Нёгды шёл тяжело, широко ставил ноги в отцовских снегоступах, по-волчьи подволакивал пятки, чтобы не проваливаться в снег. Сон, выгнавший мальчика из тёплого чума в тёмное морозное утро, до сих пор стоял перед глазами — Нёгды видел сразу два мира.

 

В этом, знакомом, лиственницы торчали из снегов, как обглоданные рыбьи хребты. На фоне зимнего неба Нёгды чётко различал их ветви-рёбра, над которыми сияли звёзды. Раньше он уверял отца, что все звёзды цветные: жёлтые, как морошка, синие, как глаза новорождённых оленят… Теперь звёзды над головой — только рисунок из белых точек, карта, по которой Нёгды шёл к Священному дереву.

 

Поверх звёздного неба и одновременно с ним он видел серо-коричневую клубящуюся мглу, в которой двигались, меняя очертания, фигуры зверей и птиц. Ему казалось, будто вместе с колючим зимним воздухом он дышит дымом, и в том дыму куропатка превращалась в волка, гусёнок вырастал во взрослого медведя. В подвижном безмолвии, между медленно раздувающимися очертаниями животных, висел, распахнув крылья, призрак ворона. В раскрытом клюве двигался заострённый язык, но ни звука не доносилось из птичьего горла – ни сейчас, ни во сне.

 

— Я вижу, – шептал Нёгды самому себе, упрямо переставляя ноги, – в самом деле вижу.

 

Такое происходило с ним не впервые, но, к сожалению, началось недавно. После того как отец, шаман Чолбон, покинул зимник, чтобы провести несколько месяцев со своим давним другом, чьи дни в этом мире подходили к концу. Он уехал по реке, когда встал и закрепился лёд, вместо себя оставил старательную ученицу — племянницу Кыкту. А та и рада, будто для того и родилась, чтоб стать первой шаманкой рода…

 

Духи начали посылать Нёгды сны с новолуния, и после первых беспокойных, ярких видений он вскакивал в тревоге, не мог заснуть. Мучился сомнениями: что это значит, надо ли говорить об этих снах кому-то, и, если да, то кому? Сильно жалел, что легкомысленно относился к трудной отцовской науке. Тайных знаний было так много, что Нёгды, путаясь в них, всё больше хотел стать просто удачливым охотником и рыбаком, даже если это разочарует отца. И пусть разочарует. Потому-то, когда появилась у них в чуме жадная до знаний Кыкта, обрадовался: пусть отец её учит, оставит Нёгды в покое. Можно свободно ловить хариуса, гнать оленей на пастбище, охотиться на зайцев… Духам всё равно, кто им служит, ведь так?

 

И всё же… Видеть в глазах отца сожаление оказалось так же неприятно, как слышать его похвалы Кыкте. Во всём хотела быть первой эта Кыкта. А чего ей не быть первой? И красивая, и ловкая, и весёлая. Вышивала лучше других женщин, готовила вкуснее, чем остальные, в целебных травах разбиралась. В кочевье всем помогала, выносливая, как олень. Ещё и здесь, в самом трудном деле, отличилась. Разве мог соревноваться с ней молчаливый, медленный Нёгды?

 

Небо успело посветлеть, когда впереди, между голых деревьев, появилась круглая поляна, в центре которой гордо стояла лиственница выше и больше других, со множеством выцветших лоскутков на нижних ветках — Священное дерево. На морозе лоскутки застыли, как сосульки.

 

Когда Нёгды собирался в темноте, стараясь не шуметь и не разбудить родню, он загадал так: если найдёт Дерево, значит, не пустые сны видит, и духи говорят с ним из других миров. Хорошие — из Верхнего мира, где правит добрая Энекан-Буга, хранительница всей земли и всего хорошего, что есть. Злые — из Нижнего, где хозяином живёт дух Харги, несущий людям безумие, болезни и страдания. И пока Нёгды шёл, желание найти особое место для камлания, самому узнать, о чём говорят духи, становилось всё сильнее. Хотелось убедиться, что в самом деле отмечен, а не одержим ревностью, как намекала Кыкта.

 

Отец говорил: «Запоминай хорошо. Одно только слово не так скажешь — духи могут обидеться, растерзают тебя». И Нёгды представил, как его найдут здесь, у подножия Священного дерева, разорванным на кусочки, беспомощным и жалким. Похоронят в землю, как утопленника, далеко в тундре, чтоб душа не бродила, не тревожила живых.

 

Не желая уступать страхам и боясь передумать, Нёгды принялся расчищать снег у подножия лиственницы, помогая себе снегоступом. Рыхлый снег поддавался легко, мальчику всё казалось, будто дерево снисходительно наблюдает за его копошением, поэтому он старался работать быстрее.

 

Когда всё было готово, пришла пора облачаться в подходящую одежду – чтобы запутать одних духов и уважить других.

 

Первым из дорожного мешка Нёгды вынул кривой, в форме яйца, бубен-унтугун. Этот бубен он сделал сам, тайком, рассказывая всем, что идёт охотиться на зайцев или собирать дрова. Сначала туго обтянул деревянный обод куском оленьей кожи из отцовских запасов. Затем, трепеща от внутренней радости и гордясь скоростью, с какой работал, нарисовал раскалённым железным прутиком на лицевой стороне унтугуна знак Солнца, по бокам волны и чёрточки — пути духов.

 

Украшений-помощников на унтугуне мало, всего четыре: костяная фигурка совы, деревянные — медведя, песца и куропатки. Всё, что Нёгды успел вырезать. По сравнению с отцовским унтугун казался игрушечным. На колотушке-гисе не хватало узоров. Шапка тоже не как у старших шаманов, а такая, какую он сумел смастерить за две недели — с волчьими ушами и маленькими рожками. Для мальчика, которому исполнилось тринадцать зим, который не проходил обряда посвящения и не имел глубоких шаманских знаний, только по верхам нахватался, для этого мальчика наряд самый подходящий.

 

Фиолетовая тень, скользящая за Нёгды по снегу, превратилась в шамана. Запах дыма исчез, пропали видения животных, и ворон больше не висел над головой, беззвучно раскрывая клюв. Всё происходило так, будто духи всё это время ждали, когда же Нёгды возьмётся за ум и придёт поговорить с ними.

 

Отец говорил: «Унтугун держи ровно к земле, локти не задирай, уронишь гису — проси прощения у духов: значит, нельзя камлать». И Нёгды старательно вытянул руки, повернул бубен лицевой стороной вверх, и, зажмурившись в последний момент, впервые стукнул в него колотушкой. Звонкий, чистый звук поднялся к небу — самодельный унтугун запел. Следом за ним запел Нёгды, удивляясь своей смелости:

 

— Эй, добрые духи!

Великодушная Энекан-Буга!

Это не птица поёт, не зверь кричит,

Это я, человек, говорю с вами!

Человек, а не олень, не куропатка,

И не злой дух!

 

Закрыв глаза, он медленно закружился на месте, не опасаясь стукнуться о дерево — не глядя почувствовал, где оно. Пьянящее чувство свободы словно сделало Нёгды выше, приподняло над землёй, и он продолжил, размеренно ударяя в унтугун:

 

— Эй, добрые духи!

Сильный Дух Огня, великий Того!

Это мой голос звучит,

Не злых духов!

Это мой унтугун поёт,

Не ветер в тундре!

 

В тишине песня звучала громко. Нёгды поблагодарил за дары в виде снов, попросил дать мудрости и помочь разгадать, что видел. Скоро он уже не мог отличить своего голоса от голоса бубна. Всё слилось в один длинный, гулкий звук, который нарастал, нарастал, без усилий протекая сквозь тело Нёгды, сквозь снег и деревья вверх, до бледного неба.

 

Поднимаясь, звук утончался, пока не стал тонким и слабым, как комариное бзеньканье. Комаром и почувствовал себя Нёгды, крошечной безмозглой букашкой перед огромной, гнетущей силой, которую позвал. Он уловил невидимое, могучее присутствие, и, распахнув в испуге глаза, успел увидеть свою пляшущую тень, прежде чем она растворилась и на её месте оказался незнакомый речной берег.

 

 

Было лето, вода стояла неподвижно. За спиной Нёгды светило солнце, но свет не достигал противоположного берега. Небо над ним оставалось ночным, над верхушками деревьев мерцала россыпь цветных звёзд: красных, белых, жёлтых и голубых.

 

Рядом с водой, поверх перевёрнутой лодки прыгал ворон. Не прозрачный, как в недавнем сне, а такой чёткий и яркий, маслянисто-чёрный, что Нёгды мог разглядеть каждый блик на перьях, каждую складочку на жилистых лапках, каждый коготок. Обычно северные вороны осторожны, не подпускают близко людей, а этот проскакал на самый край лодки и раскрыл клюв, откуда посыпались спелые ягоды брусники.

 

Тук-тук-тук, будто костяные бусины, ударялись они о деревянную корму лодки и падали, падали в мокрый песок — так много, что берег вокруг лодки и под ногами Нёгды быстро сделался красным. Нехороший знак. Духи хотят о чём-то предупредить.

 

К воде мимо лодки прошла Кыкта, весёлая и нарядная, как в праздник. Ягоды лопались под её ногами с неприятным, чавкающим звуком. Оцепеневший Нёгды глядел, как она уверенно, не останавливаясь, заходит в реку по колено, как плывут по воде её длинные чёрные косы.

 

— Я всё правильно делаю? – спросила Кыкта у ворона.

 

А ворон уже перестал быть птицей. Теперь на лодке сидел, поджав ноги, невысокий и круглолицый человек в замшевой рубахе — Чолбон. Нёгды так обрадовался отцу, что чуть не бросился к нему. Если б ни ягоды, непременно побежал бы, но сейчас ему показалось, что он перестанет чувствовать, в какой стороне Священное дерево, и увязнет в бруснике, как в болоте, стоит сделать шаг.

 

— Помощников мало, сынок. — Сказал Чолбон, серьёзно, без улыбки глядя в глаза Нёгды. — Позови моих.

 

— Зачем?

 

Вместо ответа отец указал на Кыкту, и Нёгды увидел, что у неё в руках красивый круглый унтугун, украшенный узорами, лентами и искусно вырезанными фигурками. Высоко подняв руки, Кыкта ударила колотушкой, и унтугун, вместо гулкого звука, высокого или низкого, закричал, как человек.

 

Словно корка пепла, раскрошились узоры и обнажились другие — чёрные, острые линии, похожие на когти. Безглазые лики, нарисованные по центру один под другим. Радостно улыбаясь, Кыкта ударила ещё раз прямо по ним — унтугун закричал громче.

 

Нёгды невольно отступил, но отец вытянул руку в его сторону, как делали на охоте – жест «замри».

 

— Это песня Харги. — Сказал он. — Что же ты стоишь? Зови моих помощников, злой дух идёт.

 

Нёгды не знал, как их звать. Он растерялся и больше всего хотел убежать, но уверенный голос Чолбона звучал так буднично, словно всё это было просто уроком. Нет, Нёгды не трус. Сжав пальцы, он почувствовал, что, оказывается, всё ещё держит в руках гису и самодельный бубен, с которым пришёл к Священному дереву. Желая заглушить жуткие вопли над водой, Нёгды скорее ударил гисой и закричал:

 

— Эй, добрые духи!

Сильная Энекан-Буга,

Храбрый Того, Дух Огня!

И мои помощники-звери!

И помощники-звери моего отца!

Помогите мне!

 

Он кричал, что приходило на ум, а мог бы просто орать от страха — тень Кыкты зашевелилась за её спиной, превращаясь во что-то другое: из воды поднялся худой горбатый старик в одежде из облезлых шкур. Вместо лица под капюшоном кусок морщинистой серой кожи в тёмных пятнах.

 

Лицо появится, подумал Нёгды, и тогда и Кыкта, и он, глупый мальчишка, и даже, может быть, сам Чолбон, погибнут, пропадут в чужих мирах навсегда.

Неужели добрые духи для этого посылали ему сны-предупреждения?

 

— Мои помощники-звери

И помощники-звери моего отца!

 

Перед Нёгды выпрыгнул из воздуха в ягоды маленький белый песец. Припав к земле, он прижал уши и отважно залаял на Кыкту и того, кто встал из воды. Кыкта удивилась, открыла глаза посмотреть, кто это лает, и завизжала: прямо перед ней появился рычащий медведь-сеголеток. Бесшумно слетела с неба белая сова и вцепилась в унтугун Кыкты, начала срывать с него ленты и фигурки животных.

 

Только маленькая пёстрая куропатка ничего не могла сделать и бестолково металась под ногами Нёгды:

 

— Квэ-квэ-квэ!

 

А вот и помощники отца! Пока Кыкта, отбиваясь от совы, бежала вдоль берега, а медведь преследовал её, пришли медведи больше первого, пришли волки, закружились над безликим стариком крупные вороны.

 

Теперь, в рычании и карканье, голос Нёгды стал почти не слышен. Мощный медвежий загривок заслонил от Нёгды лодку и Чолбона, все звери рвались вперёд, чтобы не дать Харги выйти на берег и проявить лицо. Только смогут ли деревянные, костяные и железные фигурки прогнать такого сильного духа? Нет, сказал себе Нёгды, не смогут. И только он открыл рот, чтобы снова звать на помощь, как к нему подошёл неизвестно откуда взявшийся лис. Не было на унтугуне отца лисьих фигурок! Такие звери вообще редко встречались на севере.

 

Изящные лапы не давили ягоды, как лапы других зверей. Лис не касался земли, а висел над ней на расстоянии толщиной с лиственничную иголочку. Огненные глаза мерцали, будто в них, медленно вращаясь, двигалось множество жёлтых звёзд. От шерсти тянуло смутно знакомым запахом, а какая она была красивая! Нёгды невольно протянул руку, чтобы потрогать и понять, мягкая ли эта шерсть, как у лемминга, или жёсткая, как у оленя зимой, но опомнился — не простое это животное, нельзя к нему прикасаться.

 

Лис не устремился, как другие звери, в бой, а сел перед Нёгды и наклонил голову.

 

— Что ты дашь мне, маленький человек?

 

Пришёл дух, но неопытный Нёгды не понимал, кто именно перед ним. Кто бы ни был, а духа следовало угостить, задобрить.

 

— Ты можешь взять… мою кровь! — сообразил Нёгды и спохватился, — Только не всю.

 

Лис подпрыгнул, его шерсть вспыхнула красными и золотыми языками пламени. Взмахнув лапой, он ударил мальчика по щеке, острые когти почти безболезненно разрезали кожу, оставив длинную рану от глаза до подбородка.

 

— Того, Дух Огня! - прошептал Нёгды, зажимая порез рукавом.

 

Вот почему запах от шерсти показался ему знакомым – это запах дыма! С детства он видел в родном чуме огонь в очаге, с детства привык перед едой бросать в пламя кусочки пищи, выражая благодарность Духу Огня за тепло и защиту.

 

Насмешливо фыркнув, Того отодвинул с дороги куропатку и с лёгкостью бросился туда, где шла битва со злым духом.

 

Словно воды плеснули в жаркий костёр! Раздалось оглушительное шипение, а с ним поднялся столб белого пара. Клубясь и качаясь, он ненадолго пригнулся к воде, как живой, втянул в себя всех зверей, кто был рядом и развеялся, поплыл над рекой простым туманом. На воде остался только брошенный, истерзанный унтугун Кыкты, который накренился, промокнув, и медленно ушёл на дно. Стало тихо.

 

Исчез храбрый песец, пропала смешная бесполезная куропатка. Не было больше на берегу лодки и Чолбона, а остались только красные ягоды, раздавленные звериными лапами. Дрожа от пережитого напряжения, Нёгды спохватился, не потерял ли связь со Священным деревом? Мысленно нащупав её, попятился назад, развернулся и вдруг полетел вниз с большой высоты и летел, пока в лицо не ударило жгучим холодом.

 

 

 

 

— …и такая была пурга, какой я за всю жизнь не видела. Собак в чум взяли, кучей спали вокруг очага, вот такая пурга. А я лежу, слушаю, как ветер гудит, и плачу по нашему Нёгды. Где его, замёрзшего, искать? Потом, как ветер стих, конечно, пошли. Это Дюр догадался, говорит, Нёгды тайком бубен мастерил, наверное, камлать пошёл. А куда? Только если к Священному дереву. Там его и нашли. Лежит живой прямо у корней, а вокруг следы – волчьи, медвежьи, даже птичьи. Домой на шкурах волокли. Лечить надо, а Кыкта сама заболела, никуда из своего чума не идёт… Вот так было. Зря ты, Чолбон, так надолго зимник оставил…

 

 

— Откуда такая большая рана у него на щеке?

 

— Не знаю. Может, кто-то из зверей подрал. Больше ран на нём нет, даже пальца не отморозил… Видно, Кыкта сильная шаманка будет — упросила духов уберечь Нёгды, они и пожалели, ребёнок ведь ещё… Лишь бы в себя пришёл, поправился.

 

— Не будет шаманкой Кыкта. Хотела стать сильней, чем ей позволяли, с желаниями своими к злым духам пошла, теперь и того, что было лишилась…

 

— Ах! Вот глупая! Неужели теперь погибнет?

 

— Выздоровеет. Кыкта в других делах мастерица, хорошей хозяйкой станет.

 

— А кого ты теперь учить будешь?

 

— Смотри, жена, Нёгды проснулся.

 

С трудом приподняв веки, Нёгды принял круглое лицо матери за луну, и только потом разглядел в нём знакомые черты – узкие добрые глаза, редкие, почти невидимые брови, маленький рот. Ласковым голосом, будто Нёгды снова превратился в малыша, мать уговорила его проглотить лекарство и сунула к губам деревянную чашку, горячий пар из которой почти обжигал Нёгды нос.

 

Послушно глотая отвар, Нёгды поискал взглядом отца, и Чолбон придвинулся ближе, поправил на сыне одеяло, сшитое из оленьих шкур.

 

— Куропатку с унтугуна не снимай. – Сказал он с улыбкой. – Она помогает погоду предсказывать.