Весь день Ольгу Ивановну лихорадило, томило что-то, предчувствие какое-то, что ли, … причем предчувствие радостное, так что сосало под ложечкой и замирало сердце. Да и было от чего. С утра вышла отоварить талоны, а на углу открылся магазин, в котором товары продавались за деньги, как до войны. «Тысяча мелочей». Давно уж отвыкли от такого, и мало кто имел при себе деньги, а у Ольги Ивановны были – она всю войну проносила в кошельке последнюю зарплату. Пачка слежалась, слиплась от времени; с трудом отделив несколько купюр, Ольга Ивановна накупила всякой ерунды, и потом, в талонной очереди, все разглядывала пластмассовую прозрачную масленку, заколки для волос, двухстороннюю расческу.… До войны она привыкла сорить деньгами, и теперь ей казалось, что это время возвращается… И вправду, все потихоньку налаживалось. Соседнюю улицу, сплошь разбомбленную, почти всю расчистили, так что в прорехах между уцелевшими домами стало видно черно-синее море в пенных бурунах. Было ветрено, но не холодно, впервые в этом марте пригрело солнце. Ольга Ивановна захотела пройтись по набережной, но все проходы были перекрыты полицией. Кого-то ловили; если бы нашли бомбу, в оцеплении стояли бы солдатики.

А дома Ольгу Ивановну ждало чудо: пока она гуляла, во дворе обрезали разросшиеся за эти годы тополя. Она уже и забыла, что такое бывает: неба вдруг стало много, а ветви спутанными грудами лежали на газонах и на асфальте; пахло свежеспиленным деревом и тополиной смолой. Розовый куб трансформаторной подстанции с черной надписью ТП-141 казался изысканным арт-объектом в пустом пространстве двора. Она сломила несколько ребристых веточек, поставить дома в вазу, перепачканными пальцами стала поправлять сбившийся на сторону платок – перепачкала и волосы. Совсем недавно, только в конце февраля, впервые за войну дали отопление; еще не все были разобраны завалы, и под завалами еще лежали трупы людей и… не людей, не опознанные и не похороненные – а ЖЭК обрезает тополя! Это было сумасшествие, но сумасшествие доброе, живое! Маленькая девочка-душа дрожала в состарившемся теле Ольги Ивановны, дрожала и рвалась наружу.

Главную же перемену она осознала не сразу: и на море, и на небо стало совсем не страшно смотреть. Все эти годы с моря и с неба прилетала смерть. Саурянских сухопутных войск Ольга Ивановна не видала, они почему-то действовали в основном обстрелами корабельной артиллерии и ракетами с самолетов или с дронов. И это было совсем недавно – но уже успела распрямиться спина, задышала грудь, и промытое чистыми слезами небо обещало только стрижей и ласточек. Все потихоньку налаживалось.

Это предчувствие чего-то, (чего – невозможно было и подумать, не то, что выговорить), держалось весь день. Весь день Ольга Ивановна без толку ходила по дому, трогала горячие батареи, напевала себе под нос что-то легкомысленное, невесть откуда взявшееся в ее академической голове. После обеда, забравшись с ногами в кресло, она продолжила чтение вчера начатой книги – мемуары первой половины ХХ века, в которых некоторая сухость изложения лишь подчеркивала кошмарность содержания. «Моя жизнь в аду»! но сегодня и эта книга внушала оптимизм. Вот же, что прошел человек – и выжил, и прожил еще другую, богатую, полную жизнь, и достигнув степеней известных, заслужил право на мемуар, и написал книгу, обличающую глубокий ум и оригинальное миропонимание. Ну да, с некоторыми трактовками невозможно было согласиться, а в двух-трех местах автор врал, как очевидец. Профессиональный историк! Она, не глядя, схватила со столика красный карандаш и решительно отчеркнула абзац.… Когда Ольга Ивановна подняла от книги голову, был вечер, закат заливал всю комнату удивительным золотым сиянием. Год активного солнца, букашкою в янтаре лодочка наша засохла в лимонной ломкой заре,¹ – вспомнилось ей.

Уже в постели, потеряв в полудреме самоконтроль, она призналась себе, о чем было это целодневное предчувствие: завтра утром наконец придет письмо от дочери, и непременно с фотографией Мишеньки. Теперь это было даже не предчувствие, а ясное, непреложное знание. Она почувствовала в пальцах плотность и тяжесть конверта, услышала хруст разрываемой бумаги – и заснула со счастливой улыбкой на губах.

До последнего момента планировалось эвакуироваться вместе, но ее задержали дела в институте: бестолочь администрации, неразбериха с архивом, сцепление каких-то нелепых обстоятельств – они уехали, а она осталась. Она помнила, как их автобус, качаясь на ухабах, словно перегруженная баржа на волнах, выезжал с площади эвакопункта, как Мишенька, расплющив нос о стекло, во все глаза смотрел на бабушку,.. больше о них не было ни слуху, ни духу. Ни одной, ни единой весточки.

Потом она долго болела, потом эвакуация стала невозможна, потом не нужна. Так Ольга Ивановна и прожила всю войну дома, одна в огромной профессорской квартире, голодая, ломая на дрова мебель, просушивая на скудном солнце книги, пытаясь работать. Дом пустел, пропадали соседи, мир за стенами горел и рушился, а она сидела в своей норе и ждала письма, живая одной надеждой на письмо…

Среди ночи ее разбудил звонок в дверь. Вздрогнув всем телом, она раскрыла глаза и некоторое время лежала без движения, прислушивалась. Тишина кругом стояла мертвая. Может быть, звонок ей приснился, примерещился? Она почти успела убедить себя в этом, но тут снова брякнуло в передней – неуверенно, как будто палец звонившего сорвался с кнопки.… Ольга Ивановна вскочила с постели, не попав в тапки, побежала открывать босая. Что с ней вдруг случилось, куда подевался въевшийся в плоть и кровь спасительный страх перед любым шорохом на лестнице? Она даже в глазок не посмотрела…

На площадке перед дверью стоял мальчик лет десяти. Сухими спросонку глазами Ольга Ивановна видела только его силуэт, окруженный тусклым радужным сиянием. Голая лестничная лампочка слепила глаза.

– Тебе чего, мальчик? – услышала она как бы со стороны собственный голос.

– Пы-ы-ы… п-ы-ы… – прохрипел ребенок и для верности потыкал в раскрытый рот грязным пальчиком.

– Пить! – догадалась Ольга Ивановна и, ужаснувшись, втащила его за рукав в квартиру. И захлопнула дверь.

Да дело ведь было не только в страхе. Законов военного времени никто не отменял. При появлении незнакомого надлежало захлопнуть дверь перед его носом, а точнее, вообще не открывая, разглядеть в глазок и тотчас сообщить, куда надо, по прямой связи, микрофон которой висел в каждой квартире вместо домофона и работал исправно. Ничего не работало, а прямая связь работала всю войну без сбоев. Надлежало просто сообщить.

Вместо этого Ольга Ивановна затащила мальчишку в кухню, подсадила на табурет и кинулась к плите. Слава богу, в чайнике был остывший кипяток, не поить же ребенка ледяной водой из-под крана… Тем более, у него жар! так и пышет! прожигает сквозь одежду! и как легко он одет! под курточкой, может быть, одна рубашка! и без шапки! и какой же он грязный.… И что вода! он ведь голодный! он хочет есть!

– Ты есть хочешь? – спросила она его, и, не слушая ответа, пошла вываливать все подряд с полок на стол. Она и никогда не была особенно ловкой хозяйкой, а тут совсем смешалась. Господи, думала она, молока нет… что-то такое… для детей... ведь было же где-то... было же…

Когда Ольга Ивановна обернулась к столу, заваленному кульками и пакетами, мальчик ел хлеб. Прижимая к груди буханку, он отрывал от нее куски и запихивал в рот, уминал пальцами, чтобы побольше влезало. Обсосанные пальцы его грязной руки уже стали грязно-розовыми, а он все мял и мял; буханка почти уполовинилась, а он все пихал в себя хлеб, и, почти не жуя, с жадностью проглатывал кусок за куском. Надо было остановить его, но Ольга Ивановна только стояла над ним со стаканом воды наготове.

Вдруг он сам остановился, как будто одеревенел. Лицо его под коркой грязи побелело, приняло неприятное, тупое и злобное выражение. Перед Ольгой Ивановной сидел истукан, деревянный болванчик, божок какой-то недоброй религии. Он громко, на всю кухню, рыгнул, и все съеденное полупережеванными кусками полезло из него наружу. Спазмы рвоты так сильно скручивали его, что Ольге Ивановне пришлось придерживать мальчика за плечи, чтобы он не упал с табуретки…

Тошнота прошла, мерзость убрана, мальчик умыт, накормлен, уложен в постель и обложен компрессами. Глаза боятся, руки делают. Руки вспомнили, как когда-то обихаживали Мишеньку, и чем больше Ольга Ивановна возилась с незнакомым больным мальчишкой, тем лучше у нее все получалось и тем спокойнее и светлее становилось у нее на душе. Не было дневной эйфории, сумасшедшего предчувствия, заставлявшего дрожать каждую клеточку тела; но не было и привычной, нудной повседневной тоски. Нет, она не потеряла чувства реальности, она прекрасно сознавала, что ребенку необходим врач, но врача вызывать нельзя, потому что любой врач по обязанности вызовет полицию, и ребенка от нее заберут. Если это человеческий ребенок, ему ничего не грозит; если же.… Вот! В этом и было дело! Она снова, как в начале этой безумной войны, снова не верила в само существование саурян! То есть, если уж быть до конца честной с самой собой, она и никогда в них не верила, никогда, ни минуты за все эти проклятые годы. Просто в какой-то момент поддалась всеобщему психозу, всеобщему отовсюду давлению – невозможно было не поддаться, вот и поддалась – ТВ, радио, соцсети, куда не кинься, двадцать пять часов в сутки, восемь дней в неделю, одно и то же, одно и то же! Коллеги, друзья, родственники, близкие, дальние, случайные разговоры в метро, на улицах… Дочь, родная дочь! Вот и поддалась… Совершенно, как в 20-м – ни минуты не верила тогда в опасность коронавируса… да какое «не верила»! трезво все видела! там же все просчитывалось на раз! вирулентность, контагиозность, летальность, все ведь было в открытых источниках, достаточно было разуть глаза; пандемия без эпидемий, смеху подобно… ни минуты не боялась того, на что и внимания обращать не стоило, не то, что бояться – а привилась, как паинька, чуть не в первых рядах, и потом исправно каждые полгода, куда же денешься, ревакцинировалась. Поддалась…

А теперь – спала с глаз пелена, упал камень с души – все стало ясно и просто. «Покажет не то их дурацкий ПЦР-тест, неизвестно еще, за какие уши сюда притянутый – и убьют ребенка ни за что, ни про что. И никто не будет виноват. Какие к черту сауряне! Выдумали саурян, высосали из пальца, чтобы оправдать всеобщее сумасшествие – нет! чтобы спровоцировать сумасшествие! Чтобы весь мир свести с ума… Ей уже не раз приходило в голову, что эпопея с ковидом была только репетицией нынешнего ужаса. Пробой. Поверили в ковид – поверят во что угодно…. Недаром уже тогда ходили слухи, что вирус, легко переносимый человеком, убивает рептилию, что это на самом деле биологическая война с саурянами, захватившими власть на Земле. Бред собачий! Кто-то где-то решил решить какие-то свои проблемы таким образом – и решает. А что за проблемы, и стоят ли они такого решения – нам не докладывает. А нам и дела нет, мы знай себе убиваем друг друга. Дорвались…» Она вспомнила первые дни проскрипций, и мороз пошел по коже. «Господи, что это делалось с нами? что делается? и когда это кончится, Господи?»... Днем ей казалось, что все налаживается, а сейчас, рядом с больным ребенком, к которому нельзя вызвать врача… «Господи, что мы творим!»…

Она долго сидела на кровати и прислушивалась, как в соседней комнате дышит спящий ребенок. Таблетка и компрессы подействовали, он дышал ровно, почти без хрипов. Ольга Ивановна тихонько прилегла на подушку, прикрылась одеялом, закрыла глаза…

…Их автобус, качаясь на ухабах, словно перегруженная баржа на волнах, уже выезжал с площади, когда послышался звук, который ни с чем не спутаешь. Сотни железных ос загудели в унисон, все громче и громче, над крышей эвакопункта показалась жуткая раскоряка боевого дрона. Толпа не успела ахнуть, как молния сверкнула под его днищем и ударила в автобус, ослепив площадь судорожной, эпилептической вспышкой. Небеса с оглушающим хрустом раскололись пополам, на месте автобуса взбух страшный огненный шар! Там, где только что был Мишенька… Больше Ольга Ивановна ничего не видела. Волосы на ней встали дыбом, глаза вылезли из орбит, жилы напряглись, чудом не порвавшись, крик застрял в разбухшем от напряжения горле. Горячая взрывная волна опрокинула ее на спину, затылком на битые кирпичи…

В больнице, придя в себя, она первым делом попросила, чтобы кто-то съездил к ней домой, посмотреть почтовый ящик: дочка с внуком эвакуировались, и, судя по времени, они уже добрались до места и уже должно быть от них письмо. На мягкие попытки напомнить о случившемся она не реагировала, просто не понимала их; серьезно лечить амнезию ни у кого не поднималась рука. Да и не до того было перегруженным срочной работой врачам. Так и выписалась, не зная и не помня… Что удивительно, и свидетельства о смерти, врученные ей в администрации, как-то прошли мимо сознания – она сложила их в чемоданчик с документами, так и не вникнув в смысл. Она не хотела и не могла помнить и осознавать того, что не могло вместиться в мозг, не разорвав его – ну, и не помнила и не осознавала. Дочка с Мишенькой были далеко и почему-то не подавали весточки. Почему, гадать бесполезно; все это когда-нибудь выяснится; кончится война, и все выяснится. Приедут и расскажут…

Заглянула в окно луна, осветила корешки книг, положила бледную ладонь на потный лоб спящего мальчика. От прикосновения ее холодных пальцев мальчик проснулся, вздрогнув всем телом, как Ольга Ивановна в начале ночи, раскрыл глаза и некоторое время лежал без движения, прислушиваясь. Старуха спала в соседней комнате, посапывала во сне. Мальчик спустил ноги с постели и пошел на кухню. Там в ящике стола, он видел, лежали ножи; старуха доставала оттуда небольшой ножик и резала еду; был в ящике и большой, наверное, острый…

Стараясь не шумнуть, мальчик выдвинул ящик и увидел в нем кое-что получше ножа, понадежнее: железный топорик на резиновой ручке. Мальчик взял его из ящика – он был тяжеленький, хорошо отточенный, и у него был рубчатый обушок. Вот это было вправду то, что надо. На ходу покачивая его в руке, примеряясь к удару, мальчик пошел к старухе. Она спала на боку, подсунув ладони под щеку, и улыбалась приоткрытым ртом. Видно, что-то хорошее снилось ей. Лоскуток лунного света лежал у нее на виске, указывал, куда бить. «Обушком», решил мальчик и ударил. Кость легко проломилась, и топорик весь ушел в голову, утонул в мозге. Старуха даже не дернулась. К краям пролома поднялась изнутри темная жидкость, перелилась через края, потекла по лицу.

Мальчик на это не смотрел. Мальчик вернулся на кухню, схватил с подоконника полиэтиленовый пакет, стал складывать в него продукты. Оставшуюся половинку хлеба, только начатый батон, пачку печения, из холодильника толстую колбасу в веревочной оплетке, большой кусок сыра и еще какую-то еду в пластмассовой коробочке, которую старуха намазывала ему на хлеб.… В пластиковую бутылку налил воды из крана. Подтащил табурет к входной двери, влез на него, прильнул к глазку. Лестница была совершенно пуста. Он аккуратно, чтобы не щелкнули замки, приоткрыл дверь, выскользнул на площадку, прислушался и потихоньку пошел вниз. Там под лестницей была плотно закрытая дверь в подвал. Мальчик обломал все ногти, пока открыл ее – он сам и постарался захлопнуть ее плотнее, когда в начале ночи решился выйти – и в полной темноте, натыкаясь на стены и трубы, побрел в дальний конец подвала. Там, на грязном вонючем песке лежала женщина, бабушка мальчика. Свет все же откуда-то просачивался, мальчик разглядел бесформенную груду тряпья, из-под которой высовывался острый нос; широкие скулы выступали сильно над опавшими под ними щеками, и все потрескались, будто покрылись струпьями или чешуей; то же и лоб; редкие волосы почти не прикрывали выступавшие углы черепа. Глаза были закрыты. И невозможно было понять, дышит она или нет.

Мальчик встал перед ней на колени, стал тормошить, трясти ее – она не отзывалась. Он все приговаривал, звал: «Ба, ба!», но она не отвечала. Он свинтил пробку с бутылки, полил водой на плотно сжатый рот – губы дрогнули и разомкнулись. «Ба, ба, ба!», закричал он и, оттянув пальцами губу, влил ей воды в рот. Она поперхнулась, закашлялась и открыла глаза. Это были глаза змеи. Желтым огнем горящие змеиные глаза смотрели на мальчика сквозь вертикальные прорези зрачков.

– Не кричи, – еле выговорила она. Приподнялась на локте, крючьями пальцев взяла бутылку, присосалась к горлышку. Напившись, без сил упала на песок. Мальчик обеими руками совал ей еду, хлеб и еще что-то, но она отстранилась:

– Подожди… попозже… Ты где был? – хрипела она, но он уже ел то, что только что предлагал ей, опять набив полный рот и с трудом прожевывая. – Нельзя сразу много, – пыталась она остановить его, но он не слушал, ел и ел. Наконец она с усилием села и вырвала еду у него из рук…

…Она все-таки поела немного и почти пришла в себя; глаза стали человеческими и зелень сошла со щек; она бы снова легла, но мальчишка не давал покоя:

– Ба, ба! дё!.. – он почти разучился говорить от постоянного голода и страха. А после бомбежки он, не переставая, болеет; все ходит и кашляет, и ночами горит, как в огне.

«Затаскаю я его… Господи, скоро ли это кончится?», – думала она, – «Скорее бы»… Но мальчишка не унимался. Он то садился рядом с ней на песок, то вставал, и все тянул ее за платье, и все твердил:

– Дё! дё!

«Идем…», – догадалась она. – «Куда?»…

Ей вдруг стало все равно. Она поднялась с песка, отряхнула подол, накинула на плечо торбу.

– Веди, Сусанин, – с усмешкой сказала она.

 

***

Они с мальчиком бродяжили уже давно, с самого начала войны. Нашлись добрые люди – именно люди! – в последний момент предупредили. А она не успела никому сообщить, ни детям, ни сестрам, никому… Младший внук гостил у нее, с ним и выскочили из дому, буквально, в чем были. Она жила на Котельнической, напротив высотки, в двух шагах от института, в котором работала. Дом элитный, жили в нем почти только свои, и конечно, никакой там «самодеятельности» быть не могло. Никаких соседей, никакого «народного гнева». Подъехали автобусы, подвезли людей в масках, с дубинками, с палашами; огнестрельного она ни у кого не видела. Еще не очень и темно было, они с мальчишкой в сквере у дома прятались, залезли в куст и сидели там, и все было видно и слышно. Ох и вой стоял, ох и вой! До самой ночи… Она уже думала: сколько можно возиться? Неужели это занимает столько времени? Казалось бы, махнуть рукой...

К полуночи утихло. Еще с час посидели они в кустах. Мальчик все ныл: искусал его кто-то, холодно ему, устал. Неженка был. Все мы были неженки... Надо было рискнуть, сходить в квартиру, взять что-нибудь и бежать отсюда (куда?!), а внук совсем разнюнился, вот-вот заплачет в голос. Не зная уже, что делать, она зажала ему рот и влепила пощечину, настоящую, взрослую; он вскинул на нее изумленные глаза – и получил по другой щеке. Первый раз в жизни она ударила ребенка.

– Сиди здесь и молчи! – ее тона он испугался больше пощечин…

Она набрала, конечно, много ненужного, а многого необходимого не взяла. Слава богу, догадалась не брать с собой телефона. Слава богу, догадалась сразу же снять с карточек все деньги. К утру они были уже далеко.

Вначале она хотела найти кого-нибудь из своих, сыновей, дочку. Но по Москве ходить было опасно, а днем так и почти невозможно. Везде стояли кордоны, блок-посты, ходили военные и полицейские патрули, везде требовали документы и, кроме паспорта, еще почему-то тест ПЦР, а не имеющих теста задерживали «до выяснения»… Они с чего-то решили, что именно по ПЦР стопроцентно определяется принадлежность к рептилоидной расе. С чего, некогда было гадать; каждый день надо было прятаться и добывать еду (взаимоисключающие занятия), а ночью куда-то идти. Нельзя было оставаться на одном месте, это она скоро поняла. Местные заметят и сдадут. Это у людей стало каким-то спортом – выслеживать и сдавать. Она решила идти в Нару, к троюродной сестре. Та была замужем за человеком. Да, случалось среди саурян и такое, так что в прежней жизни о ней и упоминать было неприлично, но теперь… Теперь не до моральной чистоты, теперь бы выжить…

В Наре оказалось, что Надежду Павловну и ее мужа уже убили. В первый же день проскрипций пришли к ним соседи с топорами и «порубили в капусту». «И что?», – невпопад спросила она соседку Надежды, рассказывавшую ей это. «Что? Да ничего. Гудят. Премию пропивают. А вы ей кто будете?» – «Никто. С работы. Не ходит, не звонит…» – «Так бумагу ж должны были прислать»… Вместо ответа она пожала плечами и пошла к станции. Мальчик в это время сидел в ельнике у дороги, молча кормил комаров. Новая жизнь ему тяжело давалась, но он терпел.

В Наре же, на рынке, услышала она разговоры, что в Москве послабления. Что сауряне все же сумели собраться и организовали сопротивление; что половину полиции гонят на фронт, на блок-постах стоять некому. Что сауряне бьют «наших», что на фронте полный швах…

Ах, что поднялось в ее душе, какой волной захлестнуло сердце! Наконец-то! После недель унижения и страха, после грязи и боли все возвращалось на круги своя. Взбесившуюся скотину загонят в стойло! хам получит в харю! в харю! в харю! Все это время она запрещала себе воспоминания, но сейчас вой убиваемых так и стоял в ушах. Господи, только бы дети были живы!..

Она решила идти навстречу фронту. По слухам, он был где-то на линии Орел – Курск – Белгород. Идти по России было проще, чем метаться по Москве, хоть и голоднее. Местные относились с подозрением к любому незнакомцу, но не задерживали и властям не доносили – не хотели связываться ни с кем. В Москве многое решали деньги, а здесь и к деньгам относились с опаской. «Я тебя не трогаю, иди своей дорогою».

Они останавливались на ночевку недалеко от деревни, ходили на добычу и возвращались то с курицей, то с кроликом, но чаще с кошкой и несколькими картошками, выдернутыми с крайней борозды. А еще чаще вообще ни с чем. Был уже август, и она старалась не думать, что они будут делать, когда начнет холодать.

По дороге им встречались такие же, как они, «безродные космополиты»; по некоторым признакам они узнавали друг друга, шли дальше вместе. Появились и беженцы-люди, тоже в основном женщины с детьми; саурянки незаметно переглядывались – и принимали в компанию. В толпе было как-то спокойнее, тем более, если идти не совсем кучей: чуть что, свернул в сторону, и нет тебя; а то, напротив, нырнул в серединку – а я что? я ничего, я как все.

Они шли на юг, к фронту, а фронт уходил от них. Пошли разговоры, что теперь фронта нет, но что есть по всей России «очаги боевых действий», что теперь «очаговая война». Кто в этой войне берет верх, говорилось разное. Потом стали говорить, что сопротивление сконцентрировалось по морским побережьям, потому, что «флот весь наш», говорили саурянки, «флот весь вражий», говорили теплокровные. Когда же рядом не было чужих ушей, саурянки сразу начинали об одном: почему до сих пор нет помощи с Ту-бана? Неужели не успели туда сообщить? А если даже и не успели, неужели их там не насторожила потеря связи? Почему они ничего не делают?! На это отвечали: а во время ковида, когда мы тут гибли тысячами – что они сделали для нас? Ничего! Объявили карантин и наблюдали с дальних орбит… Говорили, впрочем, и что помощь уже пришла, и вся Северная Америка уже отвоевана; и что вообще вся эта резня устроена Ту-баном, что сауряне сами напросились, не захотели массового переселения тубанцев; из космоса Землю взять невозможно, вот их и убирают изнутри, руками землян.

Никто ничего не знал, и все повторяли то, что где-то слышали, переиначивая и прибавляя по своему разумению. Особенно запала ей в сердце не раз слышанная история о том, что на самом деле давно уже началась эвакуация саурян на прародину, что по всей Земле построена целая сеть порталов, замаскированных под трансформаторные будки. В России они маркированы буквами ТП и цифрами; земляне читают это как «трансформаторная подстанция», но на самом деле ТП это телепортационный пункт. Цифры каждая из рассказчиц расшифровывала по-своему, но суть не менялась: один из шкафов подстанции не принадлежит трансформаторному хозяйству; стоит войти в него, как сразу оказываешься на Ту-бане. Дома. Разумеется, не в каждой трансформаторной будке устроен портал, надо знать алгоритм цифрового обозначения. В последнее время земляне что-то пронюхали, но воспользоваться порталами не могут, их генетический код не выдерживает, разваливается. В бессильной злобе они теперь перекрашивают и перенумеровывают будки, так что надо торопиться.

Куда торопиться, если все равно не знаешь «алгоритма», она не понимала. И дом ее здесь, на Земле, как и для сотни поколений ее предков. Она, черт побери, имеет на Землю такие же права, как и любой из этих чертовых млекопитающих!.. Но дверь, войдя в которую, оказываешься в другом мире, бесконечно далеком от здешнего ада и ужаса… одна мысль о такой двери грела сердце.

Она наслушалась таких разговоров вечерами у костра. Что характерно, никто даже здесь, в лесу, не принимал своего истинного облика, никто, даже с глазу на глаз, не говорил на саурянском… Она укладывала мальчика неподалеку от костра и сама ложилась рядом – но через полтора часа просыпалась, будила малыша, и они уходили, и шли до тех пор, пока ребенок не валился с ног от усталости. И правильно делала. В скором времени все эти толпы «блатных и нищих» были «приняты» внутренними войсками в фильтрационные лагеря, и после «санитарной обработки» бродяги-люди ехали дальше, в лагеря трудовые, а рептилоиды уничтожались тут же, на месте. Бродяг-одиночек, конечно, вылавливать было труднее, но теплокровные, видимо, все же одерживали верх на фронтах, и у них высвобождались силы для внутренней работы. На рынки она теперь ходила, как на разведку в тыл врага, а в магазины и вовсе старалась не соваться. Говорили, что теперь кассиры супермаркетов проходят курсы фейсконтроля.

Она так измаралась и обтрепалась, что не нужно было никаких курсов, чтобы выделить ее в толпе, тоже вовсе не нарядной. И мальчишка оборвался до крайности. И силы у них уже были на исходе. А потом ввели карточную систему, и в магазинах ей нечего стало делать. А потом у нее на рынке украли деньги. А потом была зима, и она поняла, что раньше не знала, что такое ад и ужас. А потом они попали под бомбежку.

…Они шли по улице, просто чтобы не стоять, не привлекать внимания. С утра их спугнули с лежки, пришлось целый день бродить по городу. Зайцы посреди стаи собак!.. Вдруг загремело все небо над ними, от края до края, и пронеслись над улицей четыре тени, низко-низко, над самыми крышами. Они не успели даже пригнуться, как грохнуло в конце улицы, в другом, справа, слева. Везде теперь был только огонь и грохот – такой грохот, будто лупили по ушам палками. И сразу стало темно. Огонь, тьма и грохот. Огонь, от которого тьма становилась только гуще, и грохот, не дающий дышать. Вдруг что-то оглушительно лопнуло где-то рядом. Ее повалило набок, и она некоторое время нелепо дрыгала ногами, пытаясь подняться, но не могла даже встать на четвереньки. Еще раз лопнуло, еще ближе, ей показалось, что прямо у нее в груди…

Ей повезло. Она упала в канаву и сверху ее накрыла рухнувшая секция бетонного забора. Когда она пришла в себя и выползла из своей норы, все было кончено. Стояла абсолютная тишина, (она скоро поняла, что просто оглохла), и кругом горело все, что может гореть. В дымной мгле бродили несколько теней, наклонялись к мертвым, шли дальше. Искали своих. Она тоже пошла, но на убитых не смотрела, она была уверена, что мальчик жив. Его нигде не было. Раз ей померещились в дыму красно-белые гетры, она рванулась туда… но нет, померещились.

А надо было торопиться. Вот-вот подъедут МЧС, полиция, скорые. И первая же ПЦР для них с мальчиком будет смертным приговором. Не убил палач, убьет врач. До нее внезапно дошло, что палачи-то были свои. Сауряне. Что ж, такова жизнь, подумала она. Так мы и будем жить. Отныне.

Вдруг из дыма появился он. Мальчик! Почему-то босой, в каком-то взрослом пиджаке – плечи висят, рук из рукавов не видно. Весь в земле, волосы в земле!.. И смотрит на нее такими глазами… В два шага оказалась она рядом, схватила его за рукав, потащила прочь со страшного места. Уже вдалеке выли сирены скорой помощи… а может, и невдалеке, может, она плохо слышала. Но слух понемногу возвращался к ней.

Надо было выйти из города хоть на окраину, найти укромное место и отлежаться. Она шла широким, быстрым шагом, он поспевал за ней вприскочку, вцепившись горячей ладошкой в ее руку, и все норовил заглянуть ей в глаза, и все повторял: «ба! ба!». Он теперь не мог выговорить слова целиком. Было ветрено; деревья, еще полные зелени, кипели, но шум их был уже не шелест, а тревожный, жестяной, глухой звон. На одной из пустых улочек вдруг над ними с треском распахнулась оконная рама, мужик с цигаркой в зубах крикнул:

– Эй, баба, обуй пацана! – и прибавил непечатное. Из окна полетели на мостовую связанные шнурками поношенные башмаки...

 

***

Нельзя было, конечно, оставаться в этой квартире – набить мешки едой, да и бежать – но, пока она оторопело стояла над трупом, мальчик забрался на расстеленную кровать в соседней комнате и заснул. Будить его у нее не поднялась рука. Она потихоньку прилегла на диван, прикрылась упавшим со спинки покрывалом, закрыла глаза.… И проспала почти сутки. Проснулась от тяжелого кашля ребенка – и сразу побежала к дверям. Так и есть! они сутки спали в незапертой квартире!.. Запершись на все замки, она вернулась к мальчику. Он горел огнем, он был весь черный от жара. Кинулась было искать аптечку, но искать ничего не надо было – все было тут же, на тумбочке у кровати. Вода в миске для компрессов пахла уксусом, салфетки висели на спинке стула. Получается, старуха успела полечить мальчишку, до того, как он… Что убил старуху он, сомневаться не приходилось – постороннего запаха в квартире не было, сто лет в квартире, кроме хозяйки, никто не бывал – нюх саурянина не подводит никогда.

Пока она хлопотала над мальчиком, в голове ее возникла простая мысль. Руки работали – в ее руках любое дело кипело – а мысль зрела и укреплялась. И все чаще, меняя компрессы, она оглядывалась через плечо на труп, как будто примеряясь к чему-то. В самом деле,… мальчик задышал ровнее, появилась свободная минутка. Она пошла к трупу, склонилась над пробитой головой, внимательно рассматривая. Все лицо старухи было залито кровью, но формы прослеживались четко; отличной лепки было лицо. Она даже присела к столу и на клочке бумаги сделала с трупа несколько набросков красным, попавшим под руку карандашом.

В самом деле... Остаться здесь, хотя бы на некоторое время… Она огляделась – всю стену от пола до потолка занимали полки и шкафы с книгами. «Где бы я хранила документы? Вот тут…»; открыла дверцу шкафа – точно, на средней полке лежал чемоданчик с документами. Она сразу пролистала паспорт – в нем были все три печати: прививка (это еще с пандемии), ПЦР и прописка. С таким паспортом можно было жить! Она открыла первую страницу:

Уварова

Ольга

Ивановна

Что же, буду Ольгой Ивановной. С тремя-то печатями. «И егда отверзе печать вторую, слышах второе животно глаголющее: гряди и виждь. И изыде другий конь рыжь: и седящему на нем дано бысть взяти мир от земли, и да убиют друг друга: и дан бысть ему мечь великий».

Она приняла облик Ольги Ивановны, подкорректировав его по фотографиям, которые нашла в изобилии на стареньком ноутбуке. Фотографии все были довоенные, и почти на всех Ольга Ивановна была на втором плане; на первом везде был малыш, видимо, ее внук, краснощекий бутуз с круглыми удивленными глазами. Ольге Ивановне и всего-то было шестьдесят, и до войны она вполне выглядела на свои…

Новая Ольга Ивановна свалила старую, уже закоченевшую, на прикроватный коврик и отволокла на кухню. Там старая Ольга Ивановна была расчленена тем же хорошо заточенным топориком; два захода понадобилось, чтобы вынести останки в развалины на соседней улице. Слава богу, там еще не все расчистили. Возвращаясь после второго раза, она уже слышала за спиной лай и визг собак над трупом. К утру и следа не останется. Ну и хорошо, ну и славно; упокой, господи, душу рабы твоей.

Вернувшись, она обнаружила мальчика раскинувшимся поперек кровати. Он опять горел, опять бредил, метался, извивался на простынях, как на горящих углях. До белого утра возилась она с ним, часов только в девять жар отступил, ребенок поуспокоился. Она выпила чаю – какое счастье выпить чаю в пустой утренней кухне! – и влезла в ванну – еще одно забытое счастье! Она, конечно, уснула в ванной…

Так они и стали жить в огромной квартире, в когда-то элитном и потому теперь почти пустом доме. Еды было полно, батареи грели, из крана текла вода. Свою рвань она выбросила, у хозяйки тряпья было полно. Чего еще? Когда еда кончится,… когда кончится, тогда и будем думать. Она не хотела думать. Она ухаживала за больным ребенком, ела, спала и читала. Читала! Ведь она два года не видела книг! Поначалу она просто ходила вдоль полок и гладила корешки, не могла решиться взять книгу в руки; потом брала, раскрывала где попало, читала несколько строчек и откладывала, брала другую, раскрывала – и тоже откладывала.… Библиотека была довольно большая, а по подбору так и просто великолепная. Здесь было все, необходимое и достаточное для серьезной работы в почти любой отрасли знания; у полок же с философией закипело ревностью сердце в груди. Были и редкости, «Математика в физике» А. Верхоглядова, например, синяя брошюрка, изъятая когда-то из библиотек по решению президиума АН. «Ludwig Boltzmann. Die Entwürfe. Die Vorlagen. Die Briefe». Она даже не слышала о такой книге! Она раскрыла наугад, прочла обведенное красным карандашом, с ходу переводя: «Если принять, что чудо это нарушение физических законов, то во всей Вселенной такового нет ни единого, за исключением самого существования Вселенной; причем сотворенная нарушает первое, а вечная – второе начало термодинамики»… Сбоку было приписано четким бисером: «но чудо есть чудо и чудо есть Бог. Бог! в любом случае!». Она защищала диссертацию по больцмановскому мозгу и не читала этой книги! И даже не слышала о ней!.. Нет, так, мельком, это нельзя! к этому надо вернуться и проработать… Она положила книгу на стол, взяла другую, лежащую там, (может быть, последнее, что читала Ольга Ивановна), так же раскрыла наугад. И там было тоже отчеркнутое: «Значит, пойду воевать. Не за что-то и не против кого-то, а потому что». И рядом опять комментарий тем же почерком. Везде проявлялся характер читательницы, нетерпеливый, жаждущий высказаться, и везде виден был острый ум и безошибочный вкус. И, главное, резкая прямота и самостоятельность мысли – то, в чем она всегда привычно отказывала людям.

На одной из полок были собраны книги о саурянах. Знакомый набор: Роберт Ирвин Говард, Дэйл Рассел, Дэвид Айк, «Тайны Гоби» Дореаля, Паркс, нашумевшее когда-то «Семя Дракона» Р. Дэдлайна, оставшийся почти незамеченным Майкл Бранан, и прочее и прочее – обычная смесь безответственного вранья, блестящей фантастики, малохудожественного чтива, добросовестных исследований и хитроумной дезинформации, вброшенной самими саурянами. Она взяла одну из книг, опять не глядя на обложку и перелистала, с интересом не столько к тексту, сколько к замечаниям хозяйки, оставленным на полях.

«Трудности идеализма связаны с тем, что идеалист не только стремится «действовать рационально», он хочет также, чтобы его рациональные действия были результативными, а результаты принадлежали не только миру используемых идеализаций, но и реальному миру, в котором он живет. Он стремится, например, к тому, чтобы реальные люди построили и сохраняли общественное устройство его мечты, он хочет понять природу и движение реальных звезд и земных тел. Хотя он может советовать нам «то, что на небе», оставить в стороне и сосредоточить внимание только на идеях, в конечном счете он возвращается к природе, чтобы посмотреть, в какой мере ему удалось понять ее законы. При этом часто оказывалось и оказывается, что деятельность, рациональная с его точки зрения, не приводит к ожидаемым результатам.² Доказать, к примеру, существование инопланетян-рептилоидов оказывается возможным только из посылок, допускающих возможность их существования. Но «существует все, что мыслимо», и, следовательно, принятие таких посылок уже делает доказательства излишними. И наоборот, без допущений, только кажущихся самоочевидными, не докажешь и собственного существования. Этот конфликт между рациональностью и ожиданиями служил одной из главных причин постоянных преобразований канонов рациональности и давал серьезные основания в поддержку натурализма.

Однако натурализм столь же неудовлетворителен».

И на полях тем же красным: «последний истинно трезвый философ. Человек. Все, начиная с Витг. – как будто инопланетяне»…

Она даже хохотнула в голос, схватила карандаш и подчеркнула примечание. Ай да Ольга Ивановна! Ай да чутье! Так угадать!

Когда она подняла голову от книги, был уже вечер. На бледно-голубой эмали, какая мыслима в апреле, березы ветви поднимали и незаметно вечерели³ – вспомнилось ей, как, вероятно, вспомнилось бы Ольге Ивановне. Мальчик в соседней комнате заворочался, забормотал несвязно. Она пошла было к нему, но по пути краем глаза уловила какое-то движение в передней, остановилась, взглянула – из большого зеркала на нее смотрела Ольга Ивановна, смотрела пронизывающим насквозь, все понимающим взглядом. Все прощающим. Кто она такая, чтобы иметь право прощать? И что прощать? В чем я перед ней виновата? Нелепые вопросы заслонила еще более нелепая, «слишком человеческая» мысль: выходит, мальчик убил не Ольгу Ивановну, а кого-то другого? Меня… меня нет, а Ольга Ивановна вот она, стоит, смотрит…

Мальчику не становилось лучше, ясно было, что без антибиотика он не выкарабкается. А в аптеках было строго.… Да и продукты они подъели, и подходил срок реализации талонов – идти туда было опасно, в очереди могли встретиться знакомые Ольги Ивановны – а не ходить еще опасней: соцработники моментально сообщат, куда следует, если талоны останутся не отоваренными, придет проверка… Надо было решаться.

Ольга Ивановна решилась – и все сошло благополучно. Ни по дороге, ни в длинной очереди никого знакомых не встретилось, в аптеке удалось так разыграть спектакль с потерей рецепта, с растерянной протиркой очков, с глазами, полными слез, с дрожащими пальцами, что аптекарша, заслонившись от камеры наблюдения спиной, еще и посоветовала взять не это, а то, (и подешевле, и гипоаллергенное, детям лучше), и выдала коробочку… У самого дома только встретилась женщина, заулыбалась издалека, поздоровалась: «Здравствуйте, Ольга Ивановна!». Она, кивнув головой, ответила как можно любезнее и теплее и прошла мимо, оставив женщину с полуоткрытым ртом смотреть ей вслед.

И лекарство помогло! Уже на следующий вечер температуры не было! Мальчик лежал и хлопал огромными на осунувшемся лице глазищами. Встать он еще не мог, но болезнь отступала. Она варила ему кашки, поила бульонами, заваривала травы, готовила морсы из столетних засахарившихся варений – и он оживал! Он уже не впадал вечерами в забытье, чтобы он засыпал, приходилось рассказывать ему сказки. Не зная ни единой, она выдумывала на ходу, и получалось все об одном – о волшебной двери, спрятанной в неприметной кирпичной будке, о смелом мальчике, который ищет эту дверь, преодолевая бесчисленные препятствия, минуя опасности, сражаясь с хитрыми и жестокими врагами. Конечно, он побеждал и находил дверь и, перешагнув порог, оказывался в другом мире, где всем он был родной, где все его любили, где добрые крылатые драконы лизали ему руки и высоко в небо поднимали на своих могучих спинах…

Не дослушав, ребенок засыпал, и она рядом с ним. Посреди ночи он вдруг начинал кашлять, она возилась с ним до утра, а потом уже не могла заснуть. Вот еще несколько дней, думала она, и мальчишка окрепнет, и надо будет уходить. Любое убежище со временем превращается в ловушку. Еще день, два, три… завтра… послезавтра.… А куда идти? Она вспоминала ад и ужас зим, особенно второй, когда по нескольку дней во рту не было ни еды, ни воды, и она в отчаянии надкусывала себе вену и поила ребенка своей кровью. Чтобы утром он смог встать… Зима еще нескоро, успокаивала она себя, и может быть, до зимы что-то изменится. Что? Если смотреть правде в глаза, единственная надежда была на окончание войны. Люди разгромят саурян, (в победу своих она уже не верила), и на радостях смягчат жестокие законы; люди непоследовательны. Или все-таки придет помощь с Ту-бана. Или… она гнала от себя эту сказку, но не могла отогнать – или они все-таки найдут заветную дверь.

В одно прекрасное утро мальчик проснулся, посмотрел на нее ясными глазками и сказал:

– Ба-буш-ка!

Он и узнавал и не узнавал ее: болезнь все смешала в его голове, все перепутала; но он увидел перед собой сияющие, полные любви глаза и поверил этой любви.

– Ба-буш-ка… – Ольга Ивановна подсказала: «Оля», и он повторил:

– Бабушка Оля! – но ему было некогда. Он спустил ноги с кровати и самостоятельно пошлепал в туалет.

«Послезавтра!» – окончательно решила Ольга Ивановна.

Вечером, в начале седьмого, в дверь позвонили. Она хотела было затаиться, но мальчишка звонко закричал: «бабушка Оля! Звонят!». Он теперь все кричал, радовался вернувшемуся голосу. Она глянула в глазок: перед дверью стояли двое в полицейской форме. Старший представился, поднес к глазку удостоверение, посоветовал не открывать им, а сначала позвонить в отделение, а лучше по прямой линии, сообщить его имя и фамилию – и действовать в соответствии с их инструкциями. Прямая линия дала инструкцию впустить. Это был всего лишь плановый обход микрорайона участковым уполномоченным.

Она провела их в кабинет, предложила садиться, но они остались на ногах. Сержант сразу впялился в книги, вертел головой, щурился, читая названия на корешках, и казалось, забыл о своих обязанностях. Места своего у дверей все же не покидал. И кнопка на кобуре была отстегнута. Старший, капитан, попросил у Ольги Ивановны паспорт. Пока он его рассматривал, она отвела ребенка в спальню, посадила на кровать. Вроде бы он и здесь, через двери виден, но если начнется стрельба… вернее, когда начнется… Она уже все решила для себя.

Капитан внимательно изучал паспорт, даже подошел поближе к окну. «Смотри-смотри», – думала Ольга Ивановна, – «уж на эту фотографию я похожа». Изучив паспорт от корки до корки, он вернул его Ольге Ивановне как будто с каким-то даже сожалением.

– Ну-с, а молодой человек?

Еще была возможность спастись, отказаться от ребенка (подобрала бродяжку на улице, пожалела, не успела сообщить…). Выбор-то был незавидный – отдать его на погибель или погибнуть вместе с ним. Еще была возможность… Вместо этого Ольга Ивановна тяжело встала с кресла, пошла к столу, нашла в чемоданчике два свидетельства о смерти, подала капитану.

– Вот. Эвакуировались, по дороге попали под бомбежку. Дочь погибла, а внук уцелел. Свидетельство выдали ошибочно. Мишу привезли ко мне несколько дней назад, больного. Он и сейчас еще… Немного оправится, пойдем прописываться.

Говоря это, она все пыталась встать между капитаном и сержантом, на линию огня, но капитан не стоял на месте, все время уходил в сторону. Опасный был боец, опытный, хоть и работал под увальня, но не сделал пока ни одного лишнего, не то, что неправильного движения. Да и сержант… хоть и зевал по сторонам, не был слабаком. Может быть, демобилизованный из ВДВ, не осознавший еще серьезности новой службы. И у обоих под куртками угадывались бронежилеты.

– А ПЦР? – возвращая свидетельства, спросил капитан.

– Я же говорю, на днях сходим…

– Зачем же откладывать? Сделаем прямо сейчас. Не видели еще такого чуда техники? Мы сами только осваиваем… Сержант! – одним словом привел он в чувство напарника, снял с ремня черную коробочку, порывшись в сумке, достал стерильный пакет для отбора проб.

– Михаил Батькович, иди-ка сюда! – мальчик с готовностью откликнулся, подбежал, – Давай сюда носик… вот… теперь горлышко… рот пошире… вот, Ольга Ивановна, вставляем пробы в дырочки, нажимаем кнопочку и минут через пять, не больше, загорается зеленая лампочка. И тогда все в порядке, мальчик человек. Или красная, и тогда…

Он был уверен, что здесь все чисто, но по привычке давил на психику. Ольга Ивановна опять увела мальчика. Вернулась, села в кресло. "Пять минут. Это много, если не тратить время на глупости. Прощаться, вспоминать, оглядываться – это для теплокровных идиотов; я дам вам последний бой, я желаю с вами биться насмерть. Не за что-то и не против кого-то, а потому что». Ольга Ивановна сидела неподвижно, а в теле ее шла страшная преобразующая работа. Когда-то, в молодости, это было так легко, как чихнуть или кашлянуть, но теперь, да еще после этих двух лет… Она тяжело задышала, лоб побелел, покрылся потом. «Вам плохо?» – хотел было спросить капитан, но тут

(превращение в человека требует огромной энергии, при возврате к естественному виду такая же энергия высвобождается. Немногие сауряне умеют этой энергией пользоваться. Ольга Ивановна умела.)

тут будто беззвучный взрыв выкинул ее из кресла. На лету покрываясь сверкающей изумрудной чешуей, в ошметках платья, в крови и пене, она полоснула капитана бритвами когтей по лицу, по горлу. Сержант уже рвал из кобуры пистолет, но в следующем прыжке она сбила его с ног, сломав ребра через бронежилет. Он все же сумел провести удушающий захват и задержал ее на секунду; в его руке мелькнул нож, но она ударила клыками – нож упал, рука повисла плетью. Но захват не слабел; извернувшись, она ударила его локтевым шипом в лицо – и встала уже с трупа. Тут что-то горячее с грохотом дважды ударило ее в спину. Она обернулась. Капитан с располосованным лицом, с вытекшим на щеку глазом, указывал ей на что-то дулом пистолета и хрипел:

– Зачем, бабка, зачем?! – из горла его уже лилось ручьем.

На черной коробочке ПЦР-тестера светилась зеленая лампочка.

… горело все, что может гореть. В дымной мгле бродили несколько теней, наклонялись к мертвым, шли дальше. Искали своих. Она тоже пошла, но на убитых не смотрела, она была уверена, что мальчик жив. Его нигде не было. Раз ей померещились в дыму его гетры; она рванулась туда – и нашла… ножки в красно-белых гетрах… одни ножки… а остальное… нет ни в человеческом, ни в саурянском языке слов для этого! Ни в одном языке нет и не может быть слов для того, чего не может быть!! Судорожная эпилептическая вспышка ослепила ее, и она с выжженным мозгом пошла дальше; на убитых она не смотрела, она была уверена, что ее мальчик жив... И было дано ей по вере ее: мальчик, ее мальчик, не похожий на себя, почему-то босой, в каком-то чужом пиджаке – ее мальчик вышел к ней из дыма и огня…

…Мальчик походил по комнате между трупов, стараясь не наступать на кровяные пятна, нажал кнопку на коробочке с зеленой лампочкой – чтобы батарейка не садилась – и пошел собираться. Бабушка уже давно собрала рюкзаки, они стояли в шкафу в прихожей, надо было только взять еду и воду. Мальчик пошел на кухню, взял с подоконника полиэтиленовый пакет, стал складывать в него продукты. Он вроде бы уже делал это когда-то; все, что было до болезни, он помнил смутно. Бабушка Оля ящер, думал он. Значит, я тоже ящер. Только пока не умею превращаться. Надо найти своих, чтобы научили. Надо найти волшебную дверь. Он выглянул в окно: во дворе между голыми столбами опиленных деревьев стояла розовая будка с черными буквами на железной двери. Не в этой, так в другой, подумал он. Надо искать.

Он оделся потеплее, обулся, потопал по коврику, вскинул на плечи рюкзак и вышел из квартиры. И плотно прикрыл за собой дверь – так, чтобы щелкнули замки.

 

 

 

 

1. А. Вознесенский. Лёд-69.
2. Пауль Фейерабенд. «Против метода».
3. О. Мандельштам