Лубберт бросился вверх по улице, хотя и понимал: уже поздно. Пыхтя от натуги, он с отчаянием глядел вслед редким прохожим, которые улепётывали куда быстрее него. Ему же только и оставалось, что клясть толстое брюхо и слабые ноги.

Он оступился, упал. Подвернул что-то.

Из проулков повалила багровая, чадящая тьма, отсекая собою путь к бегству. Лубберт заметался точно кролик в силках, потом рванул к ближайшему дому, стал биться в дверь. Вокруг сомкнулись мгла и ужас.

– Пустите!!! – взвыл Лубберт.

Никто не открывал; ад же наползал со всех сторон. В ноздри лез серный дух, уже слышны были плач и скрежет зубовный. Лубберт воззвал к Деве Марии, но, словно в насмешку над мольбой, из мрака явилось чудовище. Сперва оно казалось плоским, будто нарисованным, но стоило моргнуть – и исчадие ада обрело плоть.

Обманчиво неуклюжая тварь была собрана кое-как, по-дурацки. Одна из богопротивных химер, которых на итальянский манер звали гротесками. Людские ноги в растопырку, на них жабье тулово, втиснутое в рыцарский доспех, а внутри турнирного шлема – чёрные птицы. Их острые клювы торчали сквозь решётку забрала.

Гротеск навис над вжавшимся в дверь Луббертом, и тот ясно понял: нужно хоть что-то сделать, либо же умереть – глупо и страшно. Он выставил перед собой пухлые ладони, точно успокаивая взъярённого заказчика на торжищах Гента или Брюгге, и без запинки произнёс:

– Я знаю его. Иеронима, – он закрылся именем этого человека как щитом. – Иеронима Босха. Мы оба в Братстве Богоматери. Моё имя – Лубберт ван дер Дас.

Чудовище замерло, а затем, вдруг потеряв всякий интерес к Лубберту, вразвалку потопало по своим бесовским делам. Далеко уйти не вышло: через пару шагов гротеск рухнул на булыжники и, подобно конским яблокам, развалился на куски. Адский шум стал отдаляться, сквозь мрак неохотно проявились силуэты домов.

Лубберт спрятал лицо в ладонях и навзрыд, совсем по-детски, расплакался.

За спиной осторожно приоткрылась дверь.

– Тебе чего? – спросили испуганно.

Чего ему? Брань горела на языке, но Лубберт молча поднялся и захромал дальше по улице. Имел ли он право хулить других, когда и сам бы никому не открыл. Такое уж время дрянное.

Внутри Лубберта что-то переломилось. Сколько бы он ни думал о бегстве, сколько бы планов ни строил, в голове занозой сидела мысль, что всё хоть как-то, да наладится. Образуется по милости Господа, и бесы утащат Йеруна в преисподнюю. И тогда не придётся бросать своё дело, свой дом, свой Антверпен. Теперь же Лубберт, наконец, осознал: ничего не наладится, не образуется, и нужно спасаться – как угодно, лишь бы подальше отсюда.

Да и разве это его город? Прежде на улицах было не протолкнуться – шум и гвалт со всех сторон. Пока до площади дойдёшь, сотню знакомых встретишь. Всюду лавки, всюду торг. Каравеллы, моряки, ростовщики, перезвон гульденов. Портовая брань – с юга; молитвы Антверпенской Богоматери – с севера. Небо в чайках, а весь мир под ногами. Город жил, и люди текли по его венам.

А сейчас? Всё выцвело, словно пылью покрылось. Двери на засовах, народ трясётся как мыши в норах. Иной раз глянешь: вон пляшет кто-то под волынку, а может, дети в чехарду играют или же муж с женой бранятся. А кроме них на улице и нет никого, оттого ещё жутче становится: чего это они сами по себе? Да и сам ходишь только по Мейр или Святого Павла, а свернёшь в переулок – пеняй на себя, можно и в преисподнюю угодить, прямо демонам в лапы.

Или гротески. Раньше уроды только по ночам вылезали, теперь вон средь бела дня являются.

Нет, это больше не его, Лубберта, город. Ныне эта земля одержима Босхом.

Занятый мрачными мыслями Лубберт и сам не заметил, как добрался до бывшей Гроте Маркт, где теперь громоздилась хрустальная луковица Сада. Сама же площадь, гильдейские дома и ратуша сгинули, освободив место для этого вертепа.

У ведущего внутрь портала скучали два криворожих стражника. Приметив Лубберта, оба стали шептаться и мерзко лыбиться.

Дрожа под осенним ветром, Лубберт начал раздеваться: в Сад пускали только голышом. Унизительно, но куда денешься? Он скинул плащ, снял туфли, потом шоссы и, наконец, камзол с дублетом. Все вещи Лубберт аккуратно сложил у подножия холма из гниющей одежды, брошенной теми, кто решил не возвращаться из Сада.

– Глянь-ка! Да у него титьки больше, чем у моей бабы! – загоготал один из стражников. – Такого борова – да на вертел!

Проклиная про себя извергов, Лубберт стянул исподнее. Он знал: эти твари лишь прикидывались людьми, по ночам обретая вид демонов со звериными рылами.

Прикрыв естество, Лубберт миновал врата Сада и ступил на мягкую траву. Вслед неслось рыготание стражников, потешавшихся над тем, что он забыл снять берет. К дьяволу их!

 

***

 

Внутри был полдень без конца и края. Безбрежный июль, а может, август. Лубберт по привычке поискал глазами солнце. Нету. Свет сам собой тёк с лазоревого неба, освещая всю долину с её укромными рощами, тенистыми прудами и утёсами, что походили то ли на раковины морских гадов, то ли на алхимические сосуды.

Но более всего поражали толпы, что обитали тут. Куда там одичавшему Антверпену! Ничуть не стесняясь наготы, стада людей кружили хороводы на лугах, резвились в озёрах, блаженствовали под сенью деревьев. Многие объедались громадными ягодами, которыми щедро плодоносил Сад.

Лубберта окликнули с ближайшей поляны. Там, в тени огромного цветка, возлежала Грета – супруга банкира ван дер Вельда, не раз выручавшего Лубберта деньгами.

– Мастер Лубберт, быстрее к нам! Мы тут от скуки сохнем! – хохотала Грета, бесстыдно играя с рыжими волосами. Ей вторили две полногрудые дочери. Их отец был рядом – миловался с какой-то эфиопкой.

Задыхаясь от стыда и отвращения, Лубберт поспешил прочь.

Многие верили, что Сад – это обещанный рай. Тут не было места бесам, холод и глад обходили его стороной. Неважно, где открывались врата Сада – в Брюсселе или Ден Боше, ты всё равно попадал в эту сокровенную долину, полную чудесных зверей и птиц. Единороги лизали твои ладони, а пегасы возносили в небо. Никакого «пота лица твоего» – земные плоды сами ложились в руку. Возлюби себя и ближних, смейся над прошлыми горестями. Никакой боли, никакого ада.

Но Лубберт не верил в этот рай. Если тут Эдем, то где же Господь? А рай без Бога – та же преисподняя. Сад был плотским, порочным местом; выгребной ямой, в которой пировали мухи.

Так Лубберт утешал себя, украдкой глядя, как земляничный сок стекает по чьей-то груди, или как смеющиеся девы влекут юношу в заросли жимолости.

Наконец, он добрался до крабоподобного фонтана, где его ждала Мария. Бросив короткий взгляд, Лубберт зарделся: пускай красота госпожи Фалькони давно увяла, она ничуть не стыдилась наготы, а, напротив, как будто бросала вызов.

– Похоже на варёного рака, – Мария указала на фонтан. – Почему так?

– Думаю, оттого, что Йерун никогда не видел настоящего фонтана.

– Нет никого Йеруна! Только наш славный мастер Иероним Босх! – рассмеялась Мария, словно отчитывая ребёнка за милую глупость, затем быстро огляделась и прошипела сквозь зубы: – И нам следует об этом помнить!

Лубберт поник.

– Ты похудел, – отметила Мария.

– Все мы изменились, госпожа.

Лубберт с тоской подумал, что за последний год Мария постарела лет на десять. В начале зимы Фалькони пытались бежать в Англию, но были схвачены в порту. Той лютой ночью вместе со всей мужской половиной их рода погиб и друг Лубберта – Джованни. Он был старшим сыном Марии.

– Как супруга? – она взяла Лубберта под локоть и повела в сторону. Ладонь у неё была сухая и холодная. – Всё щебечет?

– Луиза… Она не вникает.

– И так куда проще.

Мимо пронеслась кавалькада хохочущих наездников. Многие оседлали обычных лошадей, но были всадники на оленях и кабанах, верблюдах и единорогах. Пара смельчаков так и вовсе скакала на медведях. Целью развесёлой ватаги был пруд, в котором плескались юные девицы.

– Не понимаю, зачем Иерониму Сад? – шепнула Лубберту Мария, когда они поднялись на холм, с которого открывался вид на всю долину. – Он ведь желает, чтоб мы страдали.

– Может, всë это – испытание? Легко быть мучеником, когда тебя терзают бесы, но убери горе, страдания и смерть – и что станет с твоей праведностью? К чему она тогда?

– Ох, друг мой, я-то считала тебя купцом, а ты, оказывается, мыслитель. Выходит, нас искушают благоденствием?

– Где праздность – там и грех, – усмехнулся Лубберт, глядя как огромные птицы кружатся вокруг зазубренных скал. Их наездники гонялись друг за другом с беспечностью детей и смелостью безумцев. – Босху это известно.

– Ты ведь знал его? Каким он был?

Лубберт попытался вспомнить лицо Йеруна, но оно расплывалось серым пятном. Просто усталый мужчина, просто морщины, просто седина.

– Каким?.. Обычным. Да и виделись мы всего пару раз – я редко бывал в Ден Боше. Как-то, по традиции Братства, Иероним задавал нам постную трапезу, потом ещё встречались на крестном ходу. Братья его уважали, считали добрым католиком. Само собой, я знал, что он художник, что его чудные картины в большой цене, да и всё.

– А потом он умер и воскрес.

– Скорее, «ожил». Говорят, Йерун сошёл во плоти прямо с одного из своих триптихов. В Ден Боше его считают Мессией.

Мария осмотрелась – никого вокруг, разве что у подножия холма десятка два людей ублажались свальным грехом, но им было не до чужих разговоров.

– Да, он совершил немало… чудес, – в еë тихом голосе таился крик. – И хорошо бы оказаться от них подальше. Согласен?

– Да, – выдохнул Лубберт, – согласен.

– Вот и славно, – Мария прошила его взглядом. – Запомни: только ты и Луиза – никого больше и никому больше. Ясно? Если бы не Джованни, я не стала бы рисковать. Но мой мальчик доверял тебе, и…

– Спасибо, Мария! – горячо зашептал Лубберт, – Не знаю, смогу ли отблагода…

– Сможешь, – госпожа Фалькони подняла ладонь, оборвав его. – Отблагодаришь тремя сотнями гульденов.

Непомерная сумма оглушила Лубберта. Он даже и не подумал торговаться, лишь промямлил:

– Это всё, что у меня есть…

– Знаю. Но ещё знаю, что дом мой полон ртов и что нам придётся жить заново, где бы мы там ни оказались. Нам нужны деньги. А ты-то куда их денешь? Ад не принимает гульдены, от него не откупишься – я проверяла. Демонам плевать на золото, им нужно другое. Знаешь, что?

Лубберт не знал и знать не хотел.

– Плоть и кровь, Лубберт. И придётся дорого заплатить, чтобы бесы ненадолго забыли о моей семье. Такова цена избавления. От тебя же я прошу малого, и ты либо платишь, либо остаёшься на берегу.

– Я… Я, конечно. Конечно.

– Значит, решено, – она устало кивнула. – Ты ведь помнишь, где вы с Джованни контрабанду из Йорка сгружали?

– У Совиной мельницы?

– Вот-вот. На рассвете там будет каравелла.

– Конечно, я обязательно…

– Опоздаешь, – Мария погладила его по щеке, – не взыщи.

Она начала спускаться с холма, он же ещё какое-то время глазел на людские пастбища, думая о том, как хорошо этим скотам и как ему, Лубберту, плохо.

 

***

 

Лубберт высыпал монеты на стол.

Вот цена его жизни: серебро да золото. Стюверы, гульдены. Он запустил в них пальцы, наслаждаясь весом и прохладой.

Кто-то глянул бы и скривился: «Вот ведь скупец!» Но нет, скупцом он не был. Просто отдавал деньгам должное, зная, что металл – это просто металл, ценность же определяют затраченные усилия. По столу рассыпались не монеты, а наследие ван дер Дасов. Тут были ночи, что недоспали ткачи, сломанные оси телег, изорванные штормами Ла-Манша паруса. Пошлины, поборы, крепкие рукопожатия, имена святых, которыми клялись направо и налево. Ныне сюда добавилась лавка и склады, заложенные Луббертом, когда явился Босх. Здесь уместились драгоценные каменья, шёлк, бархат, два племенных жеребца и, конечно, без счёту утвари – в общем, всё, что он сбывал за бесценок, пытаясь жить как жил прежде: чтоб тушеное мясо с рейнским на обед, чтоб служанка при жене, чтоб… Теперь всё неважно. Сейчас он бы и дом продал, да кто ж купит? В городе хватало пустых домов – селись в любом.

– Луиза! – позвал жену Лубберт, ссыпая деньги в мошну.

Луиза не откликнулась. Вот трясогузка! Он ведь велел, чтоб ни-ку-да. Времени совсем не осталось, а нужно было ещё раз всё проверить, переодеться, взять еды какой-нибудь. Говорил покойник отец: бери вдову ван Амстела, так нет – нашёл себе пташку, чтобы глаз радовала.

Лубберт обрядился в грубую крестьянскую рубаху, натянул портки. Убогий маскарад, зато лишних взглядов не будет.

– Луиза!

Смута, чудовища, ад за окном – ей всё нипочём. Пусть другие себя изводят, а она будет жизни радоваться. Нимфа! Из церкви – в лавку, оттуда – к кумушкам в гости, а там и ужин поспел. Иногда Лубберту чудилось, будто Луиза упивается этим кошмаром. Со сладким ужасом она внимала рассказам о бесах в подворотнях, о гротесках, о Босхе. Точно всё вокруг – не более, чем карнавал перед Великим постом. Под замок бы её, но только заикнёшься – тут же слёзы в глазах и голосок разобиженный: «А в окошко смотреть можно?» И он отпускал. Само собой, под надзором, но…

Но иной раз Лубберту чудился запах ягод, и от мысли, что Луиза могла быть в Саду, он был готов сделать что-то страшное. С собой или с ней. Она, конечно, божилась, что и рядом не была. А если была? Что она там делала? Что?

Пустое. Завтра вся мерзость останется за горизонтом. А уж деньги он добудет, благо есть друзья и в Англии, и во Франции. Устроится как-нибудь, сдюжит.

– Лу! – крикнул Лубберт. Так они с Луизой величали друг дружку, когда никто не слышал.

Он опустился на колени перед распятием – лишь Спаситель мог избавить от всего этого кошмара. Ну, и ещё знакомый лодочник, которого Лубберт умолил вывезти их из города.

В коридоре раздались торопливые шаги. Наконец!

– Лу! – голос Луизы был не таким.

Лубберт обернулся, вскочил. Луиза кинулась к нему, вцепилась в него, такая тонкая, бледная – как из бумаги.

Внизу раздался шум. Потом рыканье и грохот мебели.

– Они знают! – Луизу трясло.

Нет-нет-нет-нет. Лубберту хотелось спрятаться под стол или вылезти в окно, но это было бы так глупо, так глупо, поэтому он лишь крепче прижал к себе жену.

Дневной свет погас, и кабинет заволокла мгла. В нос ударил смрад палёных волос.

– ТУТ! – проревело из коридорного мрака.

В комнату ввалилась окутанная серным духом ватага бесов. Телами они походили на людей, но головы их были звериными, а кожу покрывала рыжая шерсть или чешуя. Когтистые лапы сжимали мечи и древки алебард.

Демоны принялись крушить всё, что попадалось им под руку. Выпотрошили шкаф, растоптали посуду, несколько тварей повисли на люстре и качались, пока та не сорвалась. Уцелело лишь распятие, да и сам Лубберт с женой – на них будто не обращали внимания.

– Легат! Легат здесь! – зашикали бесы, почтительно расступаясь.

Сквозь толпу прошествовал демон в воронёных доспехах. Если бы не совиные глаза и оскаленные клыки, его можно было принять за человека.

– Идёшь с нами!

От крика Легата делалось дурно – его голос забивался в уши как гвоздь.

– Я… – Лубберт пробовал соображать, но выходило никудышно, – ...не виноват.

– Никто не виноват, окорок.

Лубберт ухватился взглядом за упавшую мошну.

– Быть может… Я уплачу… Штраф?

Легат протянул бледную руку. Лубберт отцепил от себя Луизу, споро поднял увесистый мешочек и отдал бесу. Тот взвесил мошну на ладони.

– Ты обознался, человечек, – проскрежетал демон, – Я – не вашего роду!!!

В следующее мгновение мешок обрушился на висок Лубберта. Голова хрустнула, пол вылетел из-под ног.

– Взять! – рявкнул Легат.

Оглушённого Лубберта схватили бесы. Поволокли прочь, пока он скулил от боли и тряс головой, пытаясь вытряхнуть звон из ушей. Когти демонов впивались в кожу, их лапы стискивали точно кузнечные клещи. Лубберта протащили по коридору, сволокли по лестнице на первый этаж, где в лицо ударил жар и дым – бесы подожгли дом. Горели шпалеры, кипы белья, переломанная мебель; демоны, хохоча и завывая, полоскались в огне, омывали им свои поганые рожи.

Не слыша себя, Лубберт звал Луизу и пытался вырваться – в ответ сыпались тумаки. У порога всё горело, потому его как мешок вытолкнули через окно.

На улице было то же пекло, что и в доме. Антверпен пылал.

Разинув рот, забыв обо всём, Лубберт озирался по сторонам. Его город оказался в преисподней. Из разбитых окон вырывались языки пламени, ползли по чёрным стенам на крыши, чтобы оттуда разлететься всполохами, засеять искрами обугленные, клубящиеся небеса. Багряный свет озарял руины, кровил на дымных тучах. Отовсюду доносились стоны и рыдания, тёмные фигуры сновали среди развалин, копошились точно вши.

«Да как же? Как же?» – думал Лубберт, а больше ничего и не думал. Он никак не мог вдохнуть этот печёный воздух, никак не мог утереть жгущий глаза пот.

Его усадили в запряжённую рыбоподобными гротесками телегу, в которой уже томились такие же прокопчённые и одурелые узники, как и он сам. Из бушующего пламени, что сжирало дом Лубберта, явился невредимый Легат и в один миг очутился на козлах.

– Где моя жена? – прохрипел Лубберт.

– Скоро свидетесь.

Повозка тронулась. Их везли по огненным улицам, объезжая ямы со смолой, в которых бесы заживо варили своих жертв. Людей вешали на перекладинах между домами, где те коптились на раскалённом ветру, будто селедки над жаровней. Там, где прежде были каналы, бурлили смрадные нечистоты, вонь от которых перебивала даже вездесущую гарь. Иной раз над поверхностью сей жижи проступали искажённые мукой лица, но демоны тотчас поражали их баграми.

Тут и там между самими бесами вспыхивали стычки, в которых нечистые увечили друг друга с сатанинской яростью. Некоторые же из них охотились на гротесков, рвали и пожирали уродливые тела, но и химеры не оставались в долгу: то одного, то другого беса утаскивало во мрак переулков.

– Боже… Боже… – твердил Лубберт, силясь прочесть хоть одну молитву, вот только знакомые с детства слова застревали в горле.

Отчаявшись, он даже хотел бежать, но его прибили к месту чёрные глаза Легата.

– Здоровый же ты, окорок, – произнёс демон, – из тебя бы вышел славный конь.

Лубберт благоразумно промолчал. Терзаемый кашлем от дыма и серы, он глядел по сторонам, пытаясь узнать улицу, по которой их везли. Не узнавал. Град плавился от жара, дрожал в пламени.

Повозка качнулась на перекрёстке, и над ними навис Дом мясника – громада из красного кирпича с прожилками белого песчаника. Огонь не тронул здание, но десятки окон на фасаде и башнях полыхали алым светом.

К телеге бросились демоны; один из них, с головой зайца, схватил Лубберта за шиворот и выволок прямо через борт, после чего потащил по грязи к воротам.

– Пшёл! Быстро! – вопил зайцеголовый, пихая в спину.

Под ногами захлюпало что-то липкое и чёрное. И с каждым шагом липкого и чёрного становилось всё больше.

Их загнали внутрь Дома.

Прежде Лубберт часто бывал тут. Гильдия мясников не поскупилась, выстроив себе резиденцию, которая одновременно служила и рынком: через весь первый этаж тянулись торговые ряды, где продавалось лучшее мясо в городе. В свободное время Лубберт мог часами выбирать снедь, любезничая, а затем свирепо торгуясь с мясниками. Каплуны, молочные поросята, кровяная колбаса с луком… Было время!

Теперь всё изменилось. Изменился и Дом мясника, переродившийся в нечто кошмарное. Стены его терялись где-то в нетопырьем мраке, как если бы зал стал огромным как площадь, раздавшись, чтобы вместить в себя геенну огненную. Немыслимо, но город оказался лишь преддверием Дома, и все ужасы, что творились на улицах, здесь были умножены троекратно. Не было места, где не страдали бы христиане, где их бы не казнили, не подвергали страшным пыткам. И теперь Лубберт понял, чем было липкое и чёрное на полу.

Бесы согнали их в центр зала, где плетьми и грязной бранью построили в очередь. Куда она вела? К погибели – в этом Лубберт был уверен. Перед ним стоял какой-то нищий в рубище, и спина его мелко тряслась. И весь он мелко трясся. Лубберт хотел было окликнуть несчастного, спросить что-нибудь – лишь бы спросить. Но нет. Всё было бы зря. Ни к чему.

Самого Лубберта душил кашель и слепили бессчётные огни, что пылали в этом месте: костры, в которых трепыхались воющие тени, жаровни, полные злых углей, печи, кричащие изнутри, чадящие факелы в лапах демонов и их алые глаза.

Нужно было что-то сообразить, как-то вывернуться, но разум словно онемел. Лубберт не мог отвести глаз от душегубства, что творилось вокруг. Здесь было столько боли, столько смерти, что казалось, будто всё не взаправду. Запах горелого мяса – в нём Лубберт не сомневался, верил он и в незатихающие вопли, от которых самому хотелось выть, но представить, что человека можно жарить на сковородке как яичницу, было невозможно. Или подковывать аки лошадь. Или травить псами точно зверя лесного.

Одно изуверство особо поразило Лубберта.

Демоны втиснули одного из несчастных в барабан, другого прошили струнами арфы, третьего приковали к исполинской лютне. Был ещё бедолага со свирелью в заду и несколько узников, которые под ударами бичей вращали здоровенную колесную лиру. Позади сгрудился «хор» – два десятка человек, терзаемых каленым железом. И всё это было с расчётом на то, чтоб крики боли и дребезжание инструментов сливались в жуткий, сатанинский гимн.

Лубберта толкнули вперёд, и он понял, что дрожащая спина перед ним куда-то делась. Пришёл его черёд.

– Довольно! Совесть-то где?! – громыхнуло сверху, – Обеда не было, так ещё и ужин не готов! Издеваетесь, черти?!

Перед Луббертом высился высоченный стул, на котором громоздился самый большой из виденных им демонов – своей совиной головой тот почти касался потолка. Но даже при таком росте, гигант казался немощным: руки и ноги его были худы, грудь вздута, а плоть имела трупный вид.

Вокруг чудовища крутился сонм мелких бесов и гротесков, которые непрестанно толкались меж собой, деловито бормотали, черкали закорючки на бумагах.

– И опять! Опять! – рухнул сердитый клёкот. – Легат, почему у тебя обвиняемый – битый?! Что за зверство?! По-другому не умеем, да?!

Лубберт глянул на стоящего рядом Легата. Тот угрюмо молчал.

Сверху скорбно вздохнули:

– Прошу простить излишнее усердие нашего доблестного воина… В своё время Легат и сам незаслуженно пострадал. Именно он был в стаде свиней, которых Назаретянин сбросил в море. А зачем? Кто просил? Напрасная жестокость, впрочем, как и всегда.

Лубберт не понимал, о чём вещает демон. Его мутило от жара, он то и дело облизывал высохшие губы.

Откуда-то сзади выкатился горбатый уродец с письмом в длинном клюве; его коньки легко скользили по липкому и чёрному.

– Может, перерыв? Нет? – заканючил гигант, цепляя бумажку когтями. – Да и бес с вами всеми! – прищурившись, он прочёл содержимое. – Так… Верно ли, что ты – Лубберт ван дер Дас?

Лубберт кивнул.

– Моё имя – Андрас, и я назначен князем мира сего вершить суд в славном Антверпене, – демон вновь глянул в письмо. – Ты, любезный господин, обвиняешься в тяжком проступке, а именно в хуле на доброго мастера Иеронима Босха. Якобы он еретик и демонолог. Более того, дабы избегнуть правосудия, ты намеревался скрыться из нашего чудесного города. Что ответишь, уважаемый?

– Я ничего не делал… – Лубберт не знал, что нужно сказать.

– Вот! – торжествующе прогремел Андрас, – Вы снова притащили невиновного! Можно ли поверить, что столь почтенный горожанин будет заниматься подобным вздором?! Старшина гильдии суконщиков и кандидат в городской совет! Член всем известного братства! И такие мерзкие наветы! Возмутительно!

Лубберт зажал себе рот – испугался, что вырвет смехом.

– Легат! Освободите господина Лубберта, и пусть, наконец, подадут ужин! – приказал демон.

– Есть свидетель, – лязгнул Легат.

Андрас зло хлопнул себя по ляжке.

– Всегда-то у тебя свидетели найдутся! Ты из навоза их что ли лепишь?! – судья почесал клюв. – Чёрт с тобой! Веди сюда, только быстрее!

Лубберт не сомневался, что сейчас увидит нанятого им лодочника – слишком крысиный взгляд был у того. Или… прислуга! Чернь проклятая! Учуяли что-то, когда он их по домам отослал. И побежали доносить!

Нет. Всё проще. Это Мария. «Плоть и кровь», – так она сказала. А он и есть то подношение, что она пообещала нечистым. Почему нет? Такое уж время дрянное.

Но рядом с Легатом появился не лодочник и не Мария. Это была Лу.

Какой удивительно чистой сейчас она казалась – алебастровая статуэтка посреди копоти и мерзости. Длинные волосы её блестели как золото, а кожа белела как снег, как снег… Первый снег. На крышах, где… Что? Снег?

Лубберт не знал, куда деть испачканные в золе ладони – ему не хотелось, чтобы Лу видела его таким грязным. Впрочем, она на него и не смотрела, а смело шагнула к чудовищу.

– Кто ты, дитя? – вопросил Андрас.

– Жена этого человека.

– Чего же ты хочешь?

– Услужить князю.

Демон протянул лапу и, обхватив Луизу за тонкий стан, усадил себе на колено.

– Что ж. Сие желание естественно для вашего рода, – прощебетал он, склонив хищную голову. – Смелее. Я весь во внимании.

И Лу принялась что-то шептать – страстно, захлёбываясь словами. Она льнула к уху судьи и говорила, говорила. А потом начала кричать.

Глядя перед собой и в никуда, Андрас всё крепче сжимал её плоть. Лу забилась в когтях, попыталась вывернуться, но всё было напрасно. Демон стал заталкивать Луизу в пасть: исчезли волосы (золотые!), потом худенькие плечи и руки, которыми она цеплялась за клюв чудовища; снаружи остались дрыгающиеся ноги (Лубберту стало неловко за вид супруги), затем пропали и они. Слышен был только летящий крик – будто кто-то падал в колодец; но пасть захлопнулась, и визг оборвался.

– Выродки!!! – рёв сотряс Дом Мясника. – Отребье! Семя нечистое! Погань!

Андрас в ярости колотил по подлокотникам, орал что-то на латыни, стучал ногами, давя и калеча челядь, которая в ужасе разбегалась по сторонам. Потом взгляд демона остановился на Лубберте.

– Ох, дорогой мой, какое недоразумение! Трагичный…

«Недоразумение», – подумал Лубберт.

– …пример того, что случается из-за нерадивости слуг! Только глянь на этих кровопийц! Довели до смертоубийства! А всё почему? Утомление и голод. От зари до зари, от зари до зари! И ведь я просил! Я умолял! Изверги! Любезный, ты уж извини за казус. Однако…

«Казус», – подумал Лубберт. Дом Мясника вращался вокруг него.

– …правосудие неумолимо, и, к великому сожалению, мне должно вынести приговор. Твоя безвременно почившая супруга успела многое поведать, и нам никак нельзя пренебречь её свидетельством… Поэтому, господин Лубберт, я вынужден признать тебя виновным и отправить в дробилку.

Андрас махнул лапой, и в глубине Дома высветился уродливый механизм из железа. Одних людей бесы толкали в его горловину, а других же заставляли крутить ворот, после чего из широкого раструба вываливался фарш из человечины.

Лубберт смотрел на орудие казни и недоумевал. Его – и туда? Он ведь живой. Да, конечно, другие могли умирать там. Другие, но не он! Да и за что? Нельзя же…

Вокруг была тишина – все глядели на него.

Кто-то прыснул. Лубберт оглянулся: один из мелких бесов зажимал лапами пасть, но из той всё равно сочился смех. Раскрыв рот, Лубберт уставился на рыжего чертёнка, и вдруг отовсюду грянул хохот. Сотни демонов рыготали, держась за животы, а громче всех грохотал Андрас.

– Вот умора! – взревел судия. – Прости, дружище! Не удержался! Но видел бы ты своё лицо!

Андрас снова загоготал, утирая невидимые слёзы.

– Спокойно, спокойно! – он поднял руки. – Не будет никакой дробилки! Я просто решил пошутить, а то ты совсем сник! Мы ведь знаем, о чём ты думаешь: мол, злые духи истязают христиан, глумятся по-всякому. Оно, может, и так, но куда деваться? Всякая плоть – трава, ну а мы – косари. Вы клянёте нас на все лады, не помышляя о том, кто назначил нас палачами, кто дал власть над грешниками. В конце времён все мы будем вариться в одном озере, но только вы, сучьи дети, – за дело, а мы – за компанию. И как нам вас не презирать?

Демон постучал когтями по подлокотнику.

– Теперь к делу. Если ты в чём и виновен, то исключительно в глупости. Ты поносишь мастера Иеронима за то, что он воплотил моё племя, но не вы ли мечтали о том? Полторы тысячи лет твой род ждал Страшного суда, и теперь, когда он на пороге – вы передумали? Боязно стало! Хочу на корабль – и в Италию, подальше от веры, поближе к Папе. Разменять наши чудеса на суету сует! Нелепость! Поэтому, дорогой друг, я тебя, конечно, отпущу, но чтобы больше никаких Италий!

– Я свободен?.. – пролепетал Лубберт.

– Разумеется! Но сперва мы обязаны избавиться от источника твоих печалей. Видишь ли, иногда в мозгах людей вызревает камень глупости, который и побуждает на всяческие безумства. Только представь: вернёшься ты домой, отоспишься, а поутру снова пойдёшь чернить господина Босха. Нет-нет, так не годится!

Андрас простёр руку, и из темноты возникло кресло, к которому была пристёгнута женщина, по виду – монахиня. Всё тело её выкручивалось в судороге, тогда как запрокинутое лицо ничего не выражало. Рот был раззявлен, глаза закрыты. Позади кресла стоял некий лекарь в мясницком фартуке и ковырялся в макушке женщины инструментом.

– К твоему счастью, у нас есть умелец, который обучен доставать зловредные камни, – хохотнул Андрас. – Потому, мастер Лубберт, не волнуйся – всё будет как у людей!

Лубберта подхватили два демона – один зайцеголовый, другой с клювом ибиса и повели к креслу. Между тем лекарь извлёк из головы монахини какой-то белый сгусток, отчего женщину выгнуло так, что хрустнули кости.

И тут Лубберт понял, что ему пора домой. Если нужно, он вернётся завтра, честно-честно вернётся, но сейчас – нет, невозможно.

Лубберт попробовал отойти в сторону. Бесы не хотели пускать, но он вырвался; скинул с себя их волосатые руки, шагнул прочь.

Когти ибиса впились в плечо, и тогда Лубберт ударил – неумеючи, однако сил ему было не занимать, – и демон свалился на пол. Плётка зайцеголового ошпарила Лубберту щеку. Он ухватил беса за руку, подтянул к себе и стал колотить по голове. Тот закричал по-заячьи, по-птичьи.

Твари кинулись со всех сторон. Лубберта гнули книзу, били в спину, цепляли за ноги. Он молча отмахивался, сбрасывал с себя мелких демонов, а потом, вопреки им всем, ринулся бежать. Где-то там, вдалеке, светлел выход из Дома мясника.

Наперерез Лубберту метнулась чёрная тень, и страшный удар в грудь опрокинул его на спину. Сверху рухнула тяжесть доспеха.

– О, друг мой, да ты решил стать мучеником?! У нас это – запросто! – грохнуло под сводами. – Забирай, Легат!

Над Луббертом нависло змеиное лицо. Пасть Легата открывалась всё шире, превращаясь в огромный зёв, из которого, точно из могилы, лезло что-то чёрное и склизкое. Лубберт заорал – зря. Отродье Легата влезло ему в рот, затолкнулось в горло, а потом дальше, глубже, в самое нутро.

– Теперь ты – Окорок, – лязгнул приговор.

 

***

 

С неба летел пепел – крыша над чердаком сгорела.

Окорок метался из угла в угол, не в силах обуздать себя. Там, в Доме Мясника, он едва не лишился разума, теперь же он лишался тела. Нельзя было устоять на месте, руки и ноги зудели, требовали чего-то.

Внутри ёрзал исторгнутый Легатом червь, отчего хотелось лупить себя по пузу – лишь бы убить эту мерзость. Но куда там – слишком глубоко вгрызлась тварь.

Ещё он думал о Лу. Ему бы яриться, орать от бешенства, но Окорок не находил в себе злости, лишь горечь. Он ничего не знал о жене, за то и поплатился. И ведь не Сад ей нужен был – нет, Луиза хотела большего. Она желала сама творить чудеса, превращать камни в хлеба, и демоны могли посулить ей это. Оставалось только привести телёнка на убой.

Окорок захихикал. А он-то считал Лу дурой!

Всё отчего? Гордыня. Потому Господь его и оставил. Зачем он вступил в Братство? Славить Деву Марию? Нет, ради контрактов в Ден Боше. Чтобы разжиреть, чтобы быть старшиной в гильдии, и чтоб после – в городской совет. Чтобы кланялись, чтобы громче гульдены звенели, чтоб в церкви – на первый ряд, да с красавицей-женой. Чтоб все знали, кто такой Окорок!

Но ведь он – не Окорок! Или Окорок?.. Там, давно, был кто-то другой – с ловким языком, оборотистый, громогласный, а сейчас он – кто?

– Окорок! – рявкнул Легат, входя на чердак. Теперь его лицо закрывал шлем из лошадиного черепа, а на поясе висел меч в чёрных ножнах. – На четвереньки!

Окорок подчинился – иначе не мог.

– Негоже биться на необъезженном коне, – демон хлопнул его по крупу, скормил корку хлеба. – Но твой предшественник издох, так что делать нечего.

Легат закрепил на голове Окорока уздечку, пихнул в рот железные удила, водрузил на поясницу седло с высокой спинкой. Чертыхаясь и браня жирные телеса, демон стянул Окорока тугими ремнями и, наконец, приладил стремена.

Но разве так могло быть? Ещё утром Окорок был настоящим человеком: спал в постели, молился Христу, носил берет. Теперь же его низвели до скотины.

– Хватит скулить, – бряцнув доспехом, Легат влез в седло.

Удивительно, но вес едва ощущался: червь наделял тело поистине сатанинской силой.

– Лети! – рявкнул демон.

Окорок мотнул головой. Лететь? Как лететь?

Раскалённые шпоры вонзились Окороку в бока, и нестерпимая боль подбросила его в небо. Ухватила, понесла в темноту над городом, к багровым облакам.

Кому не случалось воображать себя птицей? Теперь Окорок был подобен им, но испытывал лишь муки от своего нечеловечьего положения. Он не мог владеть собой, целиком послушный поводьям Легата.

Отсюда, сверху, он понял, что его держали в останках «Трёх королей» – таверны, где гильдейские не раз кутили до самого утра. А там – через дорогу – догорала лавка Вингхена, в которой Окорок покупал для Лу жемчуга. Всё сгинуло, выгорело. Не уцелел даже собор Богоматери – из его выжженного нутра звучал нескончаемый колокольный звон.

Удила вывернули рот набок, заставив крутануться на юг. Они полетели вдоль дороги Святого Иоанна, сквозь клубы дыма и угольный жар. Антверпен под ними корчился в агонии – город, точно грешник в аду, пылал, но не мог сгореть. Впрочем, это и был ад.

Бойня.

Пекло.

Откуда-то из мрака возникли десятки других «всадников». Все они, как и Легат, были закованы в чёрную броню, а головы их покрывали лошадиные черепа.

– Ты где такого свина раздобыл?! Там ещё есть?! – заквакал один из демонов. – А то моя кобылка совсем захирела!

В иссохшей «кобылке» Окорок с ужасом признал вдову ван Амстела, к которой когда-то думал свататься. Ныне она походила на живые мощи. Остальные невольники были ей под стать, предвещая собой то, что ждало Окорока.

Отряд устремился к Воротам Святого Иоанна, над которыми алело лихорадочное, грозное зарево. Легат дал шпор, заставив взлететь над пылающими крышами, а после с возгласом «Тпру-у!» натянул поводья, и Окорок сверзился на городскую стену. Прочие демоны плавно опустились рядом.

И тут Окорок забыл о своей участи. Обомлев, он глядел, как к городу приближается нечто чудовищное, невообразимое.

– Большо-о-ой, – протянул один из бесов.

Легат лишь хмыкнул.

Перед ними высился гротеск, такой огромный, что и стены Антверпена не стали бы ему преградой. Он шагал вперевалку, как насекомое, но от той поступи содрогалась земля; ноги ему заменяли стволы мёртвых деревьев, а башмаками служили лодки. Вся эта нелепица поддерживала бледное, яичное тулово, из которого росла вполне человечья (если забыть о размерах) голова. Сальные локоны обрамляли безучастное, восковое лицо. Опухшие глаза, толстые губы, огарок носа – все черты как будто были знакомы Окороку, но откуда? Голову чудовища прикрывала широкополая шляпа, которую венчала то ли волынка, то ли мошонка.

Исполин шествовал среди тьмы, излучая вокруг себя бледный и словно мёртвый свет, а за ним, где-то далеко-далеко, тлел горизонт.

Такому нельзя быть, подумал Окорок. Да, бесы измывались и мучили, но на это чудовище даже смотреть было невыносимо – оно было лишним, чрезмерным. Бесцельным. От него рыдать хотелось.

– Тише, – Легат потрепал Окорока по холке. Но даже в его голосе слышалось смятение.

– Да уж, хряк, от этой погани и впрямь худо делается, – тихо заквакал демон на вдове ван Амстела. – Как вы их зовёте? Гротесками? В сути своей они лишь отрыжка разума Босха, и нашему брату не ровня. Но бывает, и такие родятся. Тут уж жди беды: одно из них разрушило Брюссель…

Кваканье оборвал лязг меча, выхваченного Легатом из ножен.

– Центурия! – взревел он. – К бою!

С воем и грязной бранью демоны сорвались со стен. Внутри задёргался червь.

Шпоры впились в бока Окорока, болью выжгли страх, кинули навстречу кошмару. Сжимая зубами удила, он ринулся за остальными.

– Пилум! – крикнул Легат. Откуда-то сбоку прилетело копьё, которое тот ловко поймал.

Часть всадников атаковала чудовище прямо в лоб. Метко брошенные копья вонзились в белёсое лицо, а кинутое Легатом и вовсе пробило огромный серый глаз. Гротеск будто и не заметил ран. С немыслимой для своих размеров быстротой он подался вперёд и хватанул ртом, в котором разом исчез с десяток бесов.

Поводья едва не свернули Окорку челюсть, когда Легат увёл его в сторону, но вместо того, чтобы отлететь, они ринулись вдоль щеки чудовища, которую демон вспорол мечом. Затем переворот и рывок в небо.

Где-то внизу, посреди тьмы, трещало и полыхало – бесы смогли поджечь гротеску ноги. Сейчас нечистые походили на рой мух, что терзал корову, с той разницей, что колосс проворно сжёвывал демонов одного за другим. Перед тем как сгинуть, те успевали оставить на лице чудовища глубокие зарубки, которые, впрочем, его нисколько не смущали.

Чертыхнувшись, Легат погнал Окорока к задней части гротеска, у которой кружило большинство демонов. И там обнаружилось нечто безумное.

Гротеск оказался полым. Внутри туловища из яичной скорлупы находился всамделишный трактир. Всё как должно: бочки, замызганные столы и длинные лавки, на которых сидели твари, изображающие собой выпивох. Они подносили ко ртам пустые кружки, беззвучно бранились друг с другом или, наоборот, обнявшись, распевали песни без слов. На них не было одежды, а лица им будто слепили из сырого теста.

По всему «трактиру» валялись куски демонов и их людей – первый штурм явно провалился.

– Что за день! Да, Окорок?! – захохотал Легат.

Они влетели внутрь гротеска. Ближайший нелюдь вскочил из-за стола и кинулся навстречу так быстро, что Окорок не смог уследить за его движениями. Ухнул клинок Легата, и тварь развалилась пополам – без звука, без крови.

Раздался скрежет, и скорлупу гротеска прочертила трещина.

Это стало знаком для демонов – истошно вопя, они всем скопом налетели на «пьяниц». Те срывались с мест, вскакивали на закопчённые стены и потолок, сшибали бесов прямо в воздухе. Один из уродов бросился на Легата и, даже будучи пронзён мечом, выбил его из седла.

И тут на загривке Окорока будто разжалась незримая рука. Он вмиг забился под один из столов и оттуда глядел, как нечисть кромсает друг друга.

Орудуя мечами и топорами, демоны разделывали нелюдей как скот на бойне, отчего всё чаще слышался хруст скорлупы, однако их латные доспехи были бесполезны перед мощью исчадий гротеска. Те играючи рвали бесов на части, одним ударом ломали им черепа, а людей и вовсе убивали походя, не замечая.

Окорок сжался в укрытии, пусть мерзость внутри и понукала бежать на выручку Легату, который едва сдерживал натиск сразу двух нелюдей.

К чёрту, к чёрту! Закрыть глаза, не смотреть, не думать.

А потом грохнуло так, что уши выкрутило, и Окорок понял, что падает. Вслед за ним летели куски скорлупы, столы с бочками, свечи и чаши, разрубленные нелюди, забитые люди, изломанные демоны. Совсем рядом кренились пылающие ноги гротеска. Окорок упёрся в тварь внутри себя, оттолкнулся и постарался взлететь, как взлетал прежде, но всё, на что его хватило – это на миг замереть в воздухе, а потом он ударился о черноту.

Лубберта перевертело, проволокло по тверди; он отбился всеми боками. Потом лежал неподвижно, как бы умерев, лишь вдыхая сырость осени, наслаждаясь прохладой, что шла от земли. Наконец, сел, ощупал себя.

Цел. Вот ведь.

Пепелище, которое некогда было предместьями Антверпена, теперь освещали горящие столпы – повалившиеся ноги гротеска. Его голова высилась неподалёку. Громадная и жуткая, она лежала на боку, продолжая таращиться на Лубберта.

Он прополз немного на четвереньках и почти сразу наткнулся на труп одного из демонов. Лапа нечистого сжимала кинжал. Лубберт отобрал его и стал кромсать свою сбрую. Освободившись от седла, он разрезал упряжь и с омерзением вырвал удила из рта.

Нестерпимо хотелось пить. Хотелось спать. Хотелось, чтобы ничего не было. Но оно было, и Лубберт упал на колени и возблагодарил Господа за чудесное спасение.

Меж рёбер шевельнулось зло и потянуло куда-то в тень, и там, спустя десятка три шагов, Лубберт нашёл Легата.

Тот был придавлен скорлупой, которая оказалась на удивление тяжёлой – извергу размозжило всё тело ниже плеч. Лубберт стянул с демона расколотый шлем.

– А, Окорок,– просипел Легат. – Не скакать нам больше по небу.

Лубберт вдавил острие ему в щеку. Крови не было.

– Ты забыл, человечек, – оскалился демон. – Я – не твоего роду.

– Не моего.

Вспомнил! Наконец вспомнил! Те слова, что следовало давно сказать. Слова, которые, казалось, навсегда забыты.

Лубберт отбросил кинжал.

– Pater noster qui es in caelis, – произнёс он, склонившись к демону, – sanctificetur nomen Tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua sicut in caelo et in terra.

Легат затрясся, заклокотал. Каждая буква жалила его плоть. Каждый слог точно гвоздь вбивался ему в лицо. Он силился заткнуть уши, но Лубберт не давал, схватив за руки.

– Panem nostrum supersubstantialem da nobis hodie, – гремели слова Спасителя, и то был приговор для злого духа, – et dimitte nobis debita nostra sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem sed libera nos a malo.

Легат уже не стонал. Из его распахнутой пасти нёсся тонкий, жалобный визг.

– Amen! – воскликнул Лубберт, и демон обратился в грязь.

Издох он или же вернулся туда, откуда явился – не имело значения. Важнее было то, что мир стал другим. Лубберт поднялся на ноги, огляделся.

Мрак вокруг изменился: теперь это была темнота ночи, а не тьма египетская. Вот корявые руины предместий, за ними – чернильная полоса реки. Рядом с ней – белёсые квадраты полей, а там, дальше, мгла дубравы.

Лубберт знал эти места. Хорошо знал.

Он побежал прежде, чем успел осознать, что нужно бежать. Погань у него внутри, верно, околела, но дьявольская сила была на месте, и Лубберт спешил ею воспользоваться. Бог простит – не для того Господь отвёл смерть, чтобы бросить в аду.

Лубберт помчался сквозь заброшенные поля. Он не чувствовал ран и усталости, лишь странную летучесть – как если б бежал во сне. Но ещё важнее была уверенность в том, что его ждут. Да, рассвет близок, однако ж и Совиная мельница недалеко. Мария будет в ярости, но ведь не зря Христос рассказывал про игольное ушко и верблюда – теперь Лубберту куда проще было попасть в Царствие Небесное.

Он успеет.

По едва заметной тропе Лубберт влетел под сень дубов, в густой осенний сумрак. Ему казалось, будто деревья слушают его топот, будто сырая, прелая земля следит за ним. Где-то ухнула сова, затем ухнула сова, снова ухнула сова, и где-то, где… Слишком много сов повсюду, они кличут беду, они сами – беда.

Его сложило пополам и вывернуло зловонной дрянью – тем, что осталось от Легата. И дьявол с ним.

Шатаясь, Лубберт встал и побрёл по тропе. Бежать не получалось – адова сила покинула его члены. Но это было уже неважно: между деревьев маячил просвет.

Оступаясь каждым шагом, Лубберт вытащил себя на берег Шельды. И увидел разом всё. И чёрный остов мельницы, и мутные воды реки, и каравеллу, что расправила белые крылья, и небо в рассветной хмари.

Лубберт крикнул по-заячьи и бросился прямо в ледяную воду. Заходя всё глубже, он махал руками и орал во всё горло.

Они не могли уплыть, не могли оставить его Босху!

Лубберт вопил, покуда не сорвал голос, и даже увидев, как с корабля спускают шлюпку, остался стоять в воде – он не желал более ступать на ту землю.

 

***

 

– Да очнись же, сын мой! – воскликнул красноносый монах, подавая Лубберту кружку пива.

Тот ухватился за неё и выпил глотка в два – ничего вкуснее он в жизни не пробовал.

Как его затащили в лодку? Как подняли на корабль? В голове всё растерялось, смялось. И ладно. Главное – он тут, он спасён.

– Вот ещё! Чего слёзы льёшь? – изумился монах. – Радоваться нужно! Господа и Деву Марию славить!

Мария!

Всё тело немилосердно болело, но Лубберт встал и, поправив дерюгу, в которую его укутали, побрёл по палубе. На корабле было полно людей, и людей самых разных. Тут голопятые крестьяне братались с теми, кто носил бархат и шелка. Здесь монахини подпевали менестрелю, а рыцарь делил хлеб со скоморохом. С кормы звучала музыка – лютня, волынка, там танцевали. Все ели, пили, и кто-то с улыбкой вручил Лубберту ещё пива и кусок пирога.

Он подошёл к смуглой красавице, в которой признал племянницу Марии. Она хмуро глядела на заболоченные берега.

– Я ищу госпожу Фалькони… Марию, – запнувшись, сказал Лубберт, живо представляя, как его швырнут за борт.

– Она решила остаться, – ответила девушка, не отводя взгляд от реки.

Лубберт растерянно кивнул. «Плоть и кровь», – припомнились ему слова Марии о цене их бегства. Боже, где бы она ни была, умали её муки.

Но погоревать Лубберту не дали: сперва его затянули в хоровод вокруг мачты, а потом на развесёлую пирушку. Все наперебой рассказывали свои истории – прежде мрачные, теперь они воспринимались со смехом. Один бес поведал о том, как жена донесла на глупого муженька демонам, но в итоге её саму и слопали. Лубберт смеялся так, что едва не обмочился.

Меж тем каравелла вышла в открытое море, и все разом бросились смотреть на удаляющийся берег. Какой-то шут заорал с мачты:

– Пошёл к чёрту, Босх!!!

Все захохотали, а потом и сами начали куражиться.

– Пошёл!!! К чёрту!!! Босх!!! – неслось по волнам, и Лубберту казалось, что он кричит громче всех.

Палуба качнулась, когда рыба, на которой они плыли, расправила крылья и взлетела над морем. От неожиданности люди дружно повалились на палубу, что вызвало ещё один взрыв хохота.

Осторожно глянув за борт, Лубберт изумился скорости, с которой летела их рыба – ни один корабль не угнался бы. Подумать только: да уже вечером будут в Англии! Или в Шотландии? Никто не знал, куда их везут. Лубберт подставил лицо солёному ветру, в котором не было даже толики дыма или гари, и понял, что ему без разницы куда лететь – только бы подальше от Антверпена.

Впрочем, и вечера ждать не пришлось – спустя пару часов раздался ликующий крик:

– Земля!

Из-за горизонта стремительно надвигались изумрудные берега. Кент? Нормандия? Непонятно. Одно Лубберт знал точно: такой зелёной травы он в жизни не видал.

Рыбокорабль перемахнул затейливые прибрежные скалы, что более походили на раковины моллюсков, и стал кружить над райской долиной, где с ленцой текли живописные реки, а в тени рощ легко было укрыться от полуденного зноя. А какое тут было небо! Бескрайнее, свободное от всякой хмари. И воздух! Летний, цветущий. Им нельзя было надышаться.

Они спускались всё ниже, и Лубберт заприметил местных жителей. Словно Адам и Ева, эти счастливцы не обременяли себя одеждой, но на их наготе не стояло печати греха. Напротив, обнажившись, они славили свободу и единились с природой. Глядя на них, самому хотелось быстрее раздеться.

Наконец, рыба опустилась на зелёный луг, и с борта кинули верёвочную лестницу. Забыв о ранах и усталости, Лубберт одним из первых спустился вниз.

Его тут же обступили пригожие юноши и девицы. В их руках не было оружия – лишь дары природы. Они говорили на непонятном языке, но Лубберт знал, что слова их хороши.

Одна из золотоволосых дев, пленительно краснея, преподнесла Лубберту огромную виноградину. Улыбнувшись в ответ, он принял ягоду и впился в медовую, сочную мякоть. Что за сладость!

Кто-то тронул его за плечо. Лубберт обернулся.

– Брат Иероним! И ты тут! – радостно воскликнул он, – Давно ли?!

 

***

 

– Всегда.