Но рыжий лис протявкал:

«Не стоит гнать коня».

Тянуло солнце за узду,

И месяц вел меня,

Но рыжий лис протявкал:

«Потише, удалец!

Страна, куда ты скачешь, –

Отрава для сердец».

У. Б. Йейтс

Если вы спросите, стоит ли заниматься Святой Наукой, я отвечу однозначно – не стоит. Познакомившись с идеями тосканских алхимиков, я отказался от мысли создать гомункула; не добился успехов в приготовлении алкагеста, а потом и вовсе разуверился в своем призвании. Но я посвятил ей свои лучшие годы, потому что алхимия – королевское искусство и древнейшая из наук, а без науки жизнь – как бы подобие смерти.

Но однажды я увидел сон, в которой мельком познал ту толику красоты, которой мне так недоставало в жизни. В том сне, где реки полны эля и круглый год светит ласковое солнце, я гулял по безбрежному вертограду под неведомыми звездами. Страна пурпурных закатов, разноцветных деревьев и неувядающих роз, где порхают птицы и цветут лотосы; я отдыхал в благоухающих садах, и жужжание пчел усыпляло тревоги. Но каждый раз чья-то воля уносила меня оттуда, и я оказывался перед высокой, сплошь увитой плющом белой стеной, сквозь проход в которой виднелась Страна из моих снов. Стоило мне захотеть вернуться в нее, сделать шаг вперед, как могучие ворота из бронзы преграждали мой путь. В них не было ни замочной скважины, ни ручки, ни молоточка – сплошной бронзовый щит.

День ото дня все сильнее ощущая на себе тяжесть серых дней, я с нетерпением ждал наступления ночи, чтобы вновь оказаться в блаженном краю, однако, чем чаще я желал видеть его во снах, тем реже становилось мое пребывание там. Наконец, волшебная Страна насовсем покинула мои грезы, так что я мог всю ночь тщетно скитаться вдоль белой стены с неотворимыми вратами. И тогда я решил покинуть дом, пока чтобы отыскать чудодейственное зелье, которое, если верить древним алхимикам, вернуло бы меня в блаженный край.

 

Осень – высшее алхимическое творение Всевышнего – вырядила лес в багрянец и золото. Казалось, что деревья были объяты недвижимым пламенем и пестрые одежды природы были ее погребальным саваном. Вдалеке прогудел рог; кто-то чествовал грядущий листопад или преследовал беглеца. Скоро я явственно ощутил дрожь земли, и даже рубины-яблоки закачались на ветках, а алые снегири тяжко поднялись в воздух.

Спустя мгновение на опушку вылетел рыжий, почти огненный лис, в страхе отпрянул от моей лошади и волчком завертелся на месте. Я натянул поводья, потому что моя кобылка испуганно встала на дыбы, а угодивший в западню зверь изготовился к прыжку, но вдруг остановился. Его желтые глаза хитро сощурились, забегали вверх-вниз, и он торопливо сказал:

— Ты же не из них, да? Вижу, что так. Спрячь меня, спрячь скорее!

— Спрятать… — рассеяно проговорил я. — А мне то что? Поклянись-ка помочь в моем деле.

— Клянусь, клянусь Капитолийской волчицей и святым Гинфортом! Только спрячь!

Я снял с плеча мешок и раскрыл его. Лис одним прыжком оказался внутри, так что я чуть не выронил тюк. И как только я закинул его за спину, из чащи леса, проламывая кустарник, высыпали всадники.

От коней валил пар, с губ капала пена. Вокруг них с оглушительным лаем метались потерявшие след гончие, а грозные охотники в мгновение ока окружили меня. Недобро сверкали наконечники копий, и я опасливо косился на их арбалеты. Я знал, что они били бесшумно и метко, и поневоле засочувствовал сидевшему в мешке лису.

— Кто ты, всадник? Куда побежал лис? — наперебой закричали они, с трудом перекрывая лошадиный хрип и псовий лай.

— Я лишь странствующий философ, достопочтенные рыцари. И никакого лиса я не видел.

Один из охотников, властно щелкнув языком, подъехал ко мне вплотную. Моя кобыла запрокинула голову и нервно захрипела, отступая назад от его жеребца.

— Ты лжешь! Тому, кто осмеливается лгать рыцарю, я отрезаю язык.

— Тем лучше. Режь. Жизнью управляет рок, и если мне суждено потерять язык, я предпочту, чтобы это сделал человек благородный.

Рыцарь смотрел на меня надменно, сверху вниз, но я выдержал взгляд, и он мрачно усмехнулся.

— Вижу, ты холодно встречаешь и жизнь и смерть. Я тебе верю, всадник. Скачи!

И, получив шпорами по крупу, его конь сорвался с места, а вслед за ним вихрем умчалась эта неистовая охота под завывания псов и удалое гиканье ловчих.

Я перевел дух, похлопал свою кобылку по шее, давая ей время успокоиться, и снял со спины тюк. Не дожидаясь, пока я опущу его на землю, лис соскочил вниз и спешно заозирался. Удостоверившись, что опасность миновала, он поудобнее уселся и начал пристально меня рассматривать.

— Ты назвался философом, но твой мешок насквозь пропах серой и углем, — недовольно пробормотал лис, не спуская с меня глаз. Его мордочка и впрямь стала чумазой, как у углекопа. — Я вот не очень-то тебе верю.

— Тем лучше. Меня зовут Луцеро и я алхимик. Есть ли у тебя имя?

— Рейнард. И я лис.

— Что ж, Рейнард. Помоги мне в моих поисках, и я сочту твою клятву исполненной.

— Ты ищещь то, что ищут все алхимики?

— Нет. Он мне без надобности.

— Тогда что же?

— Я держу путь в Страну, которой нет на свете. Где закаты цвета пурпура, где лето длится круглый год и каждый убитый тотчас воскресает. Ты слышал о таком крае?

— Слышал, — мрачно буркнул лис. — И советую тебе, Луцеро, не валять дурака.

— Это я решу сам. Откуда ты о ней знаешь? Я впервые увидел эту Страну в своих снах и лишь потом прочел сочинения о ней у алхимиков древности.

— У нас в Малепартусе когда-то слыхали о ней и кое-что даже говорили, кое-что нехорошее…

— Что именно?

— Говорили, что живущие в ней счастливы и беззаботны, теряют счет времени. Но они лишаются душ, и никто из них не унаследует вечность. Едва лишь трубы возгласят Страшный суд, эта Страна растает, как яркий призрачный мираж.

— Что о ней говорят, кроме баек?

Я сдерживал снисходительную улыбку, а Рейнард не сводил с меня серьезных желтых глаз и хмурился. Выглядело это так, словно рядом с его носом поводили чесноком.

— Это не байки, а традиция. Есть большая разница.

— Какая же?

— Байки можно придумать, традицию подделать невозможно.

— Вот я это и проверю. И не отговаривай меня; помни, что дал клятву.

В этот момент у нас над головами пролетела стая крапчатых птичек. Рейнард пошевелил ушами и проводил их голодным взглядом. Я подобрал поводья и сказал:

— Зимородки! Мы идем следом за ними!

Лес постепенно редел, обнажая пролески и зеленевшие впереди поля. Пока я перекусывал, не вылезая из седла, Рейнард полакомился выпавшими из своих гнезд птенцами, и теперь, хищно облизываясь и семеня рядом с лошадью, расспрашивал меня.

— Почему ты стал блуждать посреди лесов? У тебя наверняка должен быть учитель.

— Моему учителю Бероальду больше нечему меня учить.

— Ты усвоил, что путь вверх и путь вниз – это один и тот же путь, и думаешь, что на этом можно и закончить постигать вашу науку?

— Бероальда уличили в фальшивом превращении железа в золото и вздернули. На позолоченной виселице.

— Ты был прав тогда, на опушке. Жизнью правит рок, — равнодушно сказал лис. — Значит, ему была предначертана такая смерть.

— Тем лучше.

— Ну а алхимическая лаборатория у тебя была? Не жалко было бросать ее?

— Разве это лаборатория? — я поморщился. — Едва освещенная конура, затхлая и тесная. Все заставлено склянками, сосудами, колбами, манускрипты нагромождены друг на друга, от перегонных кубов дурно пахнет, реторты покрылись пылью. От пышущего жаром атанора никуда не деться, печная труба еле справляется с дымом… Я оставил надежду увидеть, как в мертвой золе тигля однажды мелькнет проблеск золота.

— У меня последний вопрос.

— Говори.

— Ты не подыскал себе жену?

— А кстати, почему за тобой гнались те рыцари? Может, в ближайшем городе мне преподнести магистрату лиса в мешке?

— Ладно-ладно, я просто спросил, — длинные лисьи уши полезли на затылок, и Рейнард скосил на меня глаза, словно следя, не собираюсь ли я взаправду засунуть его в мешок.

Солнце уже вырвалось из лесного плена и золотило лежащие впереди поля. Ржаные колосья качали головами, словно указывая на мощеную дорогу, сохранившуюся, по-видимому, еще с римских времен. Я охотно свернул с бездорожья, и кобылка бодрее зашагала по камням. Рейнард же, напротив, петлял полями, тянувшимися вдоль дороги, не желая выходить на открытую местность. Скоро мы услышали журчание воды.

— По-моему река текла за полем, а не вместо поля, — протянул лис

Земля вокруг была заболочена, отяжелевшие от влаги колосья гнили, склонившись к мутной воде, которая почти доходила до дверей фермерского жилища. Привстав на стременах, я увидел, что русло реки выше по течению перегорожено плотиной бобров, от чего вода и вышла из берегов, утопив чей-то урожай.

Дверь дома отворилась, и оттуда вышел мужчина пожилых лет, со всей поспешностью, какую ему позволяла хромота, заковылял к нам. Он на ходу размахивал руками, но не произносил ни слова, так что я решил, что бедняга нем и полоумен.

— Мы тебя не понимаем, и ты нас пугаешь, — буркнул Рейнард.

— Нет, постой, он что-то хочет сказать…

— Конечно, хочет! Только вот лично я не изъясняюсь знаками, мне как лису не подобает…

Рейнард еще что-то бурчал, но я внимательно следил за жестами старика, постепенно понимая его.

— Что ж, я никогда в подобном не участвовал, но если ты сможешь оказать взамен одну услугу – я помогу тебе, — ответил я наконец и, дождавшись жестикуляций старика, продолжил. — Я держу путь в Страну, которой нет на свете, и ищу зелье, нужное, чтобы проникнуть в нее. Ты знаешь, как его приготовить? Или знаешь тех, кто может об этом рассказать?

Старик закивал головой и поспешно заковылял в дом.

— Что все это значит? — протянул ничего не понимавший Рейнард.

— Его зовут Сарджент, и он подал в суд на реку, затопившую его урожай. Но ранее он дал обет молчания, поэтому не может выступать в суде. Это сделаю я.

— И все это ты понял, исходя из его размахивания руками?

— Я бывал в одной обители монахов-молчальников и выучил язык знаков.

Тем временем старик вернулся и поднес мне чашу золотистого эля и увесистый кусок сыра.

— Кусочек солнышка златого под италийским небом синим… — забормотал Рейнард и беспокойно заходил вокруг лошади, не сводя глаз с сыра.

Осушив чашу, я отломил часть сыра и бросил лису. Старик показал несколько знаков и заковылял обратно.

— Ну, раз старик оказался полезен, — проговорил Рейнард, облизываясь, — ты теперь сочтешь мою клятву исполненной и отпустишь?

— Отнюдь. К тому же, Сарджент все расскажет только после суда, а там, глядишь, и твоя помощь понадобится.

Названия городка, выступавшего из солнечного марева, я не знал, но впечатление он производил приятное. В меру большой, огороженный толстыми стенами, город казался одним громадным домом, где каждый чувствовал себя в безопасности. Узнать, где будет проходить суд, труда не составило – на центральной площади стоял роскошный пятиярусный палаццо, под стенами которого сновали туда и сюда судейские служащие. Внутри я спросил у первого встречного, когда будет суд по делу Сарджента. Нервный, худощавый человек, секретарь, судя по мантии, затараторил:

— Уже сейчас, приходить нужно заранее. Вперед-вперед, итак опаздываете.

Бросив на лиса брезгливый взгляд, он жестом показал следовать за ним. Свернув во внутренний дворик, секретарь зашагал вперед по арочной галерее, так что я едва поспевал за ним.

— А по каким законам будет проходить суд? По местному статуту? Знаете, я с ним не знаком.

— Нет, — отмахнулся секретарь. — Хвала Юпитеру, судьи предпочитают Дигесты, а не ius asinorum ¹. Вас как зовут?

— Луцеро Оскуро, и с Дигестами я тоже не очень хорошо знаком.

— Не волнуйся, — подал голос бегущий следом Рейнард, — они же не всегда основываются на букве римского права.

— Здесь у нас процветает схоластическая вольница толкований, — кивнул секретарь. — Если вы изучали риторику и логику – то справитесь.

— И кто же будет судить?

— О, судьей выступит магистр Алдрик! Светило наук и известнейший законник!

— Что-то я впервые о нем слышу.

— Как же?! — Секретарь даже приостановился на секунду, сверяясь со стоящими между колонн солнечными часами, и пошел обычным шагом. — Он ведь разрешил основную коллизию права: чьими законами руководствоваться в споре, если оба лица происходят из разных областей с разными статутами.

— И чьими же?

— Магистр Алдрик извлек из старинных манускриптов мудрость прошлых веков и сказал: «Судья должен судить так, как ему кажется лучше».

— Впечатляюще.

— Назвал он этот принцип «lex Aldricos», конечно, не в честь себя, а в честь древнего легиста.

На это я не нашелся что ответить, и вместо меня тявкнул плетущийся сзади Рейнард:

— Это мы так и подумали, да.

Энтузиазма к судебным прениям у меня стало на порядок меньше. Я хмуро топал за секретарем по длиннющей галерее, которую покрывали фрески далеко не ортодоксального содержания. Даже Рейнард презрительно задрал нос и не смотрел на стены, хотя он вряд ли понимал, что было на них изображено. Лис вообще не видел ценности в человеческой мазне на всем подряд.

Перед дверьми секретарь остановился, поправил шапочку и обернулся ко мне.

— Называйте судью господином претором, ему это нравится, — напутствовал он, снова бросил неприязненный взгляд на Рейнарда и открыл дверь.

За высокой кафедрой уже сидел судья Алдрик в красной мантии, секретарь занял свое место за писчим столом, указав мне на трибуну. Напротив стояла вторая трибуна, предназначенная для ответчика, и за ней, а точнее, на ней сидел бобр.

— Заявитель – Сарджент с излучины, адвокат… — судья Алдрик нагнулся к секретарю, — адвокат Луцеро Оскуро. Ответчик – водная стихия речки Оро в лице водного существа, изловленного там же. Возражения есть? Возражений…

— Есть. Это что за рыба? — не очень вежливо спросил Рейнард.

— Это бобр, — ответил секретарь, отрываясь от пергамента. — Рыба постная и вполне богоугодная…

Богоугодный бобр с любопытством принюхивался к краю стола и осторожно проводил по нему резцами, словно примериваясь.

— Но, господин претор, помощник адвоката прав, — добавил секретарь. — Ответчик не сможет в одиночку представлять интересы реки. Ходатайствую о назначении адвоката за счет доходов с водяной мельницы.

— Ходатайство удовлетворяется. Перерыв пять минут. Позови Тибера, видел его у фонтана во внутреннем дворе.

Секретарь вскочил и выбежал из зала.

— Ну вот, — вздохнул Рейнард. — Надежда на быструю победу в прении испарилась.

— Тем лучше. Не с бобром же мне разговаривать.

Бобр грызет стол, часть выплевывает на пол. Через несколько минут послышались шаги, вернулся секретарь, а вслед за ним из боковой дверцы выплыл алый шаперон, сшитый, судя по всему, из добротной венецианской ткани. Вместе с шапероном появился черный кот, грациозно ступавший на задних лапах, помогая себе изящной тростью. Он шел по-человечески с той степенью уверенности, с которой напившиеся пилигримы впотьмах добираются до своих гостиниц, – то есть, весьма уверенно. Это был не очень крупный, в меру упитанный кот, с намеком на мускулистую худощавость – видимо, дешевым и питательным рыбьим объедкам он предпочитал треску с белым фалернским. Его ярко-зеленые глаза излучали мудрость Египта, и мне подумалось, что на саркофаге этого кота хорошо бы смотрелась надпись: «Он был любимцем Бастет».

— Начинайте, — махнул рукой Алдрик, откинувшись на высокую спинку.

— Господин претор, секретарь, уважаемый представитель, — коротко кивнув, начал Тибер. — Вода, как и правосудие, не имеет постоянной формы. Она может быть мягкой, как утренняя роса, или мощной, как разлив реки. Но даже в своем гневе вода не разрушает – она лишь напоминает нам о силе природы. Не представляется возможным наказывать реку за то, что она следует своим законам, положенным Всевышним. Вода течет в жилах земли, как кровь в жилах человека, и дает приют тысячам созданий, таким как наш ответчик…

— Который оставит вас без мебели.

Рейнард кивнул в сторону бобра. Тот действительно впился резцами в стол и ожесточенно его грыз. На полу уже скапливалась кучка древесной стружки.

— …к тому же, — продолжил Тибер, — близость воды дает заявителю доступ к рыбному промыслу и многим другим благам такого соседства. У меня все.

— Господин претор, — опять встрял лис, — я просто хочу отметить, что ответчик, судя по всему, уже начал строительство плотины. Можно перенести заседание?

— Вам слово не давали, — отрезал Алдрик. — Представитель, вам есть что возразить?

Я поднялся.

— Господин претор! Всем известно, что слова, которые говорит адвокат судье, надо делить надвое. Он заявляет о неизменности и справедливости сил природы, но разве справедливо, что река, которой человек доверил свои поля, обернулась против него?

— Протестую! — начал было Тибер, но Алдрик его оборвал.

— Sic probatur! ²

— Он также упускает из виду непосредственную вину речных жителей, — продолжал я, — а именно, ответчика, который возвел плотину, ставшую причиной затопления. Верно, конечно, и то, что aqua turbida piscosior est – в мутной воде больше рыбы. Но разве можем мы позволить реке решать, быть человеку хлебопашцем или рыбаком? Совершенно не можем. Может, вместо жаренной со специями рыбы, поданной с белым вином и соусом, истец привык есть за обедом свиные окорока, жирные, запеченные до румяной корочки, пропитанные соком тмина и толченого чеснока, и запивать их прекрасным элем. Без доходов от поля он не будет иметь такой возможности. Нанеся удар по благополучию истца, водная стихия поставила под вопрос выживание его семьи…

— Он навряд ли женат, — шепнул Рейнард.

— …и безнаказанно разрушать то, что создано трудом человека, не позволительно даже столь значимой стихии, как вода. Посему требую взыскать с речки Оро компенсацию в размере сезонного дохода с продажи урожая, который обычно дает поле Сарджента.

— Что же, мне понравились ваши доводы. Постановляю взыскивать деньги с доходов водяных мельниц, стоящих на берегах Оро, до тех пор, пока сумма компенсации не будет уплачена, — он вытер пот со лба и наклонился к секретарю, — рассчитаешь ее потом сам, я не хочу опоздать на полуденную трапезу.

И Алдрик поспешно покинул их. Секретарь тоже встал, собрал писчие принадлежности и вышел. Его примеру последовал и я. У фонтана во внутреннем дворе мы остановились утолить жажду; я зачерпывал воду ладонью, а Рейнард пил это по-звериному – то есть, никого не спросясь и ничего не стесняясь.

Пока лис утолял жажду (делал он это долго), ко мне подошел Тибер. Он задумчиво постукивал по камню своей тростью, и его хвост чуть ли не волочился по земле.

— Ну, прими мои поздравления. Я, надо сказать, удивлен.

— Ты, Тибер, не привык проигрывать?

— Я скажу больше: я не проигрываю вообще. Раньше Алдрик был ко мне куда более благосклонен.

Тибер скребыхнул когтем по навершию трости и внезапно извлек откуда-то пузырек с темной жидкостью.

— Однажды я поклялся принять яд в случае поражения.

— Но не сделаешь этого?

— Впрочем, да, — кот неловко пошевелил ушами, — я передумал. Мне стало интересно, откуда ты здесь, Луцеро?

Я пересказал ему суть своих странствий.

— Да, мне тоже нужно отдохнуть от судебных тяжб, потратив время на развлечение в таком же духе.

Хитро сощурив зеленые глаза, Тибер добавил:

— А ты не планируешь остаться в городе? Работать в суде адвокатом, у тебя хорошо получается. Платят тут хорошо. Станешь знаменитым, а у нас это значит – почти знатным. Может быть, у тебя получится попасть в Совет коммуны.

У меня, конечно, не возникло мысли остаться здесь, но передо мной одна за другой стали вставать картины богатой жизни: роскошная вилла, ужины с магистратами и кардиналами, внимание флорентийских богачек и венецианских патрицианок…

Оторвавшийся от фонтана Рейнард пробормотал:

— Ну, я закончил, можем идти. О, хвостатый.

— От хвостатого слышу, — ответствовал кот.

— Меня и в Совет. Это маловероятно, — ответил я наконец.

— Отнюдь, — не согласился Тибер. — После изгнания герцога здешние сеньоры затеяли традиционные латинские забавы, как же это называется…

— Капитолийские игры? Романизация варваров?

— А, вспомнил. Республиканское народовластие. Так вот у тебя есть все шансы.

— Спасибо за предложение, но пока что я занят.

Раскланявшись с котом, мы вышли за город и отыскали дом Сарджента. Старик был рад и, как и обещал, поведал мне, что знал. Из его бессловесного рассказа выходило так, что дальше по дороге, в паре часов пути, стоит еще один городок, аккурат на пересечении торговых трактов. Там множество таверн, но если найти настоящую Таверну, то в ней-то наверняка сыщется человек, который сможет мне помочь. Надо сказать, я надеялся получить от Сарджента более обстоятельный рассказ, но делать было нечего. Я вновь оседлал свою лошадку, и мы с Рейнардом пустились в путь.

— Слушай, я же тебя задерживаю. Бежать, как лошадь, не обучен, сторожевая собака из меня тоже никудышная. Может, ну ее эту клятву, а?

— Нет, Рейнард, одному мне станет уже как-то скучновато.

— А со мной значит весело. Если бы ехали на ярмарку или на войну, то да, веселье было бы обеспечено. Но эта твоя Страна, молочные реки, багровые закаты…

— Реки из эля, а закаты пурпурные.

— Вот зачем тебе ехать помирать непременно в туда? — не унимался лис. — Древние согласны с тобой; они действительно говорили, что жизнью управляет рок. И если тебе суждено где-то сгинуть, так оно и будет. Может, тебе суждено сгинуть в другом месте.

— Сгинуть я не против, но где сгинуть – я уж позабочусь сам.

— Упрямый ты, Луцеро. Как сказал бык, в варварском народе… О Господи!

Из придорожных кустов выпрыгнула тень, особенно черная под ярким полуденным солнцем. Грациозно изогнувшись, Тибер деловито запрыгнул на круп лошади и сказал:

— Впрочем, я снова передумал. Пока попутешествую с тобой, Луцеро.

— Ты хотел сказать «с нами», — буркнул Рейнард.

— Нет, не хотел. Я кот столичный, и путешествую со знатными господами, а не их собаками.

— Ты родом из Семихолмья? — прервал я их свару. — Впрочем, по твоему имени, я об этом догадался…

— Откуда? О, Сет! — Тибер презрительно фыркнул. — Я говорю о кошачьей столице, впрочем, тебе необязательно знать ее название. В ваше Семихолмье ни один уважающий себя кот и усов не сунет, не то что хвост! Раньше, когда были форумы и амфитеатры, еще куда ни шло. При Сулле я бы праздно возлежал в атриуме на мраморных плитах, даже при Антонинах меня бы холили и лелеяли, как редкостную драгоценность. А теперь…

— Теперь заставляют ловить крыс? — зловредно хмыкнул Рейнард.

— Для таких поручений существуют лисы и прочие дворняги.

— Ты напыщенный индюк, — отрезал лис.

— Имею на это право. У меня даже глаза лучше; сравни свои желтые свечки и мои блестящие изумруды. Умри я под сенью Сфинкса, фараон бы приказал вынуть их и использовать как талисман.

— Быть привязанным к щиту перса – вот самое достойное из того, что бы тебя там ждало.

— Хам, — почти мяукнул Тибер и повернулся ко мне, точнее к моей спине. — Луцеро, просто сравни нас. Посмотри на меня! Я же античен от ушей до кончика хвоста. Я дорический храм, безупречное сочетание эллинского совершенства и романской практичности. А вот ему зачем такой вульгарный хвост? Уверен, он его с трудом втаскивает в свою нору.

— Ты о себе не низкого мнения, — заметил я, не оборачиваясь.

— К чему мне стесняться? Я ведь воплощение вавилонской надменности, образчик патрицианства.

— Единственное правдивое слово – надменность, — зевнул Рейнард.

Скоро русло реки, которая все еще тянулось вдоль дороги, пошло вниз, и в теснине, где поток ускорялся, я увидел сукновальную мельницу. Приземистый домик выглядел обжитым и особенно уютным благодаря водяному колесу, которое неутомимо вращалось, а стекающий по лопастям ручеек весело журчал.

На лужайке напротив сукновальни мы нашли и хозяйку. Видимо, она замочила ткань, чтобы смыть с нее грязь, и теперь стояла в чане с теплой водой, едва опираясь руками о перегородки, и топтала ее ногами. У нее были соломенные, почти белые волосы, столь редкие для женщин этих мест, и мне показалось, что это сияет золотой нимб вокруг ее головы. Я спешился и, не торопясь, приблизился.

— Ангела в помощь, дитя! — сказал я и, видя, как она резко обернулась, добавил. — Не пугайся. Как тебя зовут?

— Меня зовут Бьянка, сеньор, — ответила девушка, неловко взявшись за пряди волос.

— Я не сеньор, я лишь бродячий философ. А по правде говоря – алхимик. Мое имя Луцеро.

— Отец состоит в гильдии белильщиков, и он говорит, что все алхимики шарлатаны, сеньор Луцеро, — задумчиво произнесла Бьянка, косясь на лиса и кота.

— Твой отец прав. Я и мои спутники устали с дороги и ищем подходящую таверну. Подскажи нам путь.

— Или дай чего выпить, — бесцеремонно встрял Тибер.

Бьянка выпрыгнула из чана на траву и пошла к дому. Ее обнаженные щиколотки и ступни были белы, как снег. Наверное, это был секрет гильдии белильщиков – так их сукно и получалось чище облаков. Пока я рассеяно думал о том, что белые плащи, прежде чем оказаться на плечах миланских нобилей, топчутся босоногими крестьянками, Бьянка вернулась с кувшином молока.

Прохладное и ароматное, оно освежило горло лучше эля. Я поблагодарил и передал кувшин Тиберу, который жадно засунул в него и усы и морду, к вящему неудовольствию Рейнарда.

— По этой дороге сеньор Луцеро дойдет до гостиной площади пилигримов, там таверн немало, но если он ищет Таверну…

— Да, нам нужна именно она, — подтвердил уже прикончивший кувшин Тибер, с усов которого капало молоко.

— …то он найдет ее на Пьяццо-дель-Аркобалено.

— Спасибо, дитя, — сказал я, вскакивая в седло. — Передавай приветствие отцу и топчи сукно. Топчи его одна, Бьянка, топчи и попирай в своей чистоте и невинности, чтобы брызги воды доходили до бедер и намочили твое платье.

Та площадь, Пьяццо-дель-Аркобалено, действительно была площадью радуги – ее центр был выложен разноцветными малахитами или иным многоцветными камнями, а стекла фонарей не уступали церковным витражам, и на рассвете и закате все, должно быть, искрилось и мерцало.

— «Архангел и Павлин», — прочел Тибер вывеску. — Я, пожалуй, побуду снаружи. Не люблю такие места.

— Просто признай, что хочешь порыться в мусоре во внутреннем дворе, — буркнул Рейнард.

Вместе с лисом я спустился по стертым ступенькам к полуподвальному входу, который, как пещера, гнездился под вывеской. Из сумерек трактирного зала пахнуло вином и мясом. Казалось, именно об этой таверне древний поэт сказал: «Mihi est propositum in taberna mori!» ³

Когда мы вошли, на табурете стоял захмелевший мужчина и разворачивал какие-то записи. Вокруг шептались люди:

— Да, это «В защиту таверн», трактат того умбрийского мыслителя, забыл имя…

— Слушайте, сейчас будет говорить оракул Божественной Бутылки!

Я протолкался в свободному столику и сел, рядом со мной расположился принюхивающийся Рейнард. Тишина в таверне стояла необычайная, все ждали речь, словно Пасхальную проповедь Римского Папы.

— Ной начал возделывать землю и насадил виноградник; и выпил он вина, и опьянел! — возгласил стоявший на табурете, и его друзья вытянули руки, что поддержать его пошатывающееся тело. — Если бы Господь не желал, чтобы люди пили, Он не сделал бы виноград таким легко давящимся! Если бы Адам выпил в раю, он бы не слушал Еву – и мы все ещё жили бы среди виноградных лоз и безгрешных закусок!

Смешки и одобрительный гул прошли по залу.

— Пьянство грешно, говорят нам с амвона, но тот, кто осуждает пьянство, либо лицемер, либо пьёт в одиночестве – что куда грешнее. Недаром говорят, что монах скорее умрем от жажды, чем утолит ее чем-либо, кроме вина. С амвона нам обещают рай в будущем, но в Таверне дают его сейчас – пусть и с похмельем наутро. Спросите у девицы кувшин с фавном на печати – в нем подлинная радость! Но некоторые из наших братьев во хмелю принимают на себя слишком тяжелую аскезу; словно монахи, постящиеся для спасения души, они пьют для спасения от их проповедей.

Я тронул за рукав проходившую мимо девушку и попросил выпить.

— Какого вам вина, сеньор?

— С изображением совиной головы – вот лучшее вино! Аквитанское медовое! — прошептал кто-то рядом.

— Да, а вино Эльзаса и долины Луары не берите, оно в этом году кисловатое. Попробуйте лучше вино осадного года! То самое вино, что мы спасли от герцога! — послышался шепот с другой стороны.

— Принесите любого, на ваш выбор, — ответил я.

— Иные наши друзья пьют, чтобы забыть о голоде, другие – чтобы забыть о скуке, но истинные сопричастники Таверны пьют ради мудрости. Говорят, что вино – враг разума. Но разве трезвый человек придумал бы хоть одну достойную мысль? Трезвые философы спорят, есть ли у души бессмертие, но любой из нас, кто видел пьяницу после трех бутылей, знает, что душа явно переживает тело!

Мне принесли бутыль и чашу, черную с золотом, словно покрытую черепаховым панцирем. Откупорив бутыль, девица нагнулась над моей головой, наливая в чашу. В нос ударили сладкие запахи вина, вплетенного в ее волосы розмарина и чистой девичьей кожи.

— Для вас – вино моста Сатурна, — проворковала она, улыбаясь, и, оставив бутыль на столе, ушла.

Тем временем изрядно шатающийся оратора договаривал свою речь:

— Итак, пусть трезвенники твердят о грехе, но разве не сам Господь превращал воду в вино?!

Зал взорвался бурными возгласами поддержки и хлопками, оратору помогли слезть с табурета, и воздух снова наполнился гомоном, смехом и разговорами. Попивая вино, весьма недурственное, я разглядывал посетителей таверны. Здесь собирались самые разные люди: последовательные платоники с глиняными чашами и разнузданные киники, жрецы Митры и Исиды, францисканские монахи и пилигримы, высокомерные астрономы из Египта и огнепоклонники из далекой Персии. Здесь же пили и актеры, певицы, танцовщицы, солдаты, вернувшиеся из отдаленных краев, и авантюристы, чьим историям никто не верил.

Здесь летний зной переходил в прохладу пещеры, терпкий запах выдержанных вин сочетался с чарующими ароматами древних святилищ, чьи благовония еще хранили одежды жрецов. Таверна располагалась в обширном подвале и вечно была погружена в полумрак, который силились разогнать яркие росписи на стенах и косые солнечные лучи. Лозы дикого винограда вползали в таверну через широко распахнутое окно, которое, видимо, никогда не закрывалось, и свешивались до самого пола.

Я почувствовал, что пьянею. Но ведь хорошо было бы остаться жить в этом городе: подкрепиться лепешкой еще до рассвета, трудиться, помогая купцам заталкивать телеги по узким улочкам, а затем обедать рыбой с чесноком и до первых звезд пить вино в компании завсегдатаев таверны, которые бы, безусловно, считались вельможами, будь таверна королевством. И я был бы счастлив попасть в их веселое товарищество, и знатоки Платона дружески похлопывали бы меня по спине после особо удачного пассажа об отличии идеального понятия «кувшин» от глиняного кувшина для вина, а высокомерные халдеи в синих мантиях спустя время признали бы меня за своего и приоткрыли завесу тайны небесного свода.

Но вновь оглядывая таверну в этих мечтаниях, я наткнулся на желтые глаза Рейнарда, чей немигающий суровый взгляд отрезвил меня, и решил, что пора сделать то, что намеревался.

Поднявшись из-за стола, я незаметно приблизился к столу людей, как мне показалось, доброжелательных. До меня донеслись обрывки их разговора.

— Никто не спас бедняжку, ergo non esse Deum! ⁴

— Ну пойми, у птицы должны быть перья, и у стрел тоже, иначе, если их нет, они не полетят, поэтому птицы и стрелы суть одна субстанция…

— Господа, сеньоры, прощу прощения, что прерываю ваш разговор, но вы, возможно, единственные, кто может мне помочь.

Они воззрились на меня в ожидании, и я сбивчиво поведал им о своих поисках. На удивление, все восприняли мои слова серьезно – ни тени улыбки не пробежало по их лицам; они наоборот, казалось, помрачнели. Повисло молчание, пока один из них не промолвил:

— Тебе нужно поговорить с Трехбутыльным Луллием. Разве что он знает, чем тебе помочь.

И он указал в дальний угол таверны. Там, за маленьким столиком в одиночестве сидел давешний оратор. Теперь я мог разглядеть его получше. Этот человек не выглядел старым, но на его лице явственно была различима печать знания, которое приходит лишь с годами. Но почему его звали Трехбутыльный Луллий – можно было лишь гадать. Он медленно тянул вино из чаши и не сводил глаз с потолка, но выслушав меня, ответил:

— Я знаю, о чем ты говоришь. Это зелье действительно исполнит твое желание. Хочешь – забирай, — и он положил на стол пузырек с черной жидкостью внутри.

Я, как зачарованный, взял его в руки, не веря, что такое сокровище он отдает мне задаром.

— И ты был там? Ты знаешь, что ждет человека в этой Стране?

Трехбутыльный Луллий перевел на меня взгляд и пододвинул свою чашу.

— Нет, я не хочу больше пить.

Он уставился на меня, как на богохульника, а потом вздохнул и сказал:

—Того, кто не пьет вина, Бог может лишить и воды. Тебе незачем вливать отраву себе в сердце. Не спеши искать сокрытое.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Я хочу сказать, что в любой таверне всегда имеется внутренняя Таверна, но войти в нее или нет – ты должен решить сам.

Табурет с грохотом ударилось в стену и развалился на щепки. Позади нас, в центре зала, назревала драка. Пока мы вели беседу, в таверну ввалились с дюжину чужеземцев, судя по всему, французов. Были ли они изначально пьяные или успели с кем-то повздорить, но вся таверна притихла, как небо перед бурей.

— А местным негодяям вино продают втрое дешевле?! — кричал один из них. Им придется уплатить за это немалую цену!

Вокруг французов собирался народ, и вот, как редкие капли в начале дождя, а потом все чаще и громче посыпались удары. На пол повалились первые сраженные воители чаш и бутылей.

Бывает, что погода портится в мгновение ока, так и сейчас, драка за минуту переросла в какое-то побоище.

— Абуль-Аббас! Белый слон и Франция! ⁵ — завопил один француз и разбил кувшин кому-то об голову.

Увидев это, из-за стола начал подниматься, медленно и неотвратимо, как приливная волна, какой-то бородатый великан.

— О, дело дошло до триариев. Пора выметаться.

Я посмотрел вниз, откуда шел голос, и увидел Рейнарда, который все это время, оказывается, вертелся рядом.

Невредимым мне удалось достичь черного хода и выскочить во внутренний дворик таверны.

— Лошадь с другой стороны, — буркнул лис и засеменил вперед, к калитке на широкую улицу.

Я пошел за ним, но вдруг прямо в проходе натолкнулся на очередного пьянчугу, еле державшегося на ногах. Увидев меня, он искривился в лице и возмущенно тыкнул пальцем мне в грудь.

— Ты! Ты трезв! И для тебя дверь таверны захлопнулась навсегда!

— Ты прав, друг. Я протрезвел. Зачем мне италийский трактир, если меня ждет настоящая Таверна, испить вино жизни в которой меня пригласят Михаил и Гавриил?

 

Выехав за пределы города, в ближайший лесок, я соскочил с лошади. Наверное, мое сердце давно так не колотилось, как сейчас. Интересно, как это происходит? Я засну или внезапно окажусь в моей Стране?

— Ну, ты вроде получил, что хотел, — мрачно проговорил Рейнард. — Отпустишь меня?

— Нет, мы доберемся до конца. Твою клятву я не снимаю.

— Что значит «мы»? Мне и тут хорошо. И до какого конца? Ты действительно хочешь выпить эту жижу?

— Что-то я не понял, — вмешался Тибер. — Луцеро, ты нашел то, что искал?

— Да, — я показал коту пузырек с черной жидкостью, но он побелел – если это возможно для черного кота – и попятился.

Его хвост выпрямился почти вертикально, шерсть встала дыбом, а сам он изогнулся, как одержимый.

— Ты чего это? — скосился на кота Рейнард.

— Луцеро, ты… ты ведь знаешь, что это? Забвение! Проклятый непентес египетских магов!

— Нет, Тибер, — улыбнулся я. — Это чудесная панацея, то самое тайное лекарство-от-всего, над поиском которого бились поколения александрийских мудрецов и европейских алхимиков.

Но Тибер уже не слушал. Куда подевалась его надменность и изящество? Словно дикий зверь, он бросился наутек, как обычный кот убегает от преследующих его собак.

Рейнард стоял в нерешительности. Слишком таинственны были для него подобные материи, и слишком не любил упрямый лис всякую таинственность.

— Ты брось дурачиться, Луцеро, — начал было он. — Я же все слышал, как и ты. Он сказал, отрава для сердец.

Но я уже запрокинул голову и выпил содержимое пузырька. Ничего, терпкое и горячее. Ведомый наитием, я зашагал вперед в лес, а Рейнард семенил за мной, что-то бормоча.

Деревья начали изгибаться, лес будто разрастался, пока из-за стволов не выросла белая стена с бронзовыми воротам посередине. Да, наверное, так и должно быть. Ворота начали отворяться…

— Ты не бойся, — сказал я, перебив причитания Рейнарда. — Я только посмотрю и вернусь.

Я знал, что врал. Шагнув в ворота, я просел куда-то, поплыл, словно вниз по течению.

— Отрава для… — эхо потонуло в тишине, которая как осязаемая стена вырастала за моей спиной. Я обернулся.

Силуэт лиса между бронзовых ворот все удалялся, вот уже видна только рыжая мордочка, забавная и ушастая; разве я не выпустил этого несмышленого лисенка на волю, как только охотники проехали мимо? Но желтые лисьи глаза на секунду продрались сквозь пелену тумана, прежде чем навсегда скрыться из виду. Эти вспыхнувшие и тут же угасшие огоньки заставили меня нахмуриться; они напомнили о каком-то предостережении. Рейнард – или его звали по-другому? – упоминал что-то про призрачный мираж или про морок, я уже не помнил точно. Про многовековую жизнь, проходящую, как мгновение сна. Впрочем, слаще этих грез на земле не найдется ничего. В этой стране я хотя бы испытаю счастье, пусть и на один короткий миг, пока длится дивная фата-моргана. А если я о чем-то и забыл… Что ж. Тем лучше.

 

1. «ослиное право» – прозвище, которым итальянские юристы презрительно называли обычное право варварского происхождения
2. примерный перевод с латыни: «Приемлемо! Принимается!»
3. примерный перевод с латыни: «Если умереть мне, так в таверне!»
4. примерный перевод с латыни: «следовательно, Бога нет»
5. Абуль-Аббас – слон, подаренный Карлу Великому багдадским халифом. Белый цвет слона, вероятно, позднейшая легенда