Дирижабли в небе смотрелись, как здоровенные крысы – серые, толстые, ленивые. Тим бы сказал, что киты – но китов он никогда не видел, только на картинке, а крыс – сколько угодно. Он подумал, что это хорошая шутка и легонько пихнул Мышонка в бок.

- Смотри, они плывут, как крысы…

Мышонок перестал жевать и поднял на него непонимающий взгляд. Крошки пирожка прилипли у него к подбородку и он действительно был до того похож сейчас на пугливого серого мышонка, что Тим рассмеялся.

- Помнишь, у старика Августа был ручной крыс?

Мышонок кивнул.

- Эти дирижабли, они такие же толстые, неповоротливые, глупые-е…

Тим вскочил и, раскинув руки, медленно, важно заковылял по крыше, фырча мотором и разворачиваясь по длинной дуге. Потёртый пиджак висел на нем, как на огородном пугале, полы развевались, и, казалось, вот сейчас Тим сделает ещё пару шагов и улетит, пофырчит к далекому рыжему закату, на северные острова, к полярным станциям или на восток, к бескрайней сибирской тайге, и дальше, и дальше…

Он остановился у самого края. Замер. Солнце садилось. На западе, за домами, бесчисленными крышами, башней Адмиралтейства и тоненькой лентой залива, сейчас почти неотличимой от неба, тонкими полосками тянулись облака. Розовые, нежно-оранжевые, таявшие, как самое лучшее апельсиновое мороженое в кондитерской Ротберта. Крохотный самолёт уходил сейчас к закату, лёгкий, как стрекоза, с тоненькими расправленными крыльями, почти не видными с такого расстояния.

Тим обернулся. Мышонок сидел, раскинув ноги, сбросив ботинки и привалившись к кирпичной дымовой трубе. Пятки у него были грязнющие, а выражение лица – сытое и ужасно довольное. Тим вернулся и сел рядом. В измятом бумажном кульке оставалось ещё три пирожка. Тим взял один, откусил, и привалившись рядом с приятелем к трубе, мечтательно прикрыл глаза.

- Если бы у меня было много денег…

- У тебя-я? – немедленно хихикнул Мышонок.

Тим беззлобно пихнул его в бок.

- Не мешай… Я бы купил у Ротберта десять… нет, двадцать самых лучших пирожных и подарил бы их фрау Хельге. В самой лучшей коробке! С розовыми ленточками…

- Ага…

- Приехал бы в самом дорогом экипаже…

- На моторе! – перебил Мышонок.

- На моторе… и ты за рулём… Вышел бы такой, в светлом костюме, в перчатках и шикарных ботинках… опустился бы на одно колено и сказал – а помните, дорогая Хельга, как вы помогали двум голодным бесприютным оборвышам? Она, конечно, удивится – неужели это ты, Тим? А кто это там – неужели Мышонок? А я такой – да, милая Хельга, мы теперь богачи! Вы как ангел, и Господь возблагодарит вас за вашу доброту! А от нас примите этот скромный подарок. И подаю ей коробку с пирожными. И она смеётся, и плачет, и целует меня в лоб…

«Как мама…» Он не сказал это, только подумал, но сердце всё равно захолонуло горечью. Зря это всё. Ч-чёрт. Своей матери он не помнил, только тётку, которая с лёгкостью бросила его в приюте, свалив за новой жизнью в Америку. А вот Мышонок… Его мать умерла здесь, на сучьей анилиновой фабрике, разливая поганые вонючие краски. Да и до богатства им двоим как до Луны. Бес-ко-неч-но да-ле-ко. Он сунул в рот остаток пирожка, посмотрел на друга. Тот сидел с набитым ртом, нахохлившийся, жалкий, и по сморщенной мордашке текли редкие слезинки. Тим обнял его, привлёк к себе.

- Не хнычь…

- Я не хнычу… - пробурчал Мышонок.

- Вот и не хнычь.

Резкий заливистый свист заметался в колодце двора. И ещё раз. Тим коротко выругался, подошёл к краю крыши и лёг, осторожно высунув голову. Внизу, подняв к небу конопатое лицо, щурился мальчишка – один из близнецов, то ли Фриц, то ли Франц.

- Чего тебе? – сурово сказал Тим.

- Слезайте, - ухмыльнулся мальчишка. – Ясеф зовёт.

Тим подумал было плюнуть на него, уж больно подходящая складывалась позиция, но решил, что фиг, обойдётся. Близнецы всегда дрались вдвоём, а кулаки у него ещё не зажили. Он отодвинулся от края и в последний раз посмотрел на небо. Самолётик улетел в облака, солнце село и дирижабли смотрели на город хищными серыми мордами.

***

Их все принимали за братьев. Оба темноволосые, тощие, бледные, с одинаковыми уличными повадками. Только там, где Мышонок предпочёл бы по-тихому улизнуть, Тим лез в драку – бешено, не оглядываясь, вспыхивая, словно порох. Иногда это обходилось ему очень дорого, но часто противник, наткнувшись на пронзительный взгляд чёрных глаз, предпочитал отступить и не связываться с маленьким волчонком. Тиму было одиннадцать лет, Мышонку почти девять; Тим прибился к шайке Ясефа несколько месяцев назад и быстро сдружился с малышом, который почти не помнил своё имя и прошлое. Теперь у него была семья – пусть и из одного человека, был дом – даже если это всего лишь городские улицы и угол в подвале заброшенной суконной фабрики. А то, что Ясеф ругается, пьёт и шпыняет почём зря – так что ж, разве не у всех так? К этому Тим почти привык. Лучше такая стая, чем вообще никакой.

Правда, шайка Ясефа в последнее время сильно уменьшилась. Пацаны уходили кто куда – кто в тюрьму, кто в больницу, кто на кладбище. Всё чаще Ясеф мечтал о каком-то крупном деле, и всё чаще злился, виня в своих неудачах конкурентов, полицию и кого угодно, только не себя.

«Рокамболь фигов, - думал Тим, пробираясь знакомой дорогой к логову. – Ничего он не придумает, кишка тонка». Узкий проулок между домами зарос лебедой; над крышами показалась луна, большая, важная – круглая суповая тарелка на тёмно-синей скатерти неба. В опустившихся сумерках заброшенная фабрика выглядела старинным рыцарским замком – полуразрушенным, забытым, но ещё хранящим дух приключений. Разбитые окна казались бойницами, потемневшие от непогоды кирпичные стены – крепостными стенами, выдержавшими жестокую осаду вражеского войска. Мальчишки проскользнули легко, как тени.

Владельцы фабрики разорились, когда изобрели анилин и в город пришла ABG – провозвестница нового мира, мощная и загадочная “Anilin Bund Gesellschaft”. Теперь её трубы дымили на восточных окраинах, её дирижабли с гербом из колбы и шестерёнки уплывали в далёкие края, её газеты рассказывали обывателям, как мудро бургомистр управляет городом, а монарх – страной. Конечно, анилин – это яд. Разумеется, он убивает – одних быстро, других - медленно и мучительно. Но, послушайте, динамит тоже убивает. И алкоголь, и нож, и огонь – и ещё как! Зато сколько чудесных вещей можно делать с его помощью – не только дешевые красители, но и типографскую краску, отравляющие газы для военного ведомства, яркие безделушки для Императорского Двора, и прочее, прочее. Поговаривали, что и фиолетовые таблетки «для отдыха и развлечений» тоже делали в тайных лабораториях ABG, но таким быстро затыкали рты. Это поступь Науки и Цивилизации, и нечего всяким смутьянам стоять на пути Прогресса.

Из подвала фабричного корпуса пробивался неровный свет костра. Тим негромко свистнул, предупреждая о своём приходе, и по еле заметной тропинке спустился в логово. Мышонок держался рядом, чуть позади.

Ясеф полулежал в старом обтёрханном кресле, как пьяный монарх на троне. Незаконнорожденный принц едва ли двадцати лет, слишком рано разрешивший себе всё и вынужденный возиться со всяким отребьем. В пальцах его дымилась папироса, смуглое лицо казалось расслабленным и уставшим. Тим подождал немного и буркнул: - Мы пришли. Чего звал?

Ясеф открыл глаза и некоторое время смотрел на ребят, как на пустое место. Потом затянулся папиросой, выдохнул клуб дыма и поманил их рукой. Тим осторожно подошёл поближе.

- Пришли… А зачем пришли, не знают… Ясеф позвал, а вы прибежали, маленькие глупые мышки. Поманил пальчиком, а вы пришли… Маленькие полезные мышки…

«Опять накурился, придурок», - подумал Тим, переминаясь с ноги на ногу. В таком состоянии его лучше было не злить, себе дороже. Ясеф снова затянулся; устроился поудобнее.

- Завтра вы мне понадобитесь. Завтра в десять утра на Кузнецкой почистим одного красавчика… важного дурачка.

Он говорил тихо, делая длинные паузы. Тим затаил дыхание, прислушиваясь.

- У него будет ключик в кармашке на пузе. Тим возьмёт ключик, отдаст дяде Ясефу. Мелкий разыграет падучую, соберёт народ. Близнецы на подхвате. Дядя Ясеф сделает копию ключика, отдаст Тиму, Тим аккуратненько положит ключик обратно в кармашек. И это будет хорошо… Очень хорошо… Дядя Ясеф будет очень доволен.

Он помолчал, потом бросил на Тима жёсткий взгляд. Щегольские тонкие усики встопорщились, и брови сошлись в одну тёмную безжалостную черту.

- Всё понял?

Тим неуверенно кивнул.

- Чего уж… Сначала потырить, потом обратно положить. Сделаем.

Ясеф отвёл взгляд.

- Если напортачите – лично башку откручу. Обоим. Всё. Никуда не уходить. Ждать здесь до утра, до утра… - забормотал он, закрывая глаза и откидываясь в кресле.

Тим обернулся и кивнул Мышонку: «Пошли». Близнецы у костра резались в карты; он подхватил свой тюфяк и пошёл наверх, к лестнице.

Осень стояла сухая и тёплая. Спать под открытым небом было гораздо приятнее, чем в душном подвале. Прошлой зимой под тяжестью снега крыша обвалилась, предгрозовой шквал в июне завершил дело, оставив целым лишь уголок кирпичной стены и расходящиеся веером дубовые балки каркаса. Лестница выходила на площадку два на три метра, а дальше – пустота, двадцатиметровый провал до земли и звёздное небо над головой.

Тим кинул соломенный тюфяк в угол, сел, вытянув ноги. Мышонок примостился рядом.

- Чего это он, а, Тим? Зачем сначала тырить ключ, а потом обратно того?

Тим молча потрепал его по волосам. Мышонок мотнул головой.

- Сам бы попробовал, да?

Это, конечно, да. Тим давно уже наловчился чистить карманы ротозеев от лишних кошельков, портсигаров, носовых платков и прочего не нужного обывателю добра, но класть обратно ему и в голову не приходило. Это даже не двойной, а тройной риск. Настоящая кража – это один миг, словно танец, словно точный укол фехтовальщика – подход, контакт, отход – всё быстро и точно. Возвращаться к дурачку всегда глупо, а чистить его дважды за короткое время – ещё глупее. Это ему не нравилось.

А может это подстава такая? Может Ясеф решил от него избавиться? И как он снимет копию ключа на улице? Скажет дурачку – ой, дяденька, постойте здесь минуточку, я за угол к мастеру сбегаю? А если ключ сложный? А если что-то пойдёт не так? Неужели больше никак не подобраться? Да что ж такое-то… Нет, всё это ему не нравилось.

- Знаешь что… надо нам уходить. Впереди зима и вообще. Ты как думаешь?

Мышонок пожал плечами.

- Я как ты. А куда уходить?

- Не знаю... На юг. Там тепло, море. Апельсины…

- Это далеко-о…

- Зимовать в подвале я точно не хочу.

- А фрау…

Они переглянулись. Оба подумали об одном и том же, и в общем пришли к одинаковым выводам.

- Спросить можно, но что она может сделать? Отправит нас на курорт?

- Короче, я как ты, – решительно сказал Мышонок.

- Тогда давай спать.

Тим вытянулся, положил руки под голову и стал смотреть в тёмное небо, где плыли лёгкие, словно кружевные кисейные тени, облака.

А потом его кто-то толкнул в бок. Так мягко, настойчиво, словно тот, кто толкнул, совсем не хотел его беспокоить, а всего лишь надо было вставать, потому что жалко, но вот надо, ничего не поделаешь… Тим открыл глаза и как-то сразу встал, будто тьма притянула его к себе, как тряпичную куклу, что он видел у балаганщика на летней ярмарке. Тьма подняла одну его руку, другую, осторожно переставила вперёд ноги, помотала головой. Тим подумал, что со стороны это ужасно смешно, но смеяться не хотелось, совсем. Он сделал шаг (или им сделали шаг?), ещё шаг, ещё… Далеко впереди, куда вела его невидимая рука, далеко во тьме горело зарево. За чёрными крышами, за редкими фонарями, за шпилем собора и городским садом были заводы ABG. Днём и ночью дымили воткнутые в небо трубы, горели дьявольские котлы, грохотали машины, текла по венам-трубам ядовитая кровь – пурпурная, изумрудная, алая, мертвенно-белая и беспросветно-чёрная, чернее которой не было на всем свете. Удушливый дым расползался по небу, смрадная вода текла в реку, и люди, что каждое утро исчезали в заводских воротах, возвращались домой отравленными, искалеченными, мёртвыми, словно не крепкое тело, не ловкие и умелые руки их пожирала ABG, а самую душу, вечный и негасимый пламень любви, добра, разума.

Днём и ночью дымили трубы, и Тим видел, чувствовал, всем сердцем своим сейчас впитывал шевелящееся там зло, раскрасившее себя уродливыми крикливыми красками, но не изменившее, не способное изменить своей сути.

Рука, державшая его, дрогнула, плечи его опали, голова поникла. Его медленно повернули назад. Рано, ещё рано. Он слишком слаб, слишком беспомощен. Он ещё почка, головастик, икринка – то, чему ещё предстоит стать Силой, всепобеждающей, неумолимой, страшной Силой. Он только вероятность, случайность, то, что может и не сбыться никогда, никогда. Тим не понял, но принял эти слова, почувствовал, что они верны, истинны, подлинны. Он сделал шаг, другой и понял, и принял спокойно, что идёт по воздуху, что висит на двадцатиметровой высоте между землёй и звёздами, что неведомая тьма вывела его, как игрушку, далеко от площадки, от балок, от тюфяка, на котором мирно сопит Мышонок и он, Тим, тоже лежит рядом, раскинув руки и уткнувшись головой в кирпичную стену.

И он сделал шаг, и ступил на балку, легко, будто по дорожке прошёл по ней и остановился, глядя на спящих, и присел, и нырнул в своё тело, плавно и мягко, будто летом нырял в воду, и повозился там, расправился и уснул. И сон, крохотный кусочек сна, словно страничка, выпавшая из растрёпанной книги, улетела, скользнула во тьму и не осталась в памяти – и это было хорошо. Может быть тот, кто вырвал эту страничку, дунул, закружил, понёс по свету, как осенний лист и затерял среди тысяч других пока ещё не сбывшихся вероятностей, был по-своему прав, потому что Тим непременно расстроился бы, увидев Мышонка мёртвым.

А зачем печалиться по тому, что неизбежно.

***

- Эй, дармоеды, лежебоки, олухи! - орал Ясеф. – Тащите сюда свои тухлые мослы, иначе я вам их поотрываю и жрать заставлю!

Тим потряс головой, зевнул, раскрывая рот, как диковинный зверь бегемот в городском зоосаде. Утренняя сырость, казалось, пропитала одежду, добралась до костей, до мыслей. Рядом копошился Мышонок. Тим не глядя растолкал его посильнее, встал и поплёлся вниз. Поздно придёшь – останешься голодным. Близнецы и Ясеф сидели вокруг котелка и наворачивали похлёбку, орудуя ложками, как ветряные мельницы.

- О, явился, - ухмыльнулся Ясеф. – Фриц, оставь ему крысу! Вот эту, потолще! Они сегодня жирные, наваристые!

Тим промолчал. С утра он шуток не понимал, особенно таких дурацких. Подошёл и заглянул в котелок. Фиг поймёшь, кто там плавал с утра, желудку было всё равно. Он требовал еды, горячей и побольше. Фриц сыто рыгнул и демонстративно облизал ложку. «Вот же твари, - подумал Тим, - почти всё сожрали». Ясеф уловил признаки близкой драки и вскочил с места.

- Эй, эй, хорош жрать! Ему сегодня работать! Давай, Тим, налетай!

Схватил горячий котелок и сунул его Тиму в руки. Тот обнял, прижал к груди, сел, греясь и прогоняя остатки ночной сырости.

- Эх, пацаны, это только начало. Сделаем дело, будем каждый день свиные колбаски трескать, кофе с пирожными лакать. Мелкий! Иди сюда. Ты чего больше любишь – булку с колбасой или кофе с пирожными?

Мышонок сел, скрестив ноги и кутаясь в свой безразмерный пиджак.

- Я люблю колбасу с колбасой.

Ребята заржали.

- … и рульку. И суп. И сахарную вату, и пирожные, и вообще всё.

- О, мелкий правильный пацан, знает толк!

- Поделишься, да?

Издалека сквозь туман еле пробился заводской гудок. Два коротких, один длинный. Ясеф натянул на голову кепку, поправил по-фартовому козырек.

- Жрите быстрей. Восемь часов. Пора.

И пошёл к выходу, пиная случайные куски кирпичей.

Дурачок оказался вполне подходящим, жирным. У такого бы Тим и часы стибрил при случае, и бумажник. И возвращать бы не стал. Буржуй поганый. Толстый дядька в роскошном шевиотовом костюме ковылял по улице, как раскормленный хряк, едва переваливаясь на коротких ножках. Останавливался поглазеть на витрины, таскал из вощёного бумажного кулёчка засахаренный миндаль, облизывая пухлые пальцы. Мышонок, Ясеф и Тим стояли у церковной ограды. Ясеф сегодня изображал бродячего лудильщика; на ящике перед ним стоял дырявый чайник, валялся припой и даже паяльник слегка дымился.

- Ему тут назначили встречу на десять, – шептал Ясеф. – Встреча важная, так что не боись, не уйдёт. Но надо сделать всё чисто, аккуратно, понял? Вытащил, принес мне, подождал, положил обратно. Усёк?

- Зачем такие сложности? – пробурчал Тим. – Чего, нельзя было по-другому стырить?

Ясеф легонько дал ему подзатыльник.

- Нельзя значит нельзя. Не твоего ума дело.

- А как ты собираешься копию сделать? Прям тут?

Ясеф подправил усы и покровительственно оглядел ребят.

- О, брат, это технологии! Я сам офигел, когда узнал, что так можно. Ладно, не копию, только оттиск, ключ по нему другие люди потом выточат. Вы бы видели, какие это крутые парни. Очень крутые. И они очень хотят дать ABG хор-рошего пинка под зад! А мы им поможем… Ладно, хватит болтать! Давай, работай!

Тим дёрнул плечом, оглянулся на Мышонка, подмигнул ему и влился в толпу.

- Мелкий!

Тот собрался было шагнуть следом, но остановился, оглянулся.

- Стой.

Ясеф покопался в кармане, и, вытащив оттуда маленькую фиолетовую таблетку, протянул ему. Мышонок попятился.

- Зачем? Не надо…

- Ешь, кому говорят. Так натуральнее будет.

Мышонок круглыми глазами смотрел то на Ясефа, то на таблетку, то пытался оглянуться в толпу, куда ушёл Тим. Ясеф протянул руку, ухватил его за ворот и подтащил к себе.

- Ешь, дурак. Я знаю, что делаю. Подведёшь Тима, кому от этого лучше будет? Ну?!

Мышонок поколебался, приоткрыл рот, и Ясеф запихнул в него таблетку.

- Глотай. Вот, молодец. И не дрейфь. Всё, как обычно. Если вдруг что, ты вообще не при делах, ты просто тронутый больной шкет. Давай, двигай лапами. Понеслась!

Мышонок вяло кивнул и пошёл в толпу, неловко загребая ногами.

Тим уже дважды прошёл мимо толстого. Примеривался, настраивался. Где-то он читал, что так акулы ходят кругами вокруг жертвы. Плавно, неспешно, словно не обращая внимания, словно вообще чисто мимо проходили по своим акульим делам, а потом – раз! – удар плавниками, рывок и всё – полноги нету. Он иногда воображал себя таким хищником, коршуном или змеёй, что наносит один единственный точный и беспощадный удар, когда жертва уже ничего не может сделать, потому что всё, амба.

Проходя мимо дурачка, он отыскал взглядом жилетный карман, отметил лёгкую, едва заметную выпуклость, почувствовал форму ключа, пока невидимого, но уже почти пойманного. Ощутил его в пальцах. Прошёл мимо. Расслабил руки.

Мышонок задерживался. Тим повернул на третий круг, глазея на прохожих, и вдруг увидел среди людей знакомую маленькую фигурку. Тот медленно двигался поперёк толпы, еле волоча ноги.

«Старается пацан, молодец. Хорошо играет», - подумал Тим. Мышонок остановился посередине улицы, закачался и рухнул. Руки его задёргались, тело выгнулось, ноги заскребли по земле.

Толпа собралась мгновенно. Тим ускорился, стремясь оказаться рядом с толстым прежде, чем их сожмут, стиснут так, что ни вздохнуть, ни охнуть. Наступил кому-то на ногу, пихнул локтем, и, ужом протискиваясь мимо дурачка, запустил пальцы в жилетный карман, поймал тоненький кусочек металла, зажал в кулаке. Теперь выбираться. Быстрей, быстрей! В толпе слышались дамские визги, кто-то ругался, кто-то требовал позвать скорее доктора, отворить ребенку кровь, дать воздуху, помолиться. Тим добежал до Ясефа и сунул ему ключ. Обернулся. Нет, ничего не видно. К месту происшествия неспешно двигался полицейский. Упёрлись друг в друга несколько автомобилей, разгоняя толпу бесполезными сердитыми клаксонами. Расходиться никто не хотел. Тим мельком оглянулся. Ясеф вытаскивал ключ из стакана с горячим маслом, подвесив его на проволочном крючке. Тим никогда не видел такого ключа. Рукоятка его представляла собой переплетённую восьмеркой змею. Из раскрытой пасти выходил раздвоенный язык, закручиваясь хитрой спиралью. Масло падало тёмными каплями, и, казалось, змея истекает ядом. Ясеф поставил перед собой небольшой ящик с застёжками по бокам и круглой дырой сверху, аккуратно опустил ключ в дыру и подвесил крючок на горизонтальную планку. Мельком глянул на Тима.

- Не дыши, - прошипел сквозь зубы.

Достал кувшин, снял чпокнувшую крышку и медленно стал заливать в ящик густой золотисто-матовый состав. Дождался, когда сосуд заполнится до краёв и выдохнул.

- Один… два… три… четыре…

В толпе кто-то закричал. Тим беспокойно оглянулся, порываясь бежать туда, оставаться здесь, разрываясь на части.

- Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…

- Сколько ещё?! Сколько держать?!

Ясеф сунул ему кулак под нос.

- Девятнадцать… Двадцать…

Что-то там, в толпе, явно пошло не по плану. Не так, как обычно. Тим зарычал от бессилия.

- Двадцать восемь… двадцать девять… Тридцать!

Ясеф положил ящик на бок и отщёлкнул замки. Аккуратно раскрыл на две половинки, достал ровный золотистый куб и положил его перед собой. Поставил в еле заметную складочку долото и осторожно стукнул молоточком. Побежала трещина. Ясеф взял куб обеими руками и раскрыл его, как разламывают пополам спелый золотистый персик. В середине, словно матовая коричневая косточка, лежал ключ. Ясеф чрезвычайно бережно вытащил его из лунки, стремясь сохранить тонкие стеночки отпечатка. Обтёр тканью и протянул Тиму: - Держи.

Быстрее ветра тот схватил ключ и сорвался с места. Бархатная шляпа толстого ещё торчала посреди улицы вместе с прочими шляпками, кепками и цилиндрами. Полицейский свистел и требовал разойтись. Второй полицейский, придерживая длинные полы шинели, бежал от угла. На мгновение Тиму попалось встревоженное лицо Франца. Работая локтями, пробираясь то боком, то на четвереньках, он добрался до дурачка, наступил ему на ногу, кулачком двинул по печени и, пока тот озирался в поисках неизвестного хама, быстро сунул ключ обратно в карман. Всё!

Руки его дрожали, сердце колотилось кузнечным молотом, безостановочной тупой машиной гоняя кровь. Полицейский огрел его дубинкой, прогоняя с дороги, Тим охнул, морщась от боли и дурашливо улыбаясь – всё кончилось! Всё получилось, Мышонок! А потом… он не сразу понял, что это… как это… и почему хмурый рабочий несёт на руках маленькое тело в черном пиджаке, а заплаканная женщина крестит его вслед, и что-то бормочет, и всё плачет, плачет. А потом увидел, как свесилась знакомая безжизненная рука с обгрызенными ногтями, и знакомые чёрные вихры, и будто кто-то двинул ему поддых так, что стало невыносимо больно, так, как не было очень-очень давно, и вышиб слёзы из глаз, и сбил дыхание, и вырвал сердце, и ничего не вложил обратно.

***

Ясеф нашел его через несколько дней. Тим лежал под мостом, отвернувшись к сырой каменной стене - одинокий, безмолвный, глухой. Кто-то тормошил его, поднимал, спрашивал – ему было всё равно. Он плохо помнил, что ел и где спал в эти дни, плохо понимал, как жить и зачем жить дальше. Можно было сбежать на юг, на море – но зачем? Зачем ехать туда одному, без Мышонка? Разве это принесёт ему радость? Разве нужна ему эта новая жизнь, если она как две капли воды будет похожа на старую? Он видел в памяти картинку: тихая улочка и шелестящие листья тополей, и колючие шарики каштанов, лежавшие на брусчатой мостовой, одноэтажный голубой дом в глубине сада и весёлый женский смех там, за алыми листьями дикого винограда, оплетающего кирпичную стену… и понимал, что не пойдёт один к фрау Хельге, потому что не должен, потому что это неправильно - огорчать ангела своим горем.

Ведь всё равно ничего не изменишь.

Ясеф поднял его, посадил к стене и сел рядом. Он говорил, и говорил, и говорил, шаг за шагом, слово за словом разрушая невидимую стену из одиночества и боли, пока Тим не поднял голову и не спросил пересохшими губами: - Что?

Ясеф замер на полуслове. Довольная улыбка расплылась по его хитрому лицу.

- Да, Тим?

- Повтори…

И Ясеф сказал, тщательно вдалбливая такие нужные сейчас слова.

- Ты нужен мне. Я помогу тебе отомстить. Это всё фабрика, Тим. Это ABG виновата в смерти Мышонка и тысяч других людей. Мучительной смерти. Они наживаются на чужом горе, но мы отомстим. Мы разрушим её, Тим. Выжжем до основания это чёртово гнездо и мир снова станет свободным. И всё будет хорошо, Тим, я обещаю. Но для этого ты должен помочь мне. Ты справишься, ты сильный. Вставай!

И та воля, что жила в Тиме, подняла его на ноги и заставила сказать «да». Он заставил себя жить, заставил подчиняться другим, потому что нашёл наконец настоящего врага – хитрого, сильного, жестокого, которого трудно уничтожить одним ударом. Нечеловеческого демона. И если для этого надо было превратиться в змею, в коршуна, в разящую сталь – он это сделает, потому что нет на земле ничего ценнее смерти врага.

Это было приятно – знать, что ты сам, в сущности маленький и слабый, можешь добраться до его горла. Так сказал Ясеф, и Тим ему верил. Главное было сейчас накопить сил и сделать свою работу. А другие люди сделают остальное.

Через несколько дней они лежали в кустах шиповника возле фабричной стены. Когда-то зелёные листья пожухли, превратившись в чёрный ломкий пепел, плоды высохли и ветки покрылись пурпурным налётом. Тим лежал, сберегая силы и почти не слушая, что говорит Ясеф. Он всё равно слышал это в десятый раз.

- Вон, видишь круглая дыра за решеткой? Это и есть вход в трубу вентиляции, в старую запасную трубу. Проползёшь по ней до второго поворота направо. Там внутри будет большой вентилятор. Скорее всего он не работает, но ты всё равно не протиснешься мимо, надо взрывать. Поставишь на него мину, оденешь противогаз, откроешь вентиль на баллоне и отойдёшь назад за поворот. Сначала противогаз, потом вентиль, понял? Потом сидишь и считаешь до ста – не меньше, ни больше. Второй поворот направо, там лаборатория. Это самое важное, самое охраняемое место на фабрике. Специальный отряд преодолеет внешнюю охрану, но нужен кто-то внутри, кто откроет доступ в лабораторию и в хранилище. И это будешь ты, понял? Это большая честь и большая ответственность, парень. Очень большая. Сделай всё хорошо. Как вентилятор рванёт, со всех ног ползёшь к нему, выбьешь решётку и спустишься в лабораторию. Там кодовый замок, нажмёшь цифры восемь-шесть-пять. И дверь откроется. Всё просто. И ты герой! Я тебе завидую, парень. Я бы и сам пошёл, но я тупо застряну в этой трубе. А ты пройдёшь…

- А тот человек, который сказал нам код, не может провести внутрь?

- Нет. Он уже труп. И потом мало войти, надо вывести из строя охрану. И времени у нас нет. Поэтому не снимай противогаз, а то заснёшь там, как бобик.

Он оглянулся назад, где под маскировочной накидкой лежали двое мужчин в одинаковой чёрной униформе и зашептал тихо-тихо, придвинувшись к Тиму почти вплотную.

- По правде говоря, план дурацкий, слишком рискованный, слишком. Но они говорят – чем дольше тянем, тем хуже будет потом. Лучше рискнуть сейчас, когда всё сошлось. Они сумасшедшие, да. Я думал, в синдикате всё по-другому, но нет, они такие же психи. И всё сейчас зависит от тебя. Это плохо, но…

Он замер и вдруг быстро пригнулся к земле. Из тумана показался охранник, прошёл вдоль стены и скрылся.

- Ровно в восемь, как часы, – прошептал Ясеф, провожая его взглядом. – Нам везёт. Всё, время пошло. Начали!

Он обернулся и подал знак. Двое мужчин подбежали к стене, и, зацепившись за решётку длинными крюками, вырвали её напрочь. Подхватили Тима за щиколотки и подняли к дыре. Он пихнул впереди себя сумку и заполз в трубу. Было тесно и сыро. На полукруглых стенах блестели капли, на дне скопилась отсыревшая грязь, прошлогодние листья. «Спокойно, спокойно», - шептал себе Тим, стараясь не думать о тех тварях, которые ещё могут жить в этой трубе, упираясь локтями и коленками в склизкие кирпичи, проталкивая вперёд тяжелую сумку. Как механическая крыса в лабиринте. Он мгновенно изгваздался, но почти не заметил этого. Чем дальше от входа, тем труба становилась чище и воздух теплее. «Спокойно, всё хорошо». Протолкнуть сумку, раз-два локтями коленками, протолкнуть сумку – раз-два... Первый поворот, второй… Вот он! Тим с трудом изогнулся, пробираясь в ответвление. Как же тут потом обратно ползти? Как такса из лисьей норы? Не давая себе впасть в отчаяние, он двигал руками, пихал, полз… Впереди серой тенью кружился вентилятор. Лениво вращались лопасти. «Мина, противогаз, вентиль… мина, противогаз, вентиль»… Подполз вплотную. Колени и локти ныли от холодного камня. Он лёг на бок, распластавшись вдоль стены. Раскрыл сумку, разложил перед собой мину, противогаз и баллон. Снял крышку с мины, поднёс её к центральной, неподвижной оси вентилятора. С лёгким звоном она прыгнула из рук и примагнитилась. Тим перевёл дух. «Теперь противогаз». Дрожащими руками он протёр стёклышки, натянул на себя резиновую морду, нащупал перед собой вентиль и катушку с проводом. Шум дыхания отдавался в ушах. Маска сдавила виски, стеклышки слегка запотели. Тим старался дышать глубоко и ровно. Успокаивая пляшущее сердце, он попробовал немного отползти назад, отматывая провод. Вытянутыми руками открутил вентиль и услышал шипение выходившего газа. Дожал его до отказа, и двинулся назад, выбираясь из норы, отматывая и отматывая провод, заставляя себя считать медленно, не торопясь, как бы ни хотелось всё бросить и убежать.

Одиннадцать… Двенадцать… Тринадцать…

Он вспомнил, как Ясеф считал на площади и уткнулся головой в руки, остановившись, сжав зубы, сотрясаясь от клокочущей горечи, жалости, гнева, словно всё это смешивалось сейчас внутри него в дикую ядовитую смесь, взрывчатое вещество, словно он сам был той миной, которая взорвёт весь этот поганый жестокий мир.

Двадцать восемь… Тридцать… Тридцать пять…

Он заставил себя сдвинуться с места, осторожно, с подчёркнутой тщательностью разматывая провод, как будто это единственное, что он должен сейчас делать. Он машина, он механизм мести. Он сделает.

Шестьдесят. Восемьдесят. Девяносто. Он ничего не видел сквозь слепые окошки противогаза, но всё ждал, что вот-вот упрётся ногами в противоположную стену, что дойдёт до поворота. Стены не было. Может до неё всего метр, может ещё десять… уже поздно. Плача от отчаяния, трясущимися пальцами он нащупал рычажок на катушке, поднял её над головой, скорчился… девяносто… девять… сто… и повернул.

Что-то больно ударило его по спине, по ушам. Словно грубый великан, забавляясь, со всего маху пнул ногой по крысе в жестяной банке, пнул и разбил её на части, как деревянную игрушку – шкура, морда, хвост… злоба и воля. Высасывая жалкие крохи воздуха из противогаза, он приходил в себя, постепенно обнаруживая свои руки, ноги, тело. Он почему-то видел это тело со стороны и собирал, лепил, тормошил его, потому что надо было закончить дело, надо было доползти и открыть дверь. Голова кружилась, но он знал, что должен ползти вперёд, и он полз. Он уткнулся руками во что-то горячее, резкое, острое, ощупал его и понял, что это лопасти, сорванные, искореженные взрывом лопасти вентилятора. Обрезаясь и царапаясь, он переполз через них и с радостью вдохнул свежего воздуха. Как же это было сладко, как хорошо! Воздух пах весной и детством, и яблоневым садом и мамиными руками, и смехом друга. Он повернулся на спину и сам засмеялся от счастья, от того, как всё хорошо и славно закончилось. Он лежал и смеялся, и тот, второй, лежал и смеялся тоже. Только… ещё оставалось какое-то дело… А! Ясеф просил открыть дверь. Сейчас… Сейчас… Ясеф… хороший, дорогой друг! Я сделаю! Он повернулся на живот и пополз. Свет уже совсем рядом. Рука наткнулась на рваную дыру в резиновой морде противогаза. Так вот почему легче дышать… Наверно, порвалось об остатки лопастей. Да к чёрту! Он сорвал с себя маску и увидел конец трубы совсем-совсем рядом. Уцепился за край руками и подтянулся, выглянул. Люди лежали там, где их застал газ. За столами, в проходах, скорчившись на стульях или просто на полу. В разбитой стеклянной колбе клокотала фиолетовая жидкость и от неё тянулся бледно-розовый пар.

Такое смешное всё. А вот и я! Как клоун в балагане… Ну, что? Почему никто не смотрит? А, вы спите… спите… Сони! Эй, а кто там стучит? Может, недовольные зрители топочут ногами? Чем же вы недовольны, а? Щас, я… щас я подтянусь… Давай же! Чёрт, выпал на пол. Высоко ведь! Я белый или рыжий? Кто там всё время падает? Рыжий… белый… белого всё время бьют… Да что ж вы стучите-то! Дверь… это в дверь стучат… надо открыть… сейчас…

Шатаясь, он довёл себя до панели с цифрами, поднял руку и нажал на восемь… шесть… пять…

И засмеялся от счастья.

Это было странно, так странно. Он видел себя, лежащего возле открытой двери, видел, как в комнату вбегали люди, и Ясеф взял его за руку и оттащил с прохода. Видел длинные столы, и на них весы и банки с фиолетовым порошком, и неподвижных людей в белых перчатках. Видел круглые колбы с кипящей жидкостью, и стеклянные спирали, и прочие непонятные штуки. Большие циферблаты с дрожащими стрелками, железные шкафы, переплетённые провода и сигнальные лампы. Видел, как один из пришедших людей подошёл к огромной двери с гербом ABG, и достал ключ, и вставил его в скважину, и набрал код, и повернул гигантский штурвал. Толстенная дверь отворилась, а за ней, как в сейфе, на полках лежали деньги, деньги, деньги… И люди, пришедшие вместе с Ясефом, похожие на диковинных длинноносых насекомых в своих противогазах, в блестящих перчатках и кожаных комбинезонах, принялись кидать пачки денег в большие мешки, и складывать их на тележки, и вывозить из лаборатории. Как муравьи, они опустошили сейф, и, мыча и угукая, двумя здоровенными молотами разбили зарешёченную дверь в другую комнатку. Пробрались туда и, выстроившись цепочкой, поворачиваясь, как куклы на шарнирах, опустошили и это хранилище, передавая друг другу плотные джутовые мешки. И бледный трясущийся Ясеф в длинноносом противогазе сидел рядом с его телом, и смотрел на этих муравьев, и хихикал.

И тогда Тим подлетел к себе и заставил себя встать.

Дышать было больно. Гнев резал его везде – застревал в горле, немел в пальцах, беспорядочно бился в сердце и горел огнем в глазах. Тим проталкивал воздух через непослушное горло, успокаивал сердце, едва ощущая, как Ясеф несёт его наружу по длинному коридору, как тряпичную куклу. А потом почувствовал щекой прохладную землю и улыбнулся.

- А ты живучий… надо же… Я не думал, что у тебя получится… - сказал Ясеф. – Жаль у нас почти нет времени. Но я всё равно не могу тебя там оставить. Ладно ещё дохлого, но живого? Ты же меня сдашь!

Тим хотел ударить его, только было темно и руки не слушались.

- Ты тварь…

- Кто, я? – засмеялся Ясеф. – Почему это?

- Ты просто украл у них деньги…

- Да! И деньги, и товар! Ну, не я один, конечно… но я тоже. Я горжусь. Это много денег. Ты даже не можешь себе представить, сколько. И теперь меня возьмут в серьёзное дело. Потому что я полезный…

- Мы хотели… взорвать фабрику….

Ясеф расхохотался.

- Это ты хотел взорвать. А я тебя обманул. Аха-ха! Чёрт, как же мне не хватало этого разговора! Именно сейчас! Ты дурак, Тим. Взорвать, ага… Они построят новую, только и всего. Этого не остановить, мой наивный дурачок. Потому что люди никогда не останавливаются перед тем, что приносит им много денег. Они не способны остановиться. Если для этого надо обмануть – они будут обманывать, если украсть, убить, что там ещё - они это сделают. Чем дальше от тех, кого убиваешь – тем это проще. Но можно и так. Прощай, мой герой.

Он услышал сухой щелчок выкидного ножа, но почти не почувствовал боли. Только очень обидно было так умирать…

А потом – он увидел странное небо, так похожее на белый потолок, и лампу-солнце, и ангела, очень-очень знакомого.

- Я в раю, Хельга?

Она вздохнула.

- Боюсь, что нет, дружочек. Увы. Мне очень жаль. Я бы отправила тебя в рай, но это не в моих силах. Так что извини, я просто сделала всё, что смогла. Хотя, конечно… отравление, ушибы, порезы, ножевое ранение и потеря крови – это много, очень много. Даже с моими способностями. Но я очень хотела тебя вытащить. Понимаешь, случайностей правда не бывает. Просто не всегда то, что должно случиться, идёт своим привычным и всем понятным путем. И если уж я нашла тебя на дороге – окровавленного, умирающего – то не могла пройти мимо. Но тебе нельзя сейчас много говорить, дорогой. Спи. Теперь всё будет хорошо. Спи.

Она положила прохладную руку ему на лоб, и он уснул, провалился в мирное забытьё, в котором нет ни горя, ни страха, а только бесконечный мягкий и добрый свет.

Он не знал, сколько прошло времени в этом сне. Может быть много, может мало. Время странная штука. Иногда его хочется больше, хочется повторять счастливые моменты снова и снова, не как застрявшая патефонная игла выводит одну и ту же нелепую фразу, а как приходит к берегу море, лаская его вечной своей волной, похожей и разной.

Тим просыпался и засыпал снова, и, каждый раз видя перед собой добрые, ласковые или задумчивые глаза Хельги, чувствовал, как он счастлив – и сколько горького, безнадёжного отчаяния, страха, разочарования лежало на дне этого счастья, в тёмной, беспросветной глубине его сердца. Он потерял друга, потерял себя, мир посмеялся над ним и хладнокровно, жестоко убил его, букашку, возомнившую о себе невесть что. Он мёртв, мёртв – и, если Хельга считает иначе, то это нет так, уж он-то знает. Тим умер, а кто он теперь – и сказать некому.

В коридоре послышался шорох шагов, дверь отворилась, и вошла Хельга с подносом. Милая, невозможно красивая, ангельски добрая Хельга. Он удивительно быстро ко всему привык – к мягким, чистым простыням, к удобной кровати, к непривычной господской еде и даже, стыдно подумать, к ватерклозету и ванной. Иногда, просыпаясь ночами, он и правда сомневался, что всё это происходит в реальности, что просто у него такая теперь жизнь. Никто же не возвращался из рая, мало ли что там талдычат пасторы? Может, это и правда его собственный рай?

Хельга присела на постель, разместила на коленях поднос, взялась за накрытую крышкой мисочку. Он разулыбался до ушей, усаживаясь в кровати.

- Ура, сегодня омлет!

По правде сказать, овсянка ему до смерти надоела. Хельга повязала ему салфетку на грудь, подала мисочку и ложку. Толстенький ровный квадрат омлета смотрел на него как дружелюбный новый приятель. Он отломил кусочек ложкой и отправил в рот.

- Я так ужасно разбалуюсь, фрау Хельга.

Она улыбнулась, поправила мягкое байковое одеяло.

- Это ничего. Это тебе на пользу.

Они поговорили ещё о каких-то случайных, неважных вещах, а потом она спросила.

- А скажи мне, дорогой, откуда ты знал, что там не овсянка?

Он мимолётно задумался, пожал плечами.

- Я не знал.

- А всё-таки? Подумай, это важно.

Он подобрал крошки, проглотил их и облизал ложку.

- Я не знал. Я скорее чувствовал. Это ведь не то, что знаешь, верно?

- Не то.

Она помолчала, теребя уголок платья, а потом улыбнулась.

- Давай поиграем в игру. Я буду быстро задавать вопросы, а ты будешь быстро отвечать, хорошо?

Он неуверенно посмотрел на неё.

- Какие вопросы? Сложные?

- Нет, очень простые. Ты только не волнуйся и не думай, сразу отвечай, ладно?

Он подобрался, отложил ложку и заметно напрягся. Хельга рассмеялась.

- Тим! Расслабься! Не думай, просто отвечай первое, что в голову придёт. Сколько пальцев?

- Два…

- Точно?

- Ну да.

Она ткнула в одеяло.

- Какой цвет?

- Белый.

- Это что?

- Ложка.

- Как меня зовут?

- Хельга.

- Что было вчера на завтрак?

- Овсянка.

- А на ужин?

- Сосиски.

- Какое сейчас время года?

- Осень.

- Что за окном – дождь или солнце?

- Солнце.

- Сколько щенков у Греты?

- Четыре.

- Какое сегодня число?

- Двадцать шестое.

- Где находится Трансвааль?

- В Африке.

- Что я сегодня пила на завтрак?

- Кофе…

Она замолчала, и он растерянно пробурчал:

- Вы всегда пьёте кофе, только вчера пили чай, потому что кофе закончился, а старик Пауль закрыл свою лавку. У него сноха умерла…

И вытаращил на неё круглые глаза.

- Какая сноха, фрау Хельга? Какой Пауль? Что это за чертовщина?

Она тяжело вздохнула.

- Это не чертовщина, дружочек, не волнуйся. Просто люди привыкли бояться того, чего не понимают. Бояться и … ладно. Ты просто многое видишь моими глазами, читаешь ответы в моей голове, знаешь то же, что и я… В кого влюблена наша Марта – в Рихарда или в Генриха?

Он подумал.

- Не знаю. Странно…

- Вот видишь, и я не знаю. Всё хорошо, дорогой.

Она вздохнула и ласково погладила его по руке.

- Отдыхай.

Потом собрала на поднос миску, ложку, салфетку и вышла из комнаты, а у него в голове воцарился полнейший сумбур. И с этого дня пошла какая-то совсем странная жизнь.

Он быстро поправился, но, как младенец, учился заново управлять своим телом, заново дышать, заново смотреть и слушать. Никто в пансионе не задавал ему лишних вопросов, и он был благодарен за это, потому что говорить с людьми оказалось гораздо, гораздо труднее, чем пройти по воздуху или заглянуть в соседнюю комнату, не сходя с места. Он выяснил, сам того не желая, что бедная Марта влюблена в обоих своих поклонников и плачет ночами, не зная, что с этим делать. Он носил теперь костюм чистенького бюргерского мальчика – просто потому, что так удобнее, потому что чистенькие бюргерские мальчики нравились тем людям, с которыми его теперь знакомили. Он привык носить маску – и это было всего трудней, потому что вопросов становилось всё больше, а верных ответов – всё меньше.

Так началась зима, и прошло необыкновенное волшебное Рождество. Он зачитывался Фенимором Купером и Карлом Маем, приключениями Шерлока Холмса и Ната Пинкертона. Но трубы на востоке всё дымили, и он всё ещё не знал, кто он и как его зовут.

Зима стояла тёплая, слякотная. Однажды Марта, вернувшись с прогулки со своим усатым Генрихом, сказала, что видела в витрине книжной лавки на Восточном бульваре новый роман Карла Мая. Он выпросил у Хельги немного денег, надел ботинки, накинул курточку и побежал. До бульвара было пять минут быстрым шагом – знакомыми переулками, проходными дворами. День был пасмурный, тучи стелились по небу, словно раздумывая, проливаться ли им холодным дождём или подождать ночи и высыпать снег на пустые поля за городом, на тихие реки и спящие перелески.

Он аккуратно обходил большую лужу и вдруг увидел знакомое лицо за стеклом кофейни – тонкие усики, вьющиеся тёмные волосы, холёная эспаньолка. Это был Ясеф, точно Ясеф. Он стоял за стойкой, любезно разговаривая с какой-то дамой. С той стороны стойки – с полотенцем на плече, в форменном фартуке, угодливо улыбаясь и посмеиваясь.

Не было никакой причины, чтобы ждать дольше.

Он толкнул дверь, негромко звякнувшую колокольчиком, и вошёл в кофейню. Дама отправилась за свой столик, он подошёл к стойке, положил монету и сказал: - Кофе, пожалуйста.

Ясеф заученно улыбнулся, посмотрел ему в глаза. Губы его задрожали.

- Т-тим? Нет… н-не может быть.

Тим пожал плечами. Того, прежнего Тима уже нет, а новый… какая ему разница?

- Мне нужно с тобой поговорить.

Ясеф закивал.

- Да, конечно. Давай после смены, приходи к одиннадцати. Или может завтра? Давай завтра, у меня выходной, сходим куда-нибудь, посидим…

- Нет. Сейчас.

Ясеф неуверенно забормотал.

- Сейчас я не могу, не могу… Ты же видишь, у меня работа, я не могу просто так уйти.

Тим холодно посмотрел ему в глаза.

- Ты дурак, Ясеф. Мне что, рассказать твоему хозяину, сколько ты крадёшь у него каждую неделю? Или с которой из его дочек ты спал? Как, у Эльзы уже прошёл сифилис?

Ясеф побагровел, на скулах заходили желваки и пальцы вцепились в полотенце. Тим ухмыльнулся.

- Не скрипи зубами, сломаешь. Мы же с тобой старые приятели, что ты волком смотришь? Ты же уходил к серьёзным людям, что случилось?

Ясеф нервно оглянулся и понизил голос.

- Не надо об этом здесь, пожалуйста, Тим!

- Пфф! Я тебе денег дам, много денег. У меня много что изменилось… с нашей последней встречи. Сам видишь. Давай, снимай этот идиотский фартук и пошли. Такой шанс даётся только раз в жизни.

Ясефа затрясло. Он уронил полотенце, дрожащими руками стащил фартук и вышел из-за стойки. Тим кивнул.

- Пошли.

Отсюда до логова было минут двадцать. Ясеф заметно хромал, но Тим шел неторопливым, размеренным шагом и тот, весь скособоченный, нудный, успевал и поныть на свою несчастную жизнь, и пожаловаться, как его избили и кинули те самые крутые парни, и повыспрашивать Тима о чудесном воскрешении, на что, впрочем, ему не было дано никаких ответов. Пошёл снег, мягкий, крупными хлопьями. Тим остановился на перекрёстке, поднял голову. Снег таял и расплывался тёплыми каплями.

Они свернули в знакомый проулок. Ясеф развеселился.

- Ты что, зарыл клад в нашем логове? Юный Монте-Кристо?

Тим посмеялся. На фабрике было тихо и пусто. Никто не грелся у костра, кутаясь в безразмерный пиджак, не мечтал о том, как подарит доброму ангелу коробку пирожных, как уедет на тёплый ласковый юг, где море, и солнце, и апельсины. Тим показал головой на лестницу и пошёл первым. Старый тюфяк ещё лежал здесь, потемневший, засыпанный снегом. Тим встал на краю площадки, посмотрел на восток, на запад. Заводские трубы по-прежнему коптили небо, и дым, смешиваясь с тучами, расползался по всему горизонту.

Ясеф ощерился.

- Ты же меня обманул, да? Нет никаких денег?

Тим пожал плечами и ступил на балку – скользкую, обледеневшую, лишь слегка присыпанную снегом. Впрочем, это было неважно. Он почти и не стоял на льду, так, слегка касался подошвами. Воздух держал без всяких подпорок. Он слегка покачался из стороны в сторону, просто чтобы почувствовать уверенность, сделал несколько шагов, обернулся.

- Знаешь, я только сейчас вспомнил своё имя. Мать назвала меня Мортимер… очень-очень давно. Мортимер, проводник смерти. Совсем не то, что кроткий Тимми, верно?

Ясефа передёрнуло от ярости.

- Ты надо мной смеяться вздумал, щенок?!

- Почему? Нет. Я просто подумал, что провожать к смерти – это такое же достойное и важное дело, как и дарить жизнь. А дарить жизнь, я, пожалуй, не гожусь. Как тебе эта мысль? Сможешь меня достать? Или трусишь, в штанишки напрудил?

Ясеф зарычал и ступил на балку. Сделал ещё шаг, взмахнул руками, поскользнулся и полетел вниз.

Снег сыпал и сыпал, покрывая землю белым саваном.

Морт равнодушно посмотрел на лежащее тело и пошёл домой.