Чертяка Чика рассмотрел свои голые серые ладошки, потопал копытцами, провёл пальцем по тяжёленьким, закрученным кпереди рожкам и восторженно воскликнул:

– У-их!

Никто ему, конечно, на это не ответил – вокруг никого не было.

Чертяки, эти симпатичные, хоть и несколько шкодливые существа, самозарождаются очень редко, зато очень быстро – просто выпячиваясь из Чёртовой Мглы. Что, собственно, и произошло. Теперь Чике предстояло перекусить всё ещё соединяющий со Мглой хвост («ай!», уже не соединяющий) и заняться тем, на что хватало его врождённых знаний и умений, тем, чем занимается всякий чертяка, только что появившийся на белый свет (скорее на синюю мглу) – запрыгнуть в мир, где он будет жить. По бескрайней Мгле светлели округлые пятна с неровными краями – Прорехи во всевозможные миры…

Например, в мир персонов. Но позвольте – чертяке ведь нужно шкодить, а какой в этом интерес, если персоны всё время спят?

Например, в мир шимшан. Пусть Чика и способен понимать любой, самый сложный и причудливый язык, но всю оставшуюся жизнь слышать одно только шипение?

Например, в мир флегмурров (но они до безразличия невозмутимы). В мир туманников (но они витают в облаках, в буквальном смысле). В мир пламенитов (но это разве что вспыхнуть как свечка). В мир символов (но тут и вовсе одни картинки!)…

Чика устал. Ему начало казаться, что он никогда ничего не выберет. Не запрыгнуть ли не глядя, не выбирая? Ещё одна попытка и, видит Мгла, он так и сделает!

Чика заглянул в очередную Прореху.

В неё хорошо просматривалась небольшая комната с высоким, от самого пола до самого потолка, окном. Её худенькие большеглазые обитатели были такими славными созданиями, что Чика догадался: дети.

Вскоре он знал, что это Лёвушка и Уля, брат и сестра. Уля, как старшая, всё время вразумляет капризного братца, а он то и дело капризничает, не вразумляется. Как же они милы! И малы. Удивлять их и озадачивать будет проще простого. Для начала Чика спрячется за вон той дверцей в углу и… ух!

Он уже собрался запрыгивать, но для полноты картины всё же скосил глаза на их огромное окно. И засмотрелся.

Сияет, лучится жёлтое светило. Прогуливаются взрослые, бегают пухлощёкие дети. У всех улыбчивые, радостные лица. Вдоль дорожки зеленеют раскидистые деревья, за ними высятся яркие многоярусные строения. Совсем вблизи и чуть поодаль торгуют чем-то съестным, а деревья пестреют блестящими круглыми плодами. Только что одну из таких «блестяшек» сорвал маленький пухлый мальчик и вгрызся в её розовый бочок…

– О-о! – простонал голодный Чика, хватаясь обеими ладошками за урчащий живот и, соответственно, больше не облокачиваясь на края Прорехи. Тяжёлая рогатая голова перевесила, и он кувыркнулся вниз. Только копытца сверкнули!

 

– Я поймал его за хвост! Уля, а это кто?

– Отпускай, быстро отпускай! Укусит!

– Не укусит.

Над Чикой нависли два детских личика. Два неожиданно огромных детских личика – дети оказались значительно крупнее, чем это представлялось. Худенькие, хрупкие – но в разы больше Чики.

Быть пойманным гигантскими детьми – какая нелепость! Теперь-то он знал, чем случайный кувырок отличается от спланированного прыжка, только вот понадобится ли ему это знание?

Вырваться никак не удавалось, а о том, чтобы укусить, приличный чертяка не думает даже в самую последнюю очередь. Он высоко подпрыгнул и лягнул Лёвушку в плечо.

– Улька, ты не помогаешь, он вырывается!

– Может, замотаем его в простынку?

Дети немного повозились, но справились. Из тканевого кокона торчала только Чикина голова. Он взвыл, но получил четыре весьма чувствительных щелбана и замолк.

– Вот зачем ты его поймал? Наверняка это мышкинсен. Иностранная мышь. Вредная!

– Мыши не такие. У него же роги.

– Скажи ещё, что он чёрт. И не роги, а рога! У него, может, и зубов целая тыща, ну и что? У иностранных мышей всё не по-нашему. У-у, тварюга, – пригрозила Уля кулаком затихшему «мышкинсену». – Это он сожрал всю нашу еду!

– Поэтому у нас голод?

– Во-первых, так говорить нельзя. Во-вторых, голода у нас нет.

– Но я хочу есть. И вчера хотел. И всегда. И ты!

– Я – не хочу.

– А мама?

– У мамы нет аппетита.

– У папы тоже не было. А потом он умер. Почему на стеклофоне всё хорошо, а на самом деле нет?

– Потому что ты маленький и глупый. На самом деле всё тоже хорошо.

– Тогда зачем нам стеклофон? Я его выключу!

– Выключи. Но мама говорила не выключать.

Лёвушка ткнул пальцем в угол окна. Что-то щёлкнуло.

Чика – глаза его и так были вытаращены от ужаса (мышкинсен?! голод?!) – вытаращил их до треска в глазницах. Прекрасная картинка – прогулки, улыбки, сочные плоды – всё это было на тонкой плёночке на оконном стекле, плёночка съехала вниз, сжалась в мерцающую линию, и почти сразу погасла. За окном была разруха. Вдоль расквашенной дороги выстроились серые пеньки. Выцветшие, просевшие здания выглядели заброшенными. По дороге ковыляла одинокая старуха, такая худая, что Чике померещилось, он слышит, как стучат её кости. Она вдруг хлопнулась на колени перед пеньком и принялась с него что-то соскребать, быстро-быстро закидывая в широко разинутый рот.

– Она ест пенёк?

– Она ест мох. Это называется «здоровое питание», – пожала плечами Уля.

– Она ест пенёк! – упрямился Лёвушка.

– Всем бабушкам нужно здоровое питание. Это обычная бабушка, а ты – просто дурак!

Дети начали ругаться, а Чика – мечтать. Сначала он мечтал никогда сюда не попадать, а потом и вовсе не самозарождаться, так и оставаться частью Чёртовой Мглы, где-то там, как можно дальше отсюда. Кто бы мог подумать, что миры такие разные, что они даже разнее, чем ему поначалу представилось. Пальцы занемели, копытца затекли. Урчал живот… На детей Чика не обижался. Так вот почему они такие хрупкие. Просто голодные…

– Мам, а скажи Лёвушке, что никакого голода нет!

Чику вышибло из размышлений, он закинул голову и увидел маму. Она тоже была хрупкой. А её распахнутые глаза – студенистыми, какими-то дрожащими.

– Да что вы, мои хорошие. – Голос тихий, с придыханием. – Какой голод? И слова-то такого нет… А это ещё кто? – перевела она свой студенисто-дрожащий взгляд на Чику.

– Это Лёвушка поймал мышкинсена!

– Он сам поймался!

– И сам запеленался, – слабо, одними губами улыбнулась мама. – Надо же, рога… А знаете, вы молодцы, – немного помолчав, похвалила она. – Раз это мышкинсен, я сдам его куда следует. Давайте-ка его сюда… И включите стеклофон. – неожиданно твёрдым голосом добавила она. – Ну? Живо включили!

 

…Мама смахивала с посуды клочковатую пыль, доставала какие-то тряпочки, дощечки, тёрочки, ножички и непрерывно бормотала, а Чика всё не мог понять, с собой или с ним:

– Никогда не забивала живность. Ну ничего. Всё сложится. Вся ночь впереди. Это ж какая удача, что рогатый подвернулся! Чего уж там, интересная животина, чистый дьяволёнок. Но мне хоть чёрт, хоть дьявол, у меня дети, им надо расти. А на одной картонной крошке не вырасти! Нет, голода у нас нет, всё замечательно, я не об этом. А о чём… Картон, говорю, едят. Ну ничего. На завтрак будет мясо. И суп на обед. На мясном, наваристом бульоне!

Чика зажмурился и впервые за всё время обратился ко Мгле. Он ни на что не надеялся и ни о чём не просил – нигде в его знаниях не было ни пунктика о том, что она может и тем более будет его спасать. Его обращение было скорее прощанием. Признанием, как сильно он ошибся.

Прямо из стены над столом появилась мглистая тёмно-синяя лапа…

– Эй, а ты где? Где ты, мелкий рогатый? – спохватилась мама, наконец подготовив все тряпочки, дощечки, тёрочки и ножички. – Куда ты, чёртово отродье, подевался?

Она оглядывала кухню в растерянности, открывала всё, что открывается, выдвигала всё, что выдвигается, а потом внезапно остановилась. И засуетилась по-новой, только когда в её желейных глазах зашевелилось, задрожало решение. – А я сказала, мясо будет!

 

… – Лёвка, мама не спит! Её нет в комнате!.. Ой… Не ходи сюда, Лёвушка! Я же сказала – не ходи!

– Она не живая, да?

– Ты просто дурак, – всхлипнула Уля.

– Тут всё в крови. Мне страшно, Улька…

– Ты просто сюда не смотри. Смотри в окно. Как я. Смотри в окно! – Уля вытерла слёзы и больше не всхлипывала.

Кухонное окно сверкало огнями. Город жил весело и счастливо. Лица тех, кто прогуливался ночью, были такими же улыбчивыми и радостными, как и у дневных. Многие что-нибудь ели. Вкусное. Разное. Большое. Много.

– В окно… – повторил Лёвушка.

Он вдруг понял, что не просто смотрит в эту счастливую ночь, а – он там. Бродит среди неспящих, среди улыбок и радости. Огни, веселье, еда. Еда, веселье, огни. Как он раньше этого не понимал?

 

Чика подумал, а нельзя ли забрать и Лёвушку с Улей, и Мгла подумала в ответ, что забирать уже некого, что миры индуцированного самообмана неумолимы. Чика ничего не понял. Но было грустно.