стране отказываются работать на стройке храма, из-за нашей чрезмерной жестокости, и бегут из столицы нарушая Ритуалы и Закон. Мы отлавливаем их и приводим во дворец в цепях…

Резким движением ладони верховный чиновник оборвал речь просителя.

- Передайте господину Офиру, досточтимый Салла, что он не хуже меня должен знать Закон и учение о Ритуале, иначе не смог бы сдать экзамен на занимаемую должность. Я не вижу смысла пережевывать жидкое. В основе царства лежат Великий Порядок, а мы храним его верша Закон и соблюдая Ритуал. Нарушения Ритуала ведут к нарушению Порядка. Нарушение Порядка ведет к разрушению мироздания. Таков Закон.

Ломаются годичные и месячные циклы, ломается система, как под зыбкой песчаной почвой плывут основания колонн, шатаются балки и рушится крыша. Царь в соответствии с Ритуалом строит храм Мертвому Богу, в определённом Учителями месте, по чётко выверенному в соответствии с землёй, водой и небом канону, чтобы уравновесить порядок, расшатанный людьми не соблюдающими ритуалов.

Мятежные мастера нарушают порядок, и должны быть приведены к подчинению, или убиты… Если того требует Закон.

- Но, господин Салла, передайте господину распорядителю церемоний, что убийство мастеров и подданных Царя это тоже нарушение ритуала!

- Не такое злостное, как потакание прихотям мятежников! - рявкнул распорядитель, не удержавшись, чтобы обратиться к посреднику.

- А кто несет ответственность за приказы, которые не в силах выполнить подданный? - в свою очередь минуя посредника сорвался на крик Офир.

Чиновники ахнули в ужасе от такого нарушения стольником и самим распорядителем. Казалось, высший чиновник впал в ступор осознав содеянное. На секунду рокот ужаса излился в громовой перекат, пронесшийся по галерее, сотрясая стены. Колонны едва заметно закачались, но стоящим под ними людям казалось, что они видят как шатаются опоры крыши.

- К порядку! - властным возгласом и жестом распорядитель прервал гул. И замолчали все, и смиренно приняли позы. Гул и сотрясения земли постепенно прекратились, лишь с драгоценных перекрытий из эбенового дерева на чиновников густыми облаками просыпались известь и пыль.

- Господа верховные сановники, Вы лично видели сейчас к чему приводит нарушение Ритуала. Мы чуть не погибли под крышей храма, а вместе с нами погибла бы и статуя Бога, и вся Страна. Донесите это до своих подчиненных. Долг мастера Еноха не был исполнен, и мы все тому свидетели. Ритуал должен быть совершен, дети скульптора изгнаны их дворца. А нарушивший церемониал чиновник — наказан!

Мельком взглянув на распростёртого по полу Офира Распорядитель добавил:

- Даже если кто-то из дочерей Еноха является женой господина распорядителя царского стола. Каждый знает, что он обязан делать. Исполняйте Закон!

Произнеся последние слова, распорядитель церемонии не глядя более ни на кого пошёл прочь в сопровождении двенадцати чиновников. Оставшиеся же служители подняли с пола рыдающего в истерике Еноха. Двое схватили скульптора за плечи, двое других держали крепко его руки вытянутыми.

Господин Офир поднялся с пола опираясь на правую руку. Когда он отнял её, на мраморной плите остался багряный отпечаток его ладони. Прикусив губу Офир положил раненную руку на рукоять меча, мельком взглянув на изуродованную красоту девушки в белом. Он и еще один чиновник встали по бокам от Еноха, лицом друг к другу и обнажили длинные прямые клинки, чтобы исполнить Закон до последней точки.

Красными священными чернилами, которыми каллиграфы пишут Закон, имя девушки в белом будет вычеркнуто из списка бессмертных придворных, и вместе с именем исчезнут все упоминания о человеке, а даже сама память о ней. Офир никогда не сможет ни вспомнить её, ни узнать, сколько бы тщетно не вглядывался в некогда прекрасное лицо. Так записано и так будет.

В нишах, заготовленных для семисот сорока трёх поющих колоколов, семьсот разноголосых языков одновременно ударили в набат.

 

II

 

По белёсой, ломкой словно снег, корке, Староста сделал ровно десять шагов, прежде, чем достигнуть мутной воды лениво текущей в глубине русла. В запекшемся на солнце иле торчали спины погибших рыб, облепленные жирными чёрными мухами. Чернели зловонные, покинутые раками и змеями норы. Голова приблизился к Старосте неся в руке длинную насеченную мерами жердь. Миновав старосту, он вошел в реку ища самое глубокое место но остановившись посреди потока едва достигавшего ему пояса Голова с раздражением отбросил ставшую ненужной мерку.

- Её можно черпать на поля ведрами, - неуверенно предложил Староста, но Голова лишь махнул рукой. Словно в ответ на его жест с полей дохнул жаркий ветер, принеся облака солёной белесой пыли, мутной пленкой оседающей в лениво текущей густой от грязи и гниющих водорослей воде.

- Без толку, - пробормотал Голова, - Без разлива, что черпай, что плюй. Ветер выдувает почву вместе с семенами. Если ветер такой жаркий, почему он не растопит снег в вершинах гор? Это не нормально! Противоестественно. Баланс воды, земли и ветра. Всё нарушено… Почему? Мы свято чтили ритуалы. Из века в век, из года в год, мы следовали им, соблюдая порядок и священный ход вещей. Почему? Почему, старик? Где и как он был нарушен? Мы ведь все делали верно?

- Мы соблюдали ритуалы как заведено? - кивнул Староста.

- Так почему?

- Возможно кто-то иной нарушил их. Кто не зависит от нас. Или в ритуалы закралась ошибка? Во всяком случае, мы исполняли их как могли по мере наших сил. Клянусь Живым Царём и Мёртвым Богом, я не знаю! Уже семь лет не было разливов и вот теперь реку выдувает ветром. Клянусь Живым и Мертвым, я не видывал и не слышал о таком на памяти людей.

Голова опустив голову вышел молча из воды и поднял с пересохшего русла ореховую насеку. Взвесил её в руке и посмотрел на конец, слегка заостренный, чтобы прочно вязнуть в донном иле. Затем медленно перевел взгляд на старика, и приближаясь к нему шаг за шагом выплёвывал слова:

- Ошибка закралась? А кто же должен был следить за правильностью? Год от года все шло в исконном цикле. И год от года, из поколения в поколение мы стремились делать все, чтобы вечно так и продолжалось. Совершали одни и те же действия в одно и тоже время одними и теми же движениями, храня порядок вещей. Поколениями. Кто должен был следить за правильностью исполнения ритуалов? Кто виноват в том что река не разливается, а иссыхает? Кто виноват в том, что мы носим вёдрами мутную воду на покрытые соляной коркой поля?

Староста сутулился и горбился под тяжестью слов, бросаемых словно камни. Он, как черепаха, вжал голову в плечи не отрывая взгляда от увесистой ореховой жерди. Пропадающим запинающимся голосом он бубнил:

- Перед людьми хранят память и порядок — старики и старосты, над старостами чиновники и учителя, над чиновниками и учителями — Живой Бог — Царь. Кто выше не знаю! Но говорят, что выше всех Закон.

- Уж до Закона и богов этой палкой не дотянуться, - усмехнувшись произнес Голова перехватив жердь обеими руками. Глаза старика округлились и жидкие брови поползли вверх.

- Ты не можешь! Нельзя! Порядок… Возносить руку младшему на старшего Законом...

- Так если он уже сломан? Что будет хуже? Небо рухнет на наши головы? Так не избавлением ли это станет для нас?

Вдруг Голову остановил окрик. И не успел тот совершить святотатства, как на высоком берегу появился парнишка лет тринадцати, крича и размахивая руками.

- Что случилось? - рявкнул Голова.

- В деревню человек идёт! - отвечал паренёк, - В чёрной сутане. Через плечо шнурок повязан. На шнурке меч.

- Разбойник? Ещё один? Опять! - скрипнув зубами процедил Голова, до хруста в костяшках сжимая мерный шест. Мальчик в ответ пожал плечами.

- У него простой мешок заплечный и в руках. Вроде кошелька.

- А в нем гремят деревянные дощечки? - с тревогой в голосе переспросил Староста. И после утвердительного кивка мальчика, произнёс:

- Хуже чем разбойник. Это чиновник. Нам нужно выйти на встречу, чтобы соблюсти ритуал. Иначе… Пусть лучше кусок неба свалится сразу на меня.

В соответствии с надлежащей церемонией, жители деревни выстроились в два ряда по обочине дороги друг напротив друга. Голова деревни, староста и тринадцать стариков позади них встали посреди дороги с куском хлеба и кубком вина. Вино искали долго и никак не могли найти. В итоге где-то откопали бутыль винного уксуса и смешали с водой, чтобы можно было пить. Чиновник, терпеливо ждал на границе селения, когда церемония будет готова. Он имел право войти как только пришел. Ритуал ему это дозволял. Но все же он позволил соблюсти церемонию селянам. Они и так страдали уже семь лет подряд. Сановник не хотел чтобы на них обрушилось больше небесных кар из-за несоблюдения мелкой формальности.

Как только все было готово, он двинулся вперед. Чеканным шагом прошел ровно посредине меж двух шеренг сельчан. Во время шествия, он должен смотреть прямо перед собой, но едва, насколько это было возможно, старался боковым зрением запечатлеть лица крестьян, всматриваясь в их черты, непроизвольно ища рукотворное уродство. Лица были испещрены морщинами иногда шрамами, но не увечьем. Чиновник не заметил, как достиг старосты с подношением, едва ли не влетев в старика на полном ходу. Но вовремя спохватившись, остановился, словно на прочерченной невидимой черте. Идеальным жестом принял кубок и ломоть сухаря. Не дрогнул мускулом лица, когда пил уксус. Про себя усмехнулся, подумав:

- Как говорит господин Коф? Лучше слегка исказить церемонию, чем нарушить её. Допускаем малое, чтобы избежать большого. Старый кретин, боясь одного целительного удара топора по колонне, позволяет древоточцу выедать опору дома.

Погруженный в свои мысли он не сразу понял, что к нему обращаются. Лишь выйдя из забытья услышал причитающий голос старосты.

- Мы соблюдали как могли… Клянусь богами Живым и Мертвым, но все равно седьмой год… Сама земля иссыхает…

Поморщившись, чиновник протянул старику кубок и уронил одну каплю уксусного напитка. Сорвавшись с начищенного медного края, она упала в пыль взметнув серое мучнистое облачко.

- «Как могли» и «Как должно» - не одно и тоже. Поправь, если ошибаюсь.

Старик замялся и оглянулся на едко ухмыляющегося Голову. Все же он набрался смелости и возразил.

- Учителя говорят… Если не соблюсти ритуал... Малые нарушения приносят малые беды. Они слегка ломают вселенский порядок, как песчинки брошенные в стену дома. Если же не исполнить вовсе, это подобно брошенному в стену камню из катапульты.

- Вот как? - смягчившись улыбнулся чиновник, - Скажи мне, старик, ты видел когда-нибудь как песчаный оползень бьет в стену дома?

- Никогда мой господин! Мы соблюдаем все законы и таких бед никогда не видывала наша земля. Были грозы, когда разбойники поселились в округе, но мы изгнали их и позвали чиновников, чтобы они изловили негодяев. После этого мир восстановился и гроз с молниями больше не было! - затараторил староста. Но под снисходительно холодным взглядом чиновника, голос старика сам собой сходил на нет, пока не превратился в неслышный мышиный писк.

- Ладно-ладно! Я понял тебя! Замолчи и послушай, - наконец произнес чиновник, хлопая закашлявшегося старика по плечу, - Я — Офир Умин - амбарный счетовод. С недавнего времени я уполномочен заниматься подсчётом оброков, запасов провизии, фуража, пахотных полей и прочих угодий в вашей области. Вот мой ярлык.

Он снял с шеи и протянул Старосте перетянутую шелковым шнурком дощечку вишнёвого дерева изрезанную мелким каллиграфическим текстом и увенчанную свинцовой печатью. Быстро ознакомившись с табличкой, старик заметил, что она вырезана не в сельской канцелярии. Уж больно ровным и искусным был почерк каллиграфа. А вырезанные в дереве буквы затерты священными красными чернилами из храма Мёртвого Бога. Всё что написано этими чернилами имеет силу Закона. Именно ими выводятся списки бессмертных придворных, аттестованных чиновников и учителей. И даже проклятые списки врагов Царя и государства начертанные на черном пергаменте. Возможно запас таких чернил хранился в канцелярии провинции, но скорее всего дощечка была изготовлена во дворце. Вместо серебряной или золотой пломбы царской канцелярии, шелковый шнур был утоплен в прижатый оттиском сельского писаря свинец. Старик был удивлен. Зачем мелкому чиновнику потребовался столь тщательно изготовленный по всем канонам ярлык? Но боясь нарушить Ритуал, не задал вопросов.

В конце концов, чиновники по Закону физически не могут лгать. Даже если сельский писарь солжет, с неба тут же падет молния или земля задрожит, руша дома и строения на святотатцев. Чего уж говорить о амбарном смотрителе или распорядителе провинции. Если он называет себя таковым именем и должностью, то так оно и есть.

 

III

 

Все, что Офир увидел в этой деревне, мало отличалось от того, что было в предыдущих. Семь лет засухи и семь лет голода, избороздили лицо царства морщинами преждевременной старости. При измерении полей, он лично шел в след за тощим быком, тянущим плуг, рассекая пашню на прямоугольники и был вынужден признать — из-за суховея площадь пахоты сократилась вдвое против того, что указано в царских реестрах. Хотя провинциальные распорядители продолжали требовать прежние оброки.

- Чтобы земля снова стала плодородной, вы должны её возделывать. Посейте что угодно. Хоть простую траву для скотины. Корни свяжут почву и остановят песок. И пустыня станет садом, если её возделывать. - говорил он, а сам прикидывал в уме, сколько человек в прошлом году было объявлено ворами или бунтовщиками из-за неуплаты оброка. Сколько было посажено в колодки из-за оскорбления чиновника. Сколько имен было внесено в черные проклятые списки божественными чернилами? Государство не тратит денег на содержание преступников. Всех приговоренных должны за свой счет кормить родственники. Сегодня три женщины обратились к нему с прошением о казни осужденных мужей. Офир обещал подумать о возможности передать прошения уполномоченному в этом вопросе чиновнику. Он тщательно выбирал слова прежде чем скрепить их даже устным обещанием.

Непроизвольно вглядываясь в лица рано увядших тридцатилетних старух Офир тут же спрашивал себя, кого он хочет увидеть? Почему так тщательно желает разглядеть в их чертах следы увечий? Таящийся на краю памяти ответ ускользал от него. Тряся головой он сгонял наваждения и вновь погружался в работу. Лишь к вечеру перед сном, растянув ломящее от усталости тело на циновке, он позволял себе бесплодные попытки вспомнить, что за девушку он пытается увидеть в сотнях незнакомых лиц простолюдинок. Может у него была любимая или сестра? Почему он о ней забыл? А если забыл, зачем ищет? И откуда эта странная тяга к увечью противному самой сути Закона?

В конце концов, каждую ночь он приходил к одному закономерному выводу. Если он не получал травм, и не терял памяти, то не может вспомнить ни имя, ни лицо человека лишь в том случае, если он был «предан забвению», за какой либо проступок. Лишь тогда его имя священными чернилами вымарывают из всех списков и записей, словно человека никогда не существовало.

Может, он и придворная были любовниками? Но тогда почему он сам избежал наказания? Ведь стоило ему лишь нарушить придворный ритуал, лично обратившись к господину Кофу, как его немедленно понизили до мелкого писаря. Проклятый старый дурак! О! Как желал Офир хоть на секунду получить доступ к священным красным чернилам из храма. Он бы немедленно составил свиток скрепленный кровавыми печатями и имеющий силу Закона по которому чертов старик… тут фантазия Офира пугала его самого, сколь изощрённо жестокие пытки и кары подсказывало ему воображение. От того он тут же задавался вопросом:

- Неужели я способен так ненавидеть человека, только за то, что он из-за моей собственной оплошности заслуженно наказал меня?

Но и на этот вопрос ответ неизменно ускользал в потаенные уголки на границе памяти. И почему-то останавливался около незнакомки в запятнанном белом платье, прячущей в ладонях изувеченное лицо.

Засыпая перед рассветом и просыпаясь словно от кошмара, Офир возвращался к работе. И отвечая на непрестанные вопросы селян говорил:

- Учителя в столице высчитали, как уравновесить чаши вселенских весов. Царь строит великий храм Мертвого бога. В этом храме каждая деталь рассчитана мастерами Земли и Воды. С величайшей точностью. Все должно быть идеально в этом здании. И тогда оно уравновесит хаос тысяч нарушений. Но не все понимают. Не все могут справиться с ответственностью. Кто-то бунтует и бежит со стройки, принося хаос и разруху на своих плечах. Кто-то считает, что можно налить уксуса с водой вместо вина. Или ждать, что волей и повелением Царя, все наладиться само собой.

Видел ли Бога-Царя я? Нет. Уже больше семи лет божественный монарх не показывается даже высшим чиновникам. Он… болен. Ранен в... в области паха. И говорят, что все семь лет рана гноится, источая страшное зловоние, из-за которого царь не может показаться на людях не нарушив ритуала. В этой болезни виноваты все. Все, кто недобросовестно исполняет долг, ритуал, закон! Наши грехи физически истязают и ранят его тело, ибо по Закону царь несет бремя своего царства.

К вечеру третьего дня, Офир постучал в двери дома Головы. Молодой мужчина скривился, отворив. Он не мог не открыть двери перед чиновником. Но рас уж он её открыл, по ритуалу обязан был пустить гостя в дом и накормить его. Многие мелкие чиновники пользовались этим, чтобы бесплатно питаться в домах простолюдинов. Голова провел чиновника в дом, усадив за обеденный стол на котором не было ничего кроме соли, и задумался, чем бы накормить названного нахлебника. Однако Офир прервал его поиски. Обмакнув палец в солонку и демонстративно его облизав чиновник произнес ритуальную фразу:

- Спасибо за угощение! - чем снял с удивленного Головы долг гостеприимства.

Сельчанин нахмурился, и молча присел напротив гостя вперив в того острые как гвозди серо-стальные глаза.

- Хочешь спросить, зачем я пришел? - спросил Офир, вываливая на стол вощенные деревянные дощечки со счетами. Голова молчал, буравил глазами гостя. Чиновник пару минут выискивал нужную запись. Наконец найдя дощечку, он положил её перед собой и вновь заговорил:

- Ячмень, просо и овёс. Это не сразу заметно, но если свести всё в одну таблицу становится очевидно. Перерасход в одну, две... Три мерные чашки в день. Судя по расходу зерна, в вашей деревне живет неучтённый человек.

- Господин, Офир, почему вы не думаете, что зерно съели мыши?

- Потому что мыши убежали из вашей деревни. Это умные животные. Они всегда заранее покидают место, которому грозит беда. Правда ваша лишь в том, что есть мыши, которые ходят на двух ногах, а не на четырех.

- Разве двуногие мыши не предпочитают амбарам храмы, а зерну пергамент? - спросил селянин.

Офир медленно поднял глаза от счетов и его отрешенно холодный, иссиня-стальной взгляд пересёкся с острым серо-железным ненавидящим взглядом Головы. Сельчанин невольно первым отвёл глаза и тут же мысленно проклял себя за это. Офир же извлек из кожаного футляра кусок пергамента испещрённый черными и красными письменами, цветными оттисками и сургучными печатями. Протянув свиток Голове ,чиновник произнес:

- В вашей деревне был злостно нарушен закон. Вот почему задул суховей выдувающий реку против течения. Кто-то укрывает беглого преступника. Положи руку на свиток. Положи, я сказал, или я отрублю её мечом и приложу к пергаменту обрубок! Отвечай мне в соответствии со священной клятвой Живому и Мертвому богу. Под этой клятвой невозможно солгать. Она равна по силе присяге, царских чиновников, и эффект от клятвопреступления такой же.

- Громы и молнии с небес? Земля разверзается? - скептически ухмыльнулся Голова, небрежно придавив к столешнице божественный свиток грязной потной рукой, - Откуда же берутся на земле бандиты и преступники с таким всемогущим Законом?

- Перед Законом чиновник и селянин не равны. Клятва нас с тобой уравнивает. Я видел как в суде обвиняемый пытался солгать под этой клятвой. В здании пошатнулись колонны и крыша рухнула раздавив всех внутри. И грешных и праведных. Будь уверен, я точно замечу, если что-то будет не так. Что же… Несколько месяцев назад из царского дворца бежали мастеровые. Известно ли тебе что-то о них?

Голова прикусил губу, и скривив лицо сплюнул в старую урну на полу. Он пару секунд жевал пустым ртом и тут же сжимал зубы, когда губы непроизвольно приоткрывались.

- Отвечай! - потребовал Офир.

- Возможно, - процедил сквозь зубы Голова, - Месяц назад у нас поселился гончар. Очень хороший гончар. Прекрасно знающий закон и соблюдающий ритуал. Я никогда не спрашивал. Не спрашивал, чтобы не знать наверняка. Ведь иначе, закон обязал бы меня донести.

Чиновник криво усмехнулся про себя: занятно, насколько глубоко в стране пустила корни практика обходить закон различными уловками в самых разных проявлениях. В след за поднаторевшими в этом искусстве учителями и чиновниками дурную манеру переняли мастера, ремесленники, ученики, послушники, служители и слуги, а в след за ними даже крестьяне.

Отойдя к настенному шкафу Голова взял какой-то предмет из него и вернулся к Офиру, протягивая простую чашку для чая обожженную в черном лаке. Вещица была изящна в своей простоте, и в тоже время соответствовала аскетичному статусу и убранству крестьянского дома. Но когда бывший распорядитель царского стола взял чашу в руки он тотчас же понял степень её совершенства.

- Это же костяной фарфор!

- Он покрыл его матовым лаком. И это не нарушает ритуала, ведь крестьяне должны пить и есть из простой посуды. Но его посуда идеальна. Его мастерская и изделия — средоточие порядка. Наш Учитель подсчитал, что только одно его присутствие уравновешивает хаос. Если ты заберешь его, деревню накроет ещё больше бед.

- Если я его не заберу, беды накроют всю страну. Ты пытаешься спастись в наводнение, схватившись за бревно когда этим бревном нужно заткнуть дыру в плотине. Этот мастер должен работать на стройке храма. Таков Закон!

- Но если он оплошает, ему отрубят руки или голову? Вам то все равно. Чиновники что небожители. Сколько народу калечат из-за того что вы не можете соблюсти все ритуалы как должно? Не ваших же родственников казнят! - съязвил Голова. Офир сжал губы так, что те побелели и в уголке рта выступила капелька крови. Голова не заметил этого, продолжая:

- Умирая, Бог создал мир из своей плоти, и оставил Вам свою кровь. Кровью Мёртвого Бога — вам дано писать Законы которых умирающий Бог не успел сотворить сам. И вы тут же написали столько всякой чуши, ради своих шкур, что половина стала невыполнимой. Строите плотину, за которой никто не поместится кроме вас самих пока остальные тонут. Я хотел бы, чтобы однажды колонны дворца рухнули и его крыша раздавила бы всех вас! Всех чиновников, вельмож и царей! Может тогда без вас и ваших законов наступит настоящий порядок?

Офиг вздрогнул от слов Головы, ведь на того все ещё действовала смертельная Клятва запрещающая лгать. Офир уже мысленно видел, как громовые молнии бьют в камышовую крышу, как стены дома падают на обоих, придавливая хрупкие человеческие тела своей тяжестью. Но, к безмерному удивлению чиновника, после слов Головы ничего не произошло. Офир в недоумении взял со стола испещрённый письменами, печатями и формулами пергамент и повертел перед глазами. Свиток клятвы был подлинным, неповрежденным и очевидно действительным. Слегка охрипшим голосом чиновник спросил:

- Прежде чем забрать гончара в столицу, я хотел бы поговорить с вашим Учителем, который делал расчёты закона баланса.

- Ты не можешь арестовать Учителя, - злорадно хмыкнул голова, - Хоть и носишь меч. Сошке в должности Амбарного невместно разевать пасть на кого-то выше сельского старосты. У тебя там в ножнах хоть меч настоящий? Или так? Бумагу резать? Да и зачем тебе меч? Сойдет любая декорация, хоть из крашенного дерева, когда есть оружие поострее.

- Закон острое оружие, - кивнул Офир. Он закатил рукав чёрной сутаны выше локтя на правой руке, и опустил кисть на рукоять длинного прямого клинка. Плавным движением обнажил полосу стали, давая возможность Голове убедиться в качестве работы кузнеца, шлифовщика и точильщика, - Острое, но не всесильное. Иногда меч опирается на закон, иногда закон опирается на меч. Я не могу арестовать или насильно принудить Учителя идти ко мне. Но по закону я могу казнить каждого в деревне за преступления, которые сочту достойными смерти. От последнего калеки, просящего милостыню у колодца, до Старосты и Головы. До тех пор, пока Учитель сам не решит по своей воле придти ко мне, или пригласить меня к себе.

Резким движением Офир послал клинок обратно в ножны. Злорадная ухмылка на лице Головы сменилась гримасой презрения, отвращения, ненависти и бессилия. В наступившей тишине Офир произнес:

- Посоветуйтесь с учителем, как лучше устроить нашу встречу, чтобы соблюсти Ритуал. Когда вы придете к решению, пошлите ко мне мальчика. Я буду ждать до следующего вечера.

Поднявшись из-за стола чиновник сгреб обратно в сумку все свои вощёные дощечки, бумажные и пергаментные свитки. Уже в дверях он задержался спохватившись и обернулся к Голове:

- Чуть не забыл! Властью данной мне Царём - Живым Богом, Богом Мёртвым — творцом миров, и Законом написанным Его кровью, я освобождаю тебя от Клятвы. Но не советую злоупотреблять ложью. И… Да! Спасибо за гостеприимство этому дому и его хозяевам!

Офир церемонно поклонился, исполняя ритуал, и пятясь в поклоне вышел за порог. Покинув двор Головы, он направился к пустующему дому у амбара, что отвели ему для жилья. Староста хотел поселить Офира в своём доме и заставить домочадцев прислуживать чиновнику. Но зная, что никто из них не обучен ритуалу, Офир наотрез отказался и сам выбрал себе жилище. Чтобы оно соответствовало статусу чиновника, пришлось изрядно потрудиться. Все незанятые работой селяне сбежались посмотреть на чиновника, орудующего метлой и тряпкой. Офир усмехнулся, вспоминая об этом. Он до сих пор был горд результатом, и тем примером, что он подал. Зазевавшись, восхищаясь самим собой, он внезапно в темноте налетел на что-то, и споткнувшись покатился кубарем.

Раздался резкий детский плачь. Офир вскочил и обернулся в ужасе. Перед ним в пыли, прислонившись к покосившейся ограде, лежала молодая женщина в рубище, и прижимала к груди завернутого в грязные тряпки младенца.

- Прости меня! - заговорил с ней Офир, - Я не увидел вас в тени. Твое дитя… С ним всё хорошо?

- Он плачет, - мелодичным голосом ответила девушка. Она тонкими непривычными к грубой работе пальцами одновременно ощупывала и ласкала малыша, - Не поранился, но испугался.

Офир невольно залюбовался её руками. Они не были похожими на руки бродяжки или нищенки, даже под слоем пыли и грязи. Тонкие, нежные и ловкие, привычные скорее ткать кружева, чем тянуться за милостыню. Офир хотел коснуться её руки, но девушка испуганно одернула ладонь, и заслонила от чиновника ребенка своей спиной.

- Вы чиновник? От вас пахнет чернилами. Не прикасайтесь к нему! Я вам его не отдам! Только не вам!

Только когда девушка повернулась, заслоняя младенца, её лицо обратилось к лунному свету и Офир увидел глубокие почерневшие обожженные провалы вместо глаз. Он схватился за своё лицо почувствовав почти физическую боль и содрогание от увиденного.

- Прости, - произнёс Офир, - Ты видно тоже была ремесленницей при дворе и пострадала от глупости старого Кофа? Я не причиню тебе вреда. Ни тебе. Ни твоему ребёнку. Ты была кружевницей? Ткачихой?

- Я… я не знаю, - девушка словно оторопела, пытаясь вспомнить своё прошлое, забыв про испуг перед чиновником, - Не могу вспомнить ничего.

- Так бывает, - сочувственно кивнул Офир, - Когда Распорядитель Церемоний повелевает стереть кого-то из памяти, и его имя вымарывают из списков священными красными чернилами. Со мной тоже так было. Я иногда силюсь вспомнить кого-то. Но не могу даже понять, кого. И голова начинает раскалываться, как старый треснувший кувшин на огне. Тебе негоже побираться и просить милостыню на улице. Твоему ребёнку нужны дом и молоко. Пойдём со мной. Я дам тебе работу в моём доме.

Он протянул руку девушке, и та, переборов страх и неприязнь к породе чиновников, вложила свою ладонь в его.

 

IV

 

Посыльный мальчик пришел за Офиром на следующее утро с рассветом. К удивлению юноши, дверь ему открыл не сам Офир, а молодая девушка с вуалью на лице и ребёнком в узле на груди.

- Я не знал, что амбарный смотритель женат, - смущённо произнес посыльный, но внезапно появившиеся Офир отбил у парня всякое желание к расспросам.

Посыльный отвел чиновника за пределы деревни на холм, где камни водят хоровод, а учителя изучают движения звезд и законы мироздания. На холме среди каменного круга его уже ждали четверо. Двоих он знал. Голова и Староста. Двое других — сухопарый старик в серой робе, и молодой мужчина в кожаном переднике - были для него незнакомцами.

- Надо полагать, один из вас Гончар, а другой Учитель? - обратился чиновник к незнакомцам.

Молодой мужчина встал на колени и вытянул вперед голову обнажая шею для удара. Офир вынул меч из ножен. Прочие присутствующие отвернулись ожидая худшего. Чиновник взмахнул клинком, рассекая воздух и со свистом опустил его.

- Гончар Сулла, я Офир Умин, амбарный смотритель провинции, прощаю тебе те прегрешения, какие имею право простить и даю свое дозволение находиться в деревне.

Голова, Староста и Учитель с изумлением обернулись. Меч чиновника застыл в пяди над головой гончара.

- Однако ты призван на стройку храма Мёртвого бога в Столицу. Когда будешь готов, собирайся и отправляйся туда, чтобы исполнить твой долг.

- Вы не поведете меня в колодках на цепи? - изумился гончар.

- Зачем? Как будто у меня без тебя мало дел. Сам исполнишь свой долг. Без моей помощи.

Гончар ударил лбом от землю тараторя благодарности.

- И что ты от нас хочешь за эту… милость? - робко спросил Староста.

- Чтобы вы делали свою работу. Если вы не знаете, что это значит, я покажу вам на своём примере, - холодно ответил Офир.

- Хей! Я такое впервые вижу! - присвиснул Голова поднимая гончара из пыли.

- Что ты хочешь сказать? - спросил Офир.

- Ну, ты… не мудак. Таких чиновников в нашей деревне отродясь не было.

- Я даже не знаю. Считать это похвалой мне, или оскорблением остальным смотрителям.

- Небо не падает, значит формально я никого из властей не оскорбил, - засмеялся Голова, - За семь лет твоё назначение — первое хорошее событие в деревне. Похоже расчёты Учителя оправдались, когда мы решили спасти и приютить нищего гончара.

- То есть ты даже не раскаиваешься! — побагровел Офир.

- Я не разбойника укрыл, а приютил и накормил обездоленного. А если бы все исполняли закон как должно — в первую очередь сами чиновники, - то этого человека никогда бы не коснулась слава преступника.

- Я не собираюсь спорить о том, что выходит за пределы моей компетенции, - успокоившись холодно заметил Офир, - Я даю вам поблажки не для того чтобы вы расслаблялись и тешили себя надеждой избежать наказания, а для того чтобы вы могли исполнить закон как должно. Надеюсь в этом между нами не будет недопонимания. За нарушение закона вся деревня всё равно обязана заплатить. Для этого я и просил встречи с вашим учителем. Чтобы согласовать цену которая будет соразмерна проступку, но под силу селянам.

Старик вышел вперед и поклонившись Офиру спросил:

- Ты наверное уже в грубых чертах задумал что-то. От меня потребуются тонкие расчёты?

- Можно сказать и так. Вы отняли мастера со стройки Храма, значит должны восполнить ущерб нанесённый его отсутствием. Столичные мастера объявили, что храму потребуются семьсот сорок три колокола. Там уже не хватает меди для отливки. Когда я отбывал, были готовы семьсот колоколов. Сейчас уже семьсот тридцать, и медь с бронзой полностью иссякли в столице. Как думаете, если деревня соберет достаточно меди для колокола…

- Мы соберем, - широко улыбнулся Голова, - Вынесем всё медное, что есть в домах до последнего гроша. Если не хватит, я сам пойду в горы копать руду.

- Слово за учителем, - произнёс Офир.

- Мне нужно рассчитать всё прежде, но затея не лишена смысла. Дайте мне пару дней и я передам Вам мои расчёты и измерения.

- Славно. Но начать можно не дожидаясь вердикта. Голова и Староста, объявите сбор в деревне и начнем готовиться. Пора вас вытащить из той задницы, в какую вы себя загнали своей глупостью.

Когда Учитель прислал подробные схемы с расчётами, в главном амбаре деревни уже скопилась куча медной утвари высотой с рост человека. Амбарные весы без перерыва взвешивали россыпи пуговиц, тарелок, ложек подсвечников. Крупные предметы, такие как вазы, чайники или кувшины прямо на земле плющили ударами кувалды в плоские листы, а мелочь, на самодельной печи плавили в кривые слитки.

Офир находился на весах в амбаре, когда мальчик принес послание от Учителя. Взглянув на результаты, чиновник нахмурил брови.

- Что там? - обеспокоенно спросил голова, ворочавший тяжелыми чугунными гирями.

- Мы собрали едва ли треть от нужного количества. Собирай мужчин и отправляйся в горы хоть сейчас. А я пройдусь по деревне ещё раз, вдруг что-то ещё осталось. Не побрезгую забрать медяк у нищего.

Офир устало слез с весов, и направился в сторону своего дома, стоявшего прямо подле амбара. На крыльце, отдыхая от домашних дел, сидела его новая слепая служанка и играла с ребёнком самодельной погремушкой. Офир улыбнулся, видя как она преобразилась, смыв грязь и нечистоты улиц, одевшись в подобающее платье и укутав малыша чистыми пелёнками. Даже пугающее уродство обезображенного пыткой лица смывалось словно пыль радостной улыбкой и детским смехом.

И Офир подумал:

- Как славно, что я стал сельским чиновником в дали от проклятой столицы и двора с его ничтожными вельможами.

Ему захотелось присесть рядом, обнять девушку, и взять ребенка за руку, словно это его собственный сын. В конце концов, все подданные и подчинённые ему как дети. Так должно быть.

Он подошёл к служанке и ласково коснулся её плеча, чтобы дать понять, что он тут.

- Дом убран, и трапеза к обеду томится на углях в печи. У вас есть ещё работа для меня?

- Нет, дитя. Ты хорошо со всем справляешься. Когда все дела сделаны, нужно насладиться этим моментом. Если ты торопишься приступить к новым, займись лучше мальчиком. У него есть имя?

- Имя дал ему отец. Но я его не помню.

- А отец мальчика?

- Не могу вспомнить…

- Возможно лучше и не вспоминать, - согласился Офир, - Послушай. Мы собираем медь и бронзу для колокола в столичном храме. У нас в доме точно не осталось ничего ценного? Может у тебя завалялась какая-то мелочь? Медный грош или пуговица?

- У меня ничего нет, - с грустной улыбкой отвечала девушка, - Вы дали мне все что на мне сейчас. Это всё ваше, а не моё. Всё что у меня было тогда, даже память, забрали чиновники из столицы. Единственное, что у меня осталось ценного, что чиновники могут у меня забрать — это мой малыш.

Офир внезапно вскочил в негодовании.

- Не смей так говорить! Даже в шутку! Ни мне, ни какому либо другому чиновнику.

- Да будет так, как повелевает мой господин. Мы чтим Закон, и свято следуем Ритуалу! - произнесла девушка формулу и поклонилась Офиру с таким изяществом выверенного движения, словно перед амбарным смотрителем стояла на коленях не сельская служанка, а придворная фрейлина. У Офира закружилась голова, и он схватился за дверной косяк чтобы не упасть. Что-то неясное, смутное и запретное едкими клубами дыма и запаха палёной плоти поднималось из бесконечно тёмной бездны памяти. Усилием воли он отогнал дурноту и пошатываясь направился прочь, мысленно запрещая себе оборачиваться на слепую девушку с ребёнком.

 

V

 

К исходу седьмого года мора и засухи, Храм Мёртвого Бога в Столице был почти завершён. Говорили даже, что евнухи прислуживавшие больному Царю, якобы видели, как гниющая рана на чреслах государя начинает рубцеваться. Верховный распорядитель церемоний Коф в сопровождении сорока семи высших чиновников с выбеленными известью лицами, облачённых в чёрные сутаны, прохаживался вдоль фриза храма под резными балками из слоновой кости, где в арочных нишах были подвешены семьсот сорок два звенящих колокола. Только вчера из отдалённой деревни прибыл груз драгоценной меди. Так остро нахватавшей для последнего колокола. Жители деревни совершили настоящий подвиг, и Коф даже подумывал, не наградить ли их какой-либо поблажкой? Может простить налог за последний год? Но то всегда успеется. И разве благоденствие государства для истинно праведного подданного само по себе не является высшей наградой?

Размышляя так, Коф со свитой подошли в огромному рукотворному глиняному холму, над которым вился сизый дым, а из щелей сочились потёки застывающего металла. Мастера литейщики, муравьями сновали по его склонам отстукивая молотками, сбивая литники, и выгоняя пузырьки воздуха из жидкого металла. Огонь под формой уже потух, и огромный колокол постепенно застывал.

С соизволения господина Кофа, глава литейщиков подал знак, и под ударами молотов глиняная форма раскололась высвобождая яркую золотистую бронзу. Все присутствующие ахнули от красоты и совершенства формы последнего, самого величественного колокола. На толстых веревках его подняли в нишу и подвесили на шелковом канате тяжёлый серебряный язык. Все замерли в ожидании, какой же красоты звук издаст венчающий работу сотен тысяч людей колокол. Десять человек разом взялись за канат языка и, по мановению руки Кофа, ударили.

Шок пронёсся по всему храму. Люди со стоном боли зажимали уши и падали на землю, пытаясь вжать голову в песок, лишь бы не слышать этого отвратительного, омерзительно пугающего, звука. Стёкла и зеркала треснули в тот миг по всей округе, а у тысяч беременных столичных женщин случился выкидыш.

Как только Коф пришел в себя, он жестом приказал перерубить канат. Огромный колокол, словно мертвец с виселицы, нелепо упал на гранитный пол галереи и раскололся.

- Отрубить литейщикам руки, - коротко распорядился Коф, - Вызвать учителей. Определить причину неудачи. Из какой деревни прибыла эта медь?

- Из удела под надзором амбарного смотрителя Офира Умина, - тут же доложил верховный секретарь. И глаза Кофа вспыхнули яростью при упоминании этого имени.

Тем же днём срочным приказом Офир был вызван в столицу. Бегун, принесший пенал с дощечками, упал на краю деревни с пеной у рта. Его сердце остановилось. На вишнёвых досках скорописью повелевалось прибыть в Храм Офиру, Голове и даже служанке Офира с ребёнком. Последнее насторожило чиновника. Голова радовался, и считал, что их хотят наградить или зовут полюбоваться колоколом отлитым из их меди. Но Офир знал, что ради подобного, никто не загнал бы насмерть бегуна. Он искал законный повод не брать с собой девушку, но не находил его. Спустя несколько дней пешего пути двое мужчин и женщина с ребёнком переступили порог Дворцового Города. Их тут же окружили вооружённые чиновники, и провели по пустынной улице через весь город к высившемуся в центре, словно гора, храму.

- Я думал столица — полный жизни многолюдный город, - удивился Голова, оглядываясь на пустые улицы и голые прилавки.

- Так и было когда-то, - отвечал Офир.

Конвой ввёл гостей за ограду храма. И тяжёлые толстые створки ворот затворились за ними отрезав от внешнего мира. Перед ними открылась главная лестница храма, на ступенях которой, словно судьи на скамьях восседали распорядитель Коф и вся его свита высших сановников. На вершине лестницы стоял пустой трон — символ отсутствующего больного государя. А между гостями и высшими чиновниками в огромном глиняном тигле кипела расплавленная медь.

- Голова деревни Умин, - раздался голос глашатого, вещавшего от имени Кофа, - Это ты собрал и отправил всю эту медь, для отливки последнего колокола?

- Всё верно! - с широкой радостной улыбкой мужчина вышел вперёд.

- Он признался! - крикнул глашатай и взмахнул рукой. В тот же миг отсечённая голова главы деревни всё еще улыбаясь покатилась по песку, орошая его кровью.

- Офир Умин, амбарный смотритель, признаешь ли ты свою вину?

- В чём меня обвиняют?

- В воровстве! Как и Голова, ты украл у нашего Царя и Бога то, что было обещано.

- Это ложь! - изумился Офир.

- Высший царский чиновник, - глашатай указал на Кофа, - физически не может лгать! Женщина, что стоит у тебя за спиной. Она обещала отдать своё дитя в счёт меди для колокола.

- Это ложь! - упрямо повторил Офир. Громовые раскаты огласили небо при его словах. На краю неба появились тёмные облака.

- Она сказала: «У меня нет ничего ценного кроме этого ребёнка. Чиновники могут забрать его!»

- Ты искажаешь смысл её слов! - теряя самообладание закричал Офир и грозовые тучи, склубившись над храмом, разразились молниями.

- Ты — глашатай вперил палец в Офира — Злостно нарушаешь Закон! Возьми её дитя и брось его в медь! Только так можно исправить колокол, что Вы извратили своей скверной!

Вооружённые чиновники бросились на слепую девушку, и прижав её, бьющуюся в истерике, вырвали плачущего малыша из её рук. Предводитель стражи протянул младенца Офиру.

- Это должен сделать Ты.

Офир бережно взял младенца на руки и пошел с ним к горнилу тигля. На секунду он остановился, от боли, что пронзила его мозг. Офир посмотрел на сына, обернулся на жену, и затем на Кофа. Он двинулся вперёд, ускоряясь с каждым шагом. Внезапно перейдя на бег, взмыл в воздух и перепрыгнул кипящее жерло тигля.

- Что ты делаешь? - завопил Глашатый, и все чиновники повскакивали с мест, в ужасе разбегаясь. Колонны и ступени задрожали. Лишь невозмутимый Коф оставался на месте, верный церемонии, даже когда Офир с обнаженным мечом, прижимая к груди сына, бежал вверх по лестнице, а сотня чиновников с копьями, не поспевая, гналась за ним. Даже когда меч Офира пронзил дряхлое сердце Кофа.

В тот миг по фундаменту храма пошла трещина и всё здание, семь лет строившееся тысячами людей, рухнуло за мгновение, похоронив под собой и Кофа, и Офира, и всех царских чиновников со всеми указами, законами и священными чернилами.

Те из строителей кто выжил, говорили будто из обломков и клубов пыли выбежала слепая девушка, прижимая к груди младенца. Но никто не мог поручится, что ему не померещилось. Царство замерло. Кто теперь будет вершить Закон?