В такие ночи, когда дыхание осыпается на снег хрупкими иголочками кошмарного сна, я смотрю наверх, на Полярную Звезду.

Похожий на горящий магний медленно опускающейся осветительной ракеты, огромный огненный шар Полярной Звезды висит почти прямо надо мной недвижимо. Холод выморозил всю влагу в воздухе и его сияние не заслоняют тяжёлые как свинец, несомые с океана облака.

Я продолжаю смотреть.

Мои глаза, привыкшие к холодной темноте, в которой лишь изредка пролетают сверкнувшие в свете луча прожектора хлопья снега, начинают болеть.

Но я продолжаю смотреть на белый огненный шар, мигающий и пульсирующий, будто живой из-за того, что дующие с океана и заснеженных пиков переменчивые метели пытаются сдуть огненную корону невероятно горячих, светящихся газов в пространство и остудить саму звезду. Но их попытки тщетны. Но несмотря ни на что сердцевина продолжает пылать, ослепительная как белое пламя вольтовой дуги.

Напор ледяного ветра заставляет лишь ненадолго отступить поток горячего, светящегося газа, создавая лишь переливы, переходы, невероятные сочетания невероятных форм и света звездных газов, постепенно остывающих, по мере отдаления от огненного сердца звезды — и холодной, безжизненной ночи невероятных пространств.

Наверное, это буйство материи и неземного цвета можно передать только акварелью, с её плавными скольжениями и изменениями... Но вода тут же замёрзает на лютом, делающим самое толстое железо звонким холоде. И ставшая камнем влага из-за которой волосы кисточки превратились в негнущийся, хрустящий от малейшего усилия, кусочек темного стекла уже не может оживить краситель. Да и есть ли во мраке цвета? Похожая на потрескавшуюся - красную, зелёную или черную - высохшую почву краска здесь одного и того же цвета ночи. Отпустить прожектор нельзя.

А рисовать по памяти, в тепле, я бы не смог. Для этого просто необходимо касаться здешней ночи, касаться здешних низких, огромных и ярких звезд — как касается их стоящий рядом со мной зенитный прожектор, испускающий вверх, в ночь, под строгим углом в сорок пять градусов, столп ослепительно белого света.

Прожектор надо включать, провода, идущие к нему от генератора надо проверять...

Наверное, все звёзды — просто куски льда, от которого отражается этот сноп обжигающего света, которым я освещаю всё сущее. В самом деле, даже месяц гаснет, как только я проворачиваю эту каплю из стали, стекла и расплавленного серебра, чтобы осветить и убедиться, что всё в порядке с Громовым Куполом.

Надо убедиться, что не нужно лезть чистить снег. Что ни одна из секций крыши не провалилась.

Громовой Купол — это такое сооружение. Такое огромное, что туда можно загнать сверхтяжёлый бомбардировщик целиком и исправить всё что нужно в тепле. И пусть воют голосами жалующихся гиен океанские ветра,которым не дали догрызть стальные кости каркаса и дорвать, при заходе на посадку, вкусные гидравлические мышцы.

Здешние ветра — да, не шутка. Они сначала сдирают кожу, а потом - начинают снимать обмороженных незащищённых по глупости щек обожженное холодом красное мясо. Слой за слоем, как остро отточенный инструмент

Но в Куполе о них можно не думать. Прогревать его долго - но и тепло держит он долго. Не говоря уже о кранах, способных поднять тяжёлую стальную звезду мотора. Без них — никак было бы не сладить. Таких по шесть на каждой машине, каждый — огромен как котёл паровоза

Я опускаю отражатель и луч света бежит вдоль Полосы — ещё недавно чистой из-за того, что винты последнего самолёта сдули весь снег. Но её уже успело вновь замести.

Вдруг, световое пятно вырывается из моих рук. Оно скользит, выхватывая из мрака снежные заряды. Но я снова заставляю его покориться и оно бежит по темным окнам блоков общежитий. Теперь аллеи, где никак не заменят лопнувшие от холода лампочки. И в самом конце — далёкое административное здание.

Да. Все звёзды — не больше, чем куски льда. Снежинки, поблескивающие в свете луны.

Кроме единственной, Полярной. Она горит, даже когда пламя прожектора уходит.

Это входит в мои обязанности — следить за Полярной Звездой. Я — её страж. Это не романтическая выдумка заскучавщего на посту часового, а сугубо техническая необходимость.

В ночи, когда она сияет особенно ярко и её белый, магниевый свет не заслоняют тяжёлые, низкие облака, которые неспособен пробить даже тяжёлый луч аэродромного прожектора, когда звездный свет чист и не разбавлен в непостижимом калейдоскопе из сотен ослепительных цветов высотного сияния — сигнал особенно чист и ионосфера не даёт помех.

А я — ещё и оператор первого класса здешней высокочастотной станции, одной из сотен в сети передатчиков, разбросанных по всему полуострову.

Может, я уже сам не смог бы перевязать заново такую схему — современные блоки усиления и дешифровки слишком большие и сложные. Но, по крайней мере, я помню о значении Полярной Звезды. Да и вышедший из строя блок можно заменить — целиком.

Наверное, я, всё-таки так себе радист. Но, по крайней мере, не забыл о значении Полярной Звезды.

И знания важнее на свете нет.

Я должен убедится, что магнитосфера спокойна и не будет ошибки. Сигнал Стратегического Командования будет принят вовремя и расшифрован верно. И по велению беззвучного, далёкого как холодное небо, голоса машины уйдут уйдут в черное небо, рокоча винтами.

Только поэтому я продолжаю смотреть вверх, несмотря на то, что кожа заледенела, а шерсть на капюшоне моей парки покрылась липким мокрым снегом, который бросают мне в лицо ветра, воюющие между скал, где кипят и бурлят воды незамерзающей и злой реки Баноф.

Они теряют свою стремительность и ядовитую злость, разливаясь по спокойной и широкий равнине. Я хожу туда. Это почти в миле от взлетной полосы, но я часто хожу туда. Не только потому что это входит в мои обязанности патрульного. Это тяжело — почти милю до реки в тяжёлой парке и теплых пуховых штанах, а потом - долгий путь вдоль берега и обратно. Да ещё с винтовкой, тяжёлой будто её делали из чистого свинца, да ещё и с фонарем, чья квадратная батарея быстро садится от холода.

Глубокий снег — коварнее любого болота.Он отнимает силы, хватает за ноги. Он будто бы бесформенное, бесконечное чудовище и каждая снежинка, упавшая с неба в долину Баноф прибавляет ему сил.

Но если заживо гниющие воды болота рождали бы во мне только отвращение, то ко снегу, даже зная, что он хочет меня убить — я не могу испытывать ненависти. Он чист и прекрасен. К тому же, мы, в каком-то смысле, союзники.

Но каждый раз когда я выхожу, покидаю надёжный бетон, спускаюсь с дорожной насыпи около Двадцать Шестой мили — я слышу его колыбельную. Он говорит мне поддаться усталости. Бросить, совершенно ненужную- ведь инуты так далеко! — винтовку, что так тяжела для мои болящих плеч. Погасить фонарь как гасят ночник перед сном — и прилечь. Ветер наметёт надо мной холм. Будет тепло и свиста метелей я не услышу...

"Спи, патрульный«,- поет он мне,- «Спи же. Спи. Спи до утренней зари. Семь и двадцать тысяч лет — будто ночь одна пройдёт...»

Я думал о том, чтобы взять пару сотен стальных штырей со склада, заточить, согнуть их верхние концы, чтобы получилось как бы подобие петель — в которое можно было бы продеть леер. Тогда даже во мраке этой ночи, который никак не желает рассеиваться, я смог бы ходить в патруль, дальше чем сейчас. Возможно, до самого пика Нотон, который я видел только на картах. Сотни штырей, на расстоянии пятьдесят шагов друг от друга, вполне хватило бы, чтобы дойти до гор от Двадцать Шестой Мили.

Так, я бы обнаружил любые следы их разведчиков намного раньше.

Полковник Брэддок одобрил это решение — но сказал, что раз уж я это придумал, то и делать буду все сам. В свободное от остальных обязанностей время. Но я не испугался. И сделал свою веревочную тропу — до берега реки.

В следующий раз, я собирался проложить её до самого пика, а там и, — кто знает! — может быть, свернул бы на юго-восток и дошёл бы по извилистому руслу до кромки ледового океанического поля. Но когда я отправился в патруль в следующий раз, прочная веревка исчезла. Только крепко привязанные обрывки болтались в стальных петлях. Не дьявольский ветер, заставляющий реку Баноф кипеть в узком ущелье и не тяжёлый лёд, намерзающий на всем, от проводов до крыш, оборвали её. Веревка была обрезана. Срез был гладким и аккуратным. Ни одна из каболок не растрепалась, сколько бы я не рассматривал эти жалкие останки в желтеющем свете фонаря, не щадя умирающую от мороза батарею. Сделать такой срез можно оставить только лезвием из синей холодной стали инутов.

Это, конечно же, были разведчики. Они пришли на снегоступах или лыжах -и потому я не увидел следов...

Это было неизбежно. Разве я не видел их следы и раньше? Разве я не знал, что они доходят не только до берега реки, но и осмеливаются перешагнуть через Двадцать Шестую Милю, подойдя совсем близко к Взлетной Полосе?

— Я позволил вам испортить целую бухту хорошей веревки. Это не имеет значения, но...

Всё в офисе полковника Брэддока, располагавшегося на третьем этаже административного здания, было мне так знакомо будто не было никакого командующего и его подчинённого, вызванного для получения очередного разноса. А только стареющий директор колледжа — и непутёвый ученик, бедовая башка, вечная головная боль родителей и этого начавшего седеть полноватого мужчины.

— Надеюсь, это приключение пойдет вам на пользу, Уотерби.

В темноте, которую развеивал и превращал в неверные тени только узкий конус густого как ещё теплое молоко белого света от настольной лампы. Как и молоко, белый луч, исходил паром. На самом деле, это конечно была просто пыль. Потревоженная моими случайными движениями она, лежавшая здесь везде, залетела в световой конус и стала видимой. Но если не думать об этом, то над черным кожухом, нагретым скрытой внутри мощной лампой накаливания, вполне можно греть озябшие пальцы — как над кружкой кипятка. Так я и поступил, сдёрнув перчатки.

Полковник покосился на меня, но ничего не сказав, продолжил:

— Вы славный солдат и отличный служака, Дональд. Но то количество лишних мыслей и фантазий, что появляется в вашей голове,стоит вашим любопытным, шаловливым пальчикам схватить любой попавшийся вам на глаза предмет — клянусь Богом, когда-нибудь, оно вас погубит.

Мне всегда нравился наш полковник. Славный старик.

-... а мне не хотелось бы терять вас.

Он поднялся — в отражённом свете лампы блистал тщательно выбритый ... Мне не хотелось бы сказать «череп». Округлая массивная голова полковника монолитна, будто выточена из пожелтевшей от времени слоновой кости. Он, по-отечески, положил мне руку на плечо. Я даже вздрогнул, почуяв её тяжесть даже сквозь толстую зелень пуховой военной куртки. Брэддок уловил моё отчуждение. В самом деле, сейчас он перешёл некую грань.

— Особенно сейчас.

Он сел обратно и принялся шарить в ящике стола. Он бы отвел от меня взгляд, но сейчас ему надо было стать невероятно серьезным и официальным — командиром вспомогательной авиабазы Эйлесон.

Наконец, он нашёл, что искал. Наощупь. Я прямо кожей почувствовал его облегчение, когда он, наконец, сладил с этим паршивым замочком, достал трубку и принялся чистить перочинным ножом основательно обгоревшую чашечку.

— У нас тут не Вест-Пойнт, Уотерби, — миролюбиво проговорил он, полностью погрузившись в это медитативное занятие,- Система проверена и надёжна..

Закончив, он,поискал табак в ящичке и набил трубку. Минуту или две, он пытался её разжечь. Но сырой табак никак не хотел поддаваться бензиновому огниву.

—Дьявол! Никакого вкуса, одна трава! — выругался он,— А другой — когда-то ещё будет... — продолжал ворчать Брэддок, однако сделал ещё одну затяжку. Видимо, нагретая вишня придавала всё же некий вкус вдыхаемому дыму, — Не Вест-Пойнт. Не манёвры. Не надо изображать Клаузевица. Не надо ничего выдумывать. Всё просто. Вы ходите в патруль. Ваш маршрут —две мили вдоль русла и обратно. Если вы замечаете в снегу у реки следы их разведчиков — сразу возвращаетесь. Если видите инута, даже его тень — то вспомните, пожалуйста, что у вас зачем-то есть винтовка. На весь магазин, не раздумывая — и тоже возвращайтесь. Бегом. При приближении к воротам — размахивайте руками, кричите. Потому что тут уже, возможно, тоже кого-то подстрелили. Могут и вас зацепить — случайно. Когда вы вернётесь — мы подтащим пулемёты к Двадцать Шестой миле и напомним этим желтокожим дьяволам, что аэродром Эйлесон — до сих пор всё ещё собственность ВВС и Стратегического Командования...

Я всё это знал.

И о разведчиках инутов. И о здешних правилах стрельбы в патруле. И о том, что варвары осмелели.

Но всё же только сейчас понял — почему полковник Брэддок запретил мне кому-нибудь помогать в моём бесполезном предприятии. Как же я был глуп...

Но никакого сожаления я, по этому поводу, не чувствовал. Потому что именно из-за этой треклятой верёвки — я пришел сюда.

Всё здесь такое знакомое. Обо всём здесь приятно вспоминать.

О полковнике, чьё лицо слегка освещалось трубкой и светом лампы

О этих фотографиях,которые видел, может, сотню раз.

Вот эти снимки военно-морских баз к которым полетят наши самолёты - Владивосток, Находка... А вот затерянный во льдах, похожий на коробку из-под печенья, одномоторный самолёт с прямыми крыльями. У него подломана опора лыжи и единственный винт закопался в снег, чудом не погнувшись. Вокруг валяются бочки с топливом. Господи, и кому тогда пришла в голову идея делать негатив, когда непонятно было — удастся ли вообще вернуться...

А вот карта Америки. Я её знаю почти наизусть. Наверное, я мог бы дойти от Лос-Анджелеса до Нью-Йорка — с закрытыми глазами. Окрестности базы — с пунктирными отметками о передвижении берега реки всё ближе и ближе к дороге. Красная стрелочка, направление на основной аэродром, Лэдд-филд — строго двадцать пять миль на запад по шоссе. Только у нас полоса достаточно длинна и широка,чтобы принимать стратегические десятимоторные. Но большинство машин садилось именно в Лэдд. Потому и основные запасы продовольствия и топлива тоже размещаются там. Приходится, иногда, гонять грузовики...

Здесь уютно. Тепло. И стёкла все целые...

Хорошо, что нашелся повод прийти сюда.

 

Меня обдало облако вкусно пахнущего теплого дыма:

— Надеюсь, вы согласны со мной, Дональд?

Я согласен. Но всё-таки, это моя идея. Я так долго её вынашивал, что не могу просто отказаться. Мне очень хотелось дойти к пику, который я видел только на фотографиях у полковника, сделанных ещё до того как пришли инуты, до того, как Солнце закрыли несущие холод и снег пепельные облака. Самому коснутся мокрых шершавых камней расщелины, по которой пробираются вражеские разведчики и увидеть как бурлят ядовитые незамерзающие воды...

— Разве нам не стоит направить патрули и к Кадифанок?

Брэддок поморщился.

Снег, океанские ветры, вода обточили древнюю, огромную гору, сложенную целиком из осадочных пород и докембрийских гнейсов, будто руки неведомого, но терпеливого мастера. И она приняла тот вид, который имеет сейчас — плоская, усыпанная хрустящими ракушками вершина. Засыпанные гравием и осколками сланцев русла горных рек и обрушившиеся в ущелья склоны. Исполин стал карликом.

Правда, случилось это, ещё до того, как сюда пришли инуты. До того, как пришло Стратегическое Авиационное. До того,как пришли мамонты.

При закладке новой полосы учитывали эту невысокую вершину, высотой чуть менее трёхсот футов. Кадифанок, вместе с похожими на пожелтевшие обломки старых костей останцами из юрского кремния, хоть как-то прикрывала полосу со стороны берега, успокаивая ярость на удивление постоянных здесь океанских ветров. Это более чем компенсировало создаваемые ей некоторые, пусть и весьма незначительные, неудобства при взлете и посадке.

Конечно, скорее всего, перевалы сейчас заметены снегом. Но инуты могли рискнуть. Я знал, как их воины, закованные в панцири из толстых,похожих на старинные монеты, чешуй, умели рисковать. И,может быть, полковник согласится проделать тропу из таких же вешек до плоской вершины, чтобы...

— Нет, — твёрдо сказал он, покачав головой — Не нужно.

Инуты боялись.

Божий Голос синхронно вращающихся шестиметровых винтов обращал в бегство самых храбрых варварских воинов, заставляя их бросать оружие. И именно со стороны Кадифанок появлялись, раз за разом, заслоняющие небеса стреловидные крылья размером с Уолл-стрит.

Кадифанок — священная гора. Её туманы дозволено разгонять только тяжёлым ударам лопастей, несущихся по кругу так быстро, что они почти что догоняют свой голодный, бесконечный, будто доносящийся из глотки вставшего над горами волка-великана, вой ...

Инуты даже не подумают осквернить её.

Им даже не придет в голову мысль придти с этой стороны.

Северо-запад — эта сторона света не для людей.

Лишь для серебряных богов, что умеют танцевать на ветрах.

Полковник Брэддок, как всегда, прав. А затея с вешками, изначально, была глупой.

— Но почему же тогда они идут сюда!?

Это ведь тоже, выходит, священная земля богов.

Я опять забыл добавить «сэр», но полковник мне снова ничего не сказал.

— Им нужно наше топливо, — вздохнул мой командир, глядя в темноту. Прожектор я давно уже погасил и на Луну нечего было надеяться. Лишь слабые очертания горных пиков виднелись за чернильными завихрениями снежных вихрей. Двойное стекло окна вздрогнуло под напором голодных духов Севера, разочарованно провывших и улетевших злобствовать куда-то в сторону города Кенай, — Сильнее прежнего. Их гонит холод. Солнце давно уже видно из-за пепельных облаков. Ледники наступают с Северного Океана. А Стратегическое Авиационное когда-то заключило с ними договор. По нему, в обмен на мир с ВВС, им достанется всё, что будет на аэродромах — включая оставшееся в подземных цистернах топливо. Варвары не могут больше терпеть снег и ветер. Оно им нужно, нужно сейчас, чтобы, наконец, согреться в этой холоде ночи, Дональд. Чтобы их глаза не ослепли без света. Возможно, они даже думают, что наших запасов им хватит до возвращения Солнца. Но у них нет никаких прав на бензин, -отрезал он, - До тех пор,пока мы не ушли. А ВВС ещё здесь!

— Сэр...Но это глупо... сэр, — снова решился я прервать молчание и поудобнее устроиться в пуховой постели своей куртки,- Им столько достанется...

— Может быть, — спокойно промолвил Брэддок, всё также глядя мимо меня в темное зеркало окна, -Может быть. Только, Уотерби, в этой сделке есть смысл. Нам так было спокойнее. Ведь ушли бы мы отсюда только в случае... Вы сами понимаете — в каком. Лучше всех нас понимаете. Недаром же сидите, денно и нощно, прижав к вискам наушники в ожидании одного-единственного сигнала.

— Он может никогда не поступить, — сейчас говорить «сэр» было не обязательно.

— Он поступит, — полковник оторвался от черного зеркала окна,выколотил пепел из давно погасшей трубки и посмотрел на меня, — Он поступит. Будьте уверены.

Полковник грустно улыбнулся -в этот момент, он, в самом деле походил не то на священника в строгом пасторском сюртуке — вместо кремового кителя, не то на моего несуществующего деда.

— Разве вы не этого хотите, Уотерби? — сказал он, — Вы же хотите улететь -и вы, однажды, улетите. Я знаю как вы ненавидите это место. Я вам это обещал — и ведь на «220» как раз нет радиста...

«220» — это стоящая в Громовом Куполе машина на носу, под разбитым остеклением кабины которой чернеют нарисованные по трафарету цифры её номера, 62-220. У неё сильно повреждена обшивка и идёт под замену большая часть оборудования. Но основная морока — это многие мили погоревшей проводки.

-Я не об этом! — встрепенулся я. Мне удалось не только почти что улечься,как в кровати — это-то сидя на откровенно неудобном стуле, — да ещё и почти что задремать, в жарких объятиях своей парки. И это-то прямо перед начальствующим взором, — Сэр!

Брэддок внимательно посмотрел на меня.

— Если один из наших самолётов... Вернётся! Именно сюда! Сэр!

Он вздохнул и начал сгребать в кучку пепел, выколоченный прямо на толстое стекло,прижимавшее, покрывавшие поверхность стола какие-то пожелтевшие бумаги. Трубка неловко скользила по гладкой поверхности и оставляла в покрывавшие мутное стекло пыли полосы и было видно какие-то исписанные аккуратным почерком старые листы.

— В Эйлесон ... На Эйлесон-филд не возвращаются. Это не то место, Дон, — от его голоса хотелось проглотить пулю, как горькое лекарство, — Отсюда только улетают. И то, что будет здесь в тот, последний день — уже никому никогда не пригодится.

Брэддок положил голову на сплетенные ладони и посмотрел. Сначала на остановившиеся давным давно стрелки часов за мутным стеклом. Потом на меня.

— Летите и вы, Дон, — он взмахнул ладонью, -Летите. Через четверть часа — ваша смена...

 

Сегодня в сети не было достаточной мощности — экономили топливо.

Вытаскивать огромный блок без помощи даже самых маломощных двигателей — та ещё задача. Даже египетские рабы не поменялись бы с нами.

— Вперёд!

Железный лязг цепи заставлял вздрагивать гофрированные листы крыши

Крюк сдвигается вперед на немного, всего на сотую долю дюйма. Это незаметно на глаз, но нам хочется верить,что он всё-таки сдвинулся.

Набитый, вязкой, пахнущей горячей нефтью, похожей на раздумавшее застывать жёлтое стекло массой, подшипник движется почти беззвучно — только иногда раздается стук, когда мы останавливаемся и вся масса мотора ударяет по рельсу.

Снять острый кок винта, разомкнуть крепления пустотелых дюралюминиевых лопастей, которые настолько легки, что их удержат на весу два человека — с этим было проще всего.

Чуть больше возни вызвала вся эта топливная оснастка, побитые металлические трубки и обгорелые провода, которые всё ещё удерживали его на месте, будто опустевшие сосуды - больную, пробитую пулей, печень.

Алюминиевые листы были разорваны снарядом над двигателем как упаковочная бумага. Но хуже всего, что русская болванка прошла гондолу двигателя стратегического разведчика навылет. Подачу топлива смогли остановить, и даже пожар удалось прекратить. Правда, винт всю обратную дорогу болтался как тряпьё на заборе, вращаемый набегающим потоком в обратную сторону, утягивая вниз и без того раненую машину.

Никто не знает — почему дали, в конце концов, уйти номеру 62-220. Но, например, этот мотор точно попал под списание. Горячий как уголь из адской печи и такой же чёрный снаряд, ударил в блок, похожий на осиное гнездо из-за огромного количества цилиндров, украшавших его словно гирлянда -ёлку. Удар, который почувствовали и экипаж, и разведчики в далёкой гермокабине, разбил лучшую детройтскую сталь как стекло.

— Раз! Навалллии.... Стоп!

Из двенадцати цилиндров откололось трое. Огромная чёрная, трещина пересекала литье блока. Из неё, будто гнильё, вытекало не то отработанное машинное масло, которое не могло загореться и в огне пожара, не то,в самом деле, гной, полный мёртвых тканей больного тела страдающей машины. Такое было бы бесполезно пытаться варить, даже с заводским оборудованием. А резерв двигателей у нас есть. Поэтому, можно не церемонится. Цепь заводят прямо меж показавшихся из металлического раструба цилиндров, поверх ломающихся труб насосов.

— ДАВАЙ!

Последний рывок -и мотор, более не связанный даже трением с телом мишины, повис на цепях, потянув нас всех вверх, несмотря на всю силу с которой мы притягивали его к полу.

В гондоле осталась только чёрная, как дыра больного зуба, пустота.

Радостный хохот сотряс жестяные небеса.

Я, Робертс, Ваунфри, Рамирес — десяток испачканных в масле и тавоте мужчин, валяли дурака, изображая итальянских марионеток. Уравновешиваемые двухтонной мёртвой железякой, которая вполне могла бы упасть нам на головы, мы веселились.

 

— Чего ты ждёшь, Дон? Просто отдай ему уже всё своё жалованье!

Когда в компании больше двух человек -всегда найдется такой советчик. Сейчас им был Макферсон. Наш голливудский красавчик. Блестящие сальные волосы зачёсаны направо. Расчёска- аккуратными легкими движениями уложил непослушный волос и убрал её на место в нагрудном кармане.

Нетерпеливый, не умеющий рассчитывать, он проигрался до самого донышка уже на втором круге. Играл не сдерживая своей бесшабашной натуры. Не затем, чтобы выиграть, а просто повеселиться.

Теперь, он сидел с нами совсем не ожидая, что ему дадут шанс отыграться. Просто глядел как играют другие. Как и все, он устал. Казармы были далеко, за холодом и темнотой — а в Громовом Куполе тепло.

В долг у нас не играют — не принято. Но и на мороз не гонят.

Даже отхлебнуть согревающего найдётся.

Я играл, может, только самую чуточку лучше него. Но я не такой торопыга, я осторожен — и желал выигрывать.

Поэтому, чтобы там не говорил Макферсон, мне, раз за разом, удавалось возвращать проигранное из кармана Клеллана. Этот немолодой, наверное, немногим моложе самого полковника Брэддока, сержант первого класса из наземной службы, был у нас самым опасным игроком

— Отвечаю, — сказал я и добавил в разделявший нас холмик, горсть бутылочных крышек, заменявших нам фишки.

— Четыре короля возьмут всё золото... Фулл-хаус, Уотерби! — рассмеялся он, — К несчастью для тебя, я не блефовал и ещё не впал в маразм.

Он уже протянул руки, чтобы сгрести все крышечки:

— Опыт не пропьёшь!

— Не спешите, сэр, — кончик моей губы чуть дёрнулся вверх, — Королей, — четыре туза легли веером,- Всегда покупают эти чёртовы маленькие монетки...

— Засранец! -рассмеялся он, — Научил же я тебя, на свою голову.

Гарнизонный магазин, конечно, был уже давно закрыт.

Но деньги есть деньги. Цена у них есть везде и в любое время суток.

За виски и тушёнкой послали Макферсона. Хоть он и ворчал, влезая в тёплую обувь, но понимал, что это было было справедливо.

Ждать было скучно. Я искал развлечения в уже знакомых вещах.

Мой взгляд скользнул по подвешенному, приподнятому на тросах, будто распятому на пыточном станке «двухсот двадцатому».

Разговоров о нём лишний раз мы избегали. Эта машина умерла страшной смертью. МиГи долго терзали его. Они клевали его серебряное тело, каждый раз вырывая своими страшными плоскими двойными пастями целые куски металла и проводов.

Я до сих пор не понимаю. Электричества же не было. Не было внутренних сил, прижимающих тугоплавкие диски к стачивающему их бешеным вращением металлу огромных колёс. Черные сдвоенные галактики, в половину человеческого роста, скользили по обледеневшему бетону без малейших помех, закручивая в своем бешеном вращении тысячи снежных звёзд.

Огромные винты, бессильные против инерции тонн мертвого металла, бесполезно болтались, вращаемые набегающим потоком, а не силой двигателей, высосавших баки до дна.

Стотонный «летучий голландец», не выходя на связь, рухнул на широкие бетонные плиты, где не горели аэродромные огни. И ни одна фара под крылом не освещала его падение во мрак.

Ни один прожектор не горел, освещая полосу. Ни одно окошко не светилось жёлтым светом, ожидая его возвращения....

Он должен был упасть в океан, на лёдовое поле, собиравшееся у берега в огромные торосы, разорвать свой огромный корпус о рифы. Выкатиться. Даже не за нашлёпку из морозостойкого асфальта — за утрамбованный гравий. Порвать сеть ограждения. Подпрыгнуть. Завязнуть передней стойкой в мёрзлой, чуть прикрытой снегом земле. Разломиться на три части и вспыхнуть, сгорая как бумажный голубь, до тла. Хотя, топлива в нём уже не было...

Он вообще не должен был прилетать сюда.

Но второй пилот пытался управлять умирающей гидравликой, стараясь подняться ещё выше и уйти в серые влажные туманы, когда чёрная сталь чиркнула, разбивая белый пластик, а кровь с мозгом брызнули на приборную панель. И он думал о хорошем, спокойном утре, что было у него, сегодня, в Эйлесон-филд ...

Я сказал это вслух. Дьявол!

— Разве пилот и радист были же живы? Радист, конечно, умер, стоило его только вынести... Погоди, да ведь ты ж его и втаскивал!

— Нет, второго пилота тоже убили... — Эти чёртовы губы и язык шевелятся будто сами по себе. А надо бы и меня иногда спрашивать! Как-никак, моё это тело.

— Да откуда бы тебе знать, Уотерби? — Робертс нехило так завелся, — Ты, что, был там? На летающей тарелочке пролетал мимо? Как пришелец?

—Конечно,—не задумываясь ответил я,— Я же и есть пришелец.

— Где же тогда твой корабль, Дон? — поддержал кто-то моё дурачество, рассчитывая на бесплатное шоу и желая разрядить создавшуюся напряженную атмосферу, — Закопал в лишайниках?

— А у меня не было никакого корабля! — я хлопнул в ладоши и искры вдохновения, треща, посыпались с моих пальцев, —Он мне не нужен! Я ж был семечком. Маленьким семечком растения, летевшим через космос миллионы лет. Я спал в холоде кометного льда. Когда меня захватила сила притяжения Земли, водяные токи в моих замороженных тканях снова оживили клеточный осмос. Синее пламя, плазма раскалённых газов, растопило корку космического льда... Снаряды русской пушки в брызги разнесли хрустальный шар остекления и убили командира самолёта на месте.

И МиГ оставил его, увидев черную дыру там, где раньше конус света от фар его машины отражался от сотен стекол геодезического пузыря кабины управления — хрупкой сферической оранжереи, поддерживавшей внутри нужную температуру и защищавшей от метелей нежные человеческие пальцы... Десятимоторный продолжал лететь, — потому что ещё работали оставшиеся двигатели...

— Семечко упало в ещё теплый,только что умерший мозг, в теплую кашу с осколками стекла, — я придумывал всё это прямо на ходу, — Упало и проросло. Нити белых корней, росли сквозь мертвые нервы и извилины, заменяя их, заставляя двигаться и жить..

Перед моими глазами, когда я всё это произносил, был лишь бескрайний, лишённый звёзд мрак.

В нём не было ничего, кроме пылающего шара. Шар был живым, состоящего из белого, нездешнего расплава. Кипящие океаны раздались, как бы раздвинутые некоей могучей рукой — и в меня бросило таким количеством жидкого огня, что им можно было бы превратить Каспий в пар за мгновение ока.

Меня догоняло обжигающее дыхание из чистого пламени. Но я сумел убежать достаточно далеко, чтобы белые,как раскалённая сталь, извергнутые из ядра звезды газы успели остыть.

Этим шаром была моя мать, звезда-каннибал, известная здесь как Polaris, Ursae Minoris — пылающая Полярная. Нечаянно родившая меня, в протуберанцах дьявольского белого радиоактивного пламени, она хотела тут же разорвать меня когтями приливных сил и поглотить бесполезно потраченную материю.

Она всё ещё ищет меня в небесах.

 

Вопреки ожиданию, шутка никого не рассмешила. С какого-то момента, она перестала казаться смешной даже мне.

— Тебе говорили о том, что неплохо бы вовремя закрывать рот, а, Дон? — произнёс Рамирес, — Бережёт зубы даже лучше, чем зубной порошок.

Мои кулаки сжались — к драке я готов всегда. Но сейчас он прав. Меня занесло. Причём очень сильно. Я же сам помогал таскать промокшие мешки из чёрной ткани…

— Простите, -говорю, — Простите.

Глупо. Нет ничего глупее повторения одного и того же слова. Но я не могу придумать ничего лучше.

— Простите...

— Ничего, — Клеллан положил мне руку на плечо, совсем так же как и Брэддок недавно. Но сейчас это было правильно, — Ты просто всё-таки думай,что говоришь. Хоть иногда. Да и как бы он сел — если бы убили всех?

Ему не стоило задавать последний вопрос, ограничившись нравоучениями.

Фантазии, что были реальнее руки Клеллана на плече, затопили мой мозг и обыденный рассудок лейтенанта Уотерби исчез, как хлипкая земляная насыпь под натиском весенней воды.

Я, конечно, знал, что могу запустить двигатели, убедится в давлении масла и даже медленно прогнать машину по бетону, но...

...Но оставшиеся пять моторов, как пять огромных вихрей рвали свинцовые облака в клочья. Грохочущие как табун из сотен бешеных кобылиц, несущихся к Луне по стальной крыше небес, лопасти продолжали наматывать на себя, моток за мотком, невесомую пряжу конденсата, вытягивая их из липших к крыльями и корпусу мокрых серых облаков.

Преодолевая нараставший с каждым оборотом вес этих нитей и намерзавшего белого инея - они, гонимые дальше, в планетарную ночь, несущимся вслед им диким рёвом зверей, упорно вращались, отказываясь останавливаться. Отказываясь принять то, что однажды всё закончится и останется только падать в темноту, не в силах пошевелить даже пальцем - у них, как и у гнавших их зверей, что отлиты в Детройте из лучшей стали, нет понятия смерти и эта погоня будет вечной.

Они продолжали лететь, свивая, спутывая облачный пар в спирали и невероятные узлы.

Иногда, сил им хватало, чтобы поднять десятимоторный разведчик над, может быть, навсегда укутавшим планету одеялом из холодного, тяжёлого как почерневшее серебро, водяного пара - и потом он вновь падал в состоявшую из мокрого пепла и ливней бездну, утаскивая меня на самое дно ночи как свинцовый, повешенный на шею альбатрос.

Электричества на борту не было.

Пожар в гондоле, пробоины в корпусе и многочисленные замыкания оставили только несколько рабочих тросов и ничтожные атмосферы в гидросистеме. И нечего было думать о том,чтобы согреться, сидя на открытом всем ветрам балконе — на высоте сорок тысяч футов. Когда становилось слишком холодно в разбитой кабине, я бросал штурвал и полз, полз по инженерному туннелю, останавливаясь и, время от времени, дыша на пальцы. Я сворачивался в клубок, как жирная гусеница майского жука, и закрывал глаза - там где стенки туннеля за моей спиной согревали горячие как проснувшиеся вулканы моторы.

Грозы били по металлу, сбивая прозрачные куски мокрого льда с крыльев. Со вздрагивавшего от ударов молний замороженного до звона фюзеляжа внутри которого гуляли вихри. Они приносили крупные частицы пепла и шевелили осколки разбитых ламп, заставляя стекло тихо звенеть..

Клёпаная обшивка толстого крыла грохотала от разбивавших лбы о покатую кромку налетающих ветров.

Серые облачные горы, которые мы таранили с разгона, сыпались на крыло страшными обвалами. Скалываемый, бело-синими электрическими вспышками, лёд продолжал упорно полз по металлу -к воздухозаборнику ... Стоило ему заморозить воздух внутри - и двигатель бы вспыхнул как погребальный костёр.

Но я спокойно спал в этом адском грохоте, а винты всё вращались и вращались, наматывая на валы тонкую пряжу миль обратного пути к Эйлесон-филд.

Пустое, вымороженное до пустоты металлическое тело, неслось сквозь пространство - и жизнь в нём теплилась только у двигателей.

Винты вращались.

Они вращались бы, даже если бы земной диск раскололся бы от атомных взрывов - просто потому что нет силы, способной их остановить. Чёрные сабли продолжали бы рубить бы эфир и серебряная стрела неслась и нёслась бы, бросаемая ими в беззвёздный мрак...

И даже там они бы - продолжали вращаться, - вечно...

Я спал спокойно - потому что знал это.

Навстречу, мне спавшему теплой утробе инженерного туннеля, мне, иногда занимавшему своё место за штурвалом в разрушенной кабине - неслись пылающие белым огнём облачные горы, неслось темное, безмолвное зеркало океана.

В мёрзлом теле машины что-то ещё отзывалось на мои усилия, гигантские рули пытались сдвинутся против ураганного ветра - несмотря на то, что они свободно висели на подшипниках, я отдавал все силы, толкая их как камень в гору. И, обессиленный, повисал, на вновь почуявшем свободу штурвале. Но, раз за разом я отвоевывал у пепельной бури те доли градуса...

И винты вращались.

 

Чтобы избавится от терзающего холода, я снизился - и даже слишком!. Заранее выпущенные шасси чуть не окунулись в чёрную ледяную воду — но в разрыв в облачном покрывале глянула луна, огромная и яркая как прожектор, и я увидел блики на мёртвой, спокойной воде. Испугавшись,я слишком сильно задрал нос, но успел увидеть, прежде чем всё погрузилось в непроглядный мрак, круглое окошко высотомера - стрелки стояли около десяти тысяч футов.

Этого было достаточно.

Мне не нужно было больше держать высоту и я отключил насосы у двух крайних моторов - так мне точно хватит топлива. Не видя карт и почти не видя океана под собой и зная, что даже одна звезда, - если мне повезёт её увидеть,- поможет мне найти дорогу, я всё равно боялся подняться в астрокупол бомбардировщика и посмотреть в небо, боясь увидеть в нём...

Полковник Брэддок был прав. У меня слишком сильные фантазии — неуместные на военной службе.

— На самом деле, я — Иисус, — сказав это шутовским голосом , широким жестом, я достал из карманов две припасённые, лично для себя на чёрный день банки,- И я снизошёл к вам, дабы сотворить чудо — пока этот чёртов Макферсон, заплутавший где-то в трёх поворотах, не уморил нас всех голодом...

Не раздалось даже натужного смеха.

 

Что бы доказать нереальность своих видений — будто бы когда-то мои щёки и впрямь сжимали поролоновые подушечки высотного гермошлема, а в грудь упиралась стойка штурвала, — прямо на морозе, я скинул капюшон парки, шапку и начал ощупывать серединный шов черепа. И тот мне показался чересчур мягким. Будто, в самом деле, вместо кости, там нечто мягкое, растительное — как корешки у травы.

Чрезмерно сильное воображение.

Мне надо бы держать его в узде.

Холод жёг мне лицо как поднесённый близко огонь, а ледяная сечка сыпала как дробь, царапая кожу до крови, попадая в глаза и путаясь в волосах.

Нет, я — это я.

Дональд Уотерби, лейтенант ВВС, радиооператор первого класса. Я вовсе не чужой меж этих стен из поросшего северным мхом искусственного камня.

А мягкие, неокостеневшие ткани между костяными сводами — это нормально. Они у иногда остаются, такие провалы. Если кости плохо срастаются у младенца или плод получал мало кальция в утробе. Да. Я что-то такое читал в медицинском справочнике.

Я больше не пытался проложить дорогу к пику Нотон, чтобы не терзать боле свой больной, разгорячённый мозг.

Но я всё ещё хожу к берегу реки — даже если не назначен в патруль. Даже просто в свободное время. Поверьте, это стоит того.

На мраморном основании долины Саркиа, бывшим когда-то дном архейского моря, но с тех пор укрытого более скучными и прозаическими породами, вроде кремния и вулканических гнейсов, спешащая вдоль Взлётной Полосы к океану хрустальная Баноф проточила себе ложе, отдыхая и теряя изначально присущие ей ярость и скорость. Воды реки, на равнине больше не кипят как горячий ключ и потому не могут сопротивляться холоду. Река похожа на раскатанное до самого горизонта полотно. И снег, укрывший лёд - самая лучшая перина...

Мои глаза болят и веки тяжелеют и хочется спать при одном воспоминании о холодной перине, которой застелено русло реки Баноф. Но моя смена ещё не кончилась, я могу пропустить сигнал, если засну. Поэтому лучше будет, если я продолжу писать. Полковник не возражает, если я так использую журнал несения дежурств. Он говорит, что это увеличивает бдительность.

Поэтому я очиню мой огрызок мягкого карандаша и продолжу рассказывать о долине реки — пока треск разрядов в наушниках не убаюкал меня.

Я хожу к реке.

Можно подумать, что в бесконечном мраке под быстро несущимися в вышине облаками, поток промерз до дна. Я тоже так полагал — пока не пробил лёд. Выдернул один из бесполезных, но остро заточенных штырей, уцелевших от моей незадавшейся верёвочной дороги и всё также торчавших воткнутыми в снег — и бил. Поближе к берегу, где он, по всем расчётам, должен быть тоньше.

Наверное, на второй сотне ударов, когда я почти утратил надежду,у меня всё получилось. Штырь, с силой направленный в основательно обколотую воронку, вдруг провалился в пустоту. Булькнувшую как котелок с супом пустоту. Я посветил туда фонарем.

Разбуженная внезапным светом жизнь, одетая в такую же чешуйчатую броню как у инутов, — только серебряную, а не из тусклой бронзы, — сверкнула и ушла, скрывшись в ледяном мраке.

Я не удержался, снял перчатку и опустил руку в быстротечную, но что-то быстро говорившую мне черноту.

Святый Боже!

Всё то время, пока я шёл, прижимая к груди засунутую за пазуху заледеневшую перчатку, пока жидкий огонь медицинского спирта разогревал бесчувственную ладонь, в моей голове билась одна и та же мысль.

«И ведь она там живёт!»

 

Я долго не писал.

Часов пятьдесят прошло с последней записи, с последнего дежурства на станции.

Произошло то, что давно должно было произойти.

Во время одного из моих выходов в патруль, нашлись следы. Много глубоких следов от тяжёлых остроносых сапог из упругой китовой кожи.

Сорвав с плеча винтовку, я вглядывался в клубившиеся вихри поземки. В каждой тени мне мерещились желтокожие воины в высоких остроконечных шлемах, медленно идущие на меня, выставив широкие лезвия своих копий из-за щитов, похожих на озера жидкого золота....

Аэродромные прожектора извергали в ночь потоки обжигающего белого пламени, исходившего колдовским белым дымом.

Наметаемый снег с тихим шипением превращался в пар на раогретом кожухе пулемёта. Даже ветер не мог поднять эту тяжелую влагу — и та снова замерзала, превращаясь в мелкую наледь на моей куртке и закрывавшем рот и нос шарфе.

Любой из белых людей сильнее худощавого инута. Но в рукопашной те неуязвимы из-за своих панцирей. И в руках всего одна винтовка...

Копьё с гипнотизирующей, притягивающей взгляд, красной кисточкой у наконечника, рванулось вперед, целя в лицо... Удар схваченной за ствол винтовки, со звоном отбил его, не дал повернуть. Широкое, способное разрезать кость, лезвие из синей стали соскользнуло по стволу, и, оцарапав воронёный, звонкий от холода металл, и ушло в небо.

И в ту же секунду, что-то крича на своем трещащем и гортанном наречии, скользя по осыпающимся камням насыпи, на тебя уже бросается инут с округлым лицом и жиденькими усами. Он бежит слегка пригнувшись, приподняв руки — не то защищаясь от ветра, не то желая обнять тебя, как забытый и обрадовавшийся встрече родственник.

В свете прожекторов, синей искрой блеснул кинжал — и впился тебе в бок. Мерзлые, кривые пальцы инута моментально согрелись в струе горячей темной крови, брызнувшей на широкое как ладонь лезвие — будто из-под лопаты, нашедшей водяную жилу...

Нет, не будет со мной такого! Не дам!

Макферсон, сидевший на патронном ящике рядом со мной, что-то прокричал, указывая вдаль.

Болящий, намозоленный большой палец вдавил рычаг и «Браунинг» вновь разорвал тени и снежные вихри, очищая дорогу свету прожекторов...

Мертвый снег, которому ненадолго была дана жизнь болотного тумана клубился, принимая странные, похожие на людей, фигуры.

Страх болот, туман с болот и болотный ветер, несущий заразу — все выжигаются огнём!

Грохоча, как обвал в горах, «Браунинг», плевался жёлтым пламенем, посылая трассирующие фосфорные пули в тени — и те плясали, застывая на одной ноге, выставляя оружие или щит вперед. Они сражались со мной! Пули звенели, пробивая толстые, узорчатые кромки щитов. Я ломал лезвия копий... Тени исчезали -стоило лишь поднести огонь!

Цак!

Я выпустил всю ленту по указаниям Макферсона и её край, с металлическим звуком, ударил о приёмник.

Тот заметил это и молча пододвинул мне, ногой, металлический короб с жёлтыми, заметными даже в ночи, буквами. «500 выстрелов». Если и этого не хватит...

Тогда я не знаю - что делать.

Рукоять заряжания была какая-то короткая — такую не зажать в кулак, даже пальцем не подцепить. Но рука сама знала что делать- пальцы сами потянулись к одной из крупных как бутылка «колы», не успевших остыть гильз. Вставив её горлышко, точно подошедшее к этой металлической шайбе, я дёрнул назад, загоняя патрон из новой ленты...

Всё закончилось.

Также быстро как и началось.

Прожектора освещали снежные холмы Саркиа, от потрескавшегося асфальта Двадцать Шестой Мили — и до самого пика.

До самой расщелины у пика Нотон не было видно ни одной тени.

Всё закончилось.

Мне было жарко и хотелось только одного — спать. Спать, положив голову на теплый квадратный корпус

Ветер больше не пугал грохот выстрелов и ко мне вновь начали прилетать снежинки. Они падали на «Браунинг», тут же превращаясь в капли дождя или исчезали в тёмных отверстиях стального кожуха. Их не пугала смерть. Всё,чего они хотели -это спеть песню. А во всей долине -только я и пулемёт могли их слушать.

Спеть — и забрать хоть частичку тепла взамен

Спи, патрульный.

Спи же, спи.

От заката до зари.

Сотни, мириады лет...

Все пройдут — как будто нет

Все уйдут...

Ну и пусть забирают. Тепла у нас много...

Прожектора ведь будут гореть ещё часов восемь -на всякий случай. Как будто ночник..

— Уотерби! Уотерби! — голос Макферсона, сперва надоедливый и зудящий, а потом приятный, становился всё более встревоженным. Наконец, он просто поднял за плечи мою безвольную, замерзающую тушу с крышки короба и просто встряхнул меня, как собака, — Проснись, чёрт тебя побери!

Меня выбросило из дрёмы так резко, что я не успел проснуться и продолжал спать наяву.Некоторое время, я смотрел на него, глупыми, пустыми глазами, ничего не понимая,что со мной происходит.

— Пойди, прогуляйся, — сказал мне этот призрак, — Проветрись.

— А... да, — только и смог ответить я.

Я только хотел сделать шаг по направлению к Баноф, по маршруту своего патруля, как Красавчик схватил меня за плечо. Я обернулся и удивлённо посмотрел на него. А он стоял, протягивая мне мою же винтовку — конечно же, брошенную и забытую.

 

Этого варвара убили.

Не я. Не сейчас. Спускающийся до колен панцирь из бронзовых чешуй был множество раз пробит винтовочными пулями — а из неё я сейчас не стрелял. И он лежал здесь очень давно. Мороз превратил его лицо в нечто похожее на подгнивший фрукт — коричневая кожа,растянутая отпавшей челюстью с мелкими мышиными зубам, чёрные провалы на месте не видящих, но всё ещё глядящих в ночь глаз.

Чёрные пальцы без первых фаланг, всё ещё тянулись ... Нет, не к переломанному копью. Раскрошенный от мороза, окованный желтым металлом рог какого-то крупного зверя. Он тянулся к нему, чтобы протрубить в последний раз в жизни. Не то позвать родичей и унести его тело от позора, не то предупредить об опасности. А, может, он не желал отступить перед пулеметами, хотел встать и напомнить трусам об их долге -но древко подломилось? А пробитые пулями ноги уже не держали тело...

Раз рог и копьё здесь — то, наверняка, и его щит тут же. Просто из-за веса ушёл в снег куда глубже. Врядли этот желтокожий бросил его — раз лежит лицом к Двадцать Шестой.

Странно, что я ни разу не наткнулся на него во время патруля. Хотя, может и натыкался -просто принимал за камень его заледеневшее мясо, не догадавшись посветить фонарём и взглянуть под ноги.

Я редко видел инутов вблизи.

Живых - так и вовсе никогда.

Ведь мы с Макферсоном всегда занимались пулемётом...

При воспоминании об уснувшем под снежную песню «Браунинге», я вспомнил, что должен сейчас помогать тащить всё обратно, на склад.

— Ты быстро.

Макферсон сидел на зелёном ящике и что-то насвистывал.

Я пожал плечами.

— Сначала- дело, болтовня- потом. Да, Уотерби? — он повернулся ко мне, возившемуся с треногой, — Ты всегда такой правильный...

Пулемёт положено переносить двоим.

Но мне совсем не тяжело. Поэтому Красавчик идёт рядом, отпуская свои шуточки и глядя как я спокойно удерживаю почти стофунтовую железяку за ствол одной рукой.

Иногда, я даже ему отвечаю и смеюсь. В конце концов, нам ещё туда несколько раз возвращаться — за треногой, за ящиками, за коробами, что мы успели достать и даже открыть. Я позволяю Макферсону нести всякую чушь. Просто, чтобы ему не было скучно. В конце концов, он не виноват, что его запихнули туда,где толку от него -чуть.

Главное, чтобы ему не захотелось помочь.

 

Я не позволяю Макферсону таскать и в том нет его вины тяжести. Тонкокостный, бледный — кажется, его будто ветром шатает. Ветер, вообще, не любит Макферсона -и посильнее остальных. Мерзнет он очень сильно. А когда вот так, рядом, идём — даже следов его не остаётся на непотревоженном покрове. Моментально налетает и всё заметает пороша...

Чтобы там не пел снег, никто не уходит.

Ни Клеллан, ни Рамирес, ни полковник Брэддок...

Во всяком случае, Макферсона, этого худого болезненного птенца, я в вечно дующие чёрные ветра и тяжёлый снег уж точно не отпущу.