Корнелий Пратт был прирождённым алхимиком. Ещё в юности, в академии, его считали подающим надежды. Но величайшим творением мастера стал гомункул – то есть, homo creata, человек искусственный.

В тот день в лаборатории вовсю кипела работа. Жарко горел большой очаг, трещали сухие поленья, шипел и булькал эликсир. Золотистая пена поднималась над тиглем, как над пивной кружкой, и хлопьями падала в огонь. Сам хозяин, красный от духоты и необычайного волнения, нервно сновал из угла в угол.

– Довести до кипения. Помешивать серебряной ложкой… – бормотал он, подёргивая жидкую козлиную бороду.

На землю спускалась ночь. Сквозь полукруглое оконце под самым потолком был виден кроваво-красный уголок закатного неба. Лишь пламя в очаге освещало лабораторию. В дыму и чаду очертания предметов становились смутными, незнакомыми, и Корнелию казалось порой, что он разрушил хрупкую границу миров и провалился под холм к эльфам.

В башне алхимика было тесно. Вдоль стен тянулись дубовые шкафы с книгами. Магические фолианты, бесценные труды мудрецов, сочинения философов – всё стояло на полках в беспорядке. На столе лежал трактат Парацельса о человеке и питающих его соках. Страницы пестрели свежими чернильными пометками и даже – какое кощунство! – кофейными пятнами.

– Альбедо… рубедо… нигредо… – шептал тихонько Корнелий, отмеряя на золочёных весах толчёные порошки.

А что же гомункул? Всё это время он мирно спал в огромной стеклянной банке, бережно укрытой ватным одеялом. Не из трактатов Парацельса, а по наитию Корнелий понимал, что его homo creata, чтобы созреть, нужны покой, темнота и тепло, как обычному младенцу.

Только сон гомункула был вечен. В маленькой груди не билось сердце, синеватые губы не могли открыться для вздоха.

Наконец, последние приготовления были окончены. Натянув плотные рукавицы, Корнелий осторожно снял тигль с огня и дал эликсиру остыть. Какое-то время алхимик сидел в тишине, рукавом мантии стирая со лба пот. Пламя в очаге потухло. Вечерний туман лёг на башню, и казалось, что, если встать на лесенку и протянуть руку в окно, можно оторвать от его сырого бока порядочный клок.

– Пора? – спросил Корнелий у самого себя, и голос его прозвучал робко. Испуганно. Он не был готов к провалу эксперимента, но ещё меньше был готов к успеху.

Алхимик быстро вытер руки. У него были длинные, ловкие пальцы, коричневые от постоянной работы с экстрактами. Снял очки с толстыми стёклами, которые защищали глаза от искр при работе над тиглем. По лицу, как слёзы, струился горячий солёный пот.

Прежде, чем откинуть край ватного одеяла, Корнелий вдруг набожно перекрестился, хоть и был отлучён от церкви ещё в студенчестве.

В сумраке тельце гомункула казалось синюшным, как у мертвого. Алхимик аккуратно откупорил банку и слил жидкость в деревянную бадью для помоев. Он сразу понял, что ошибся в расчётах: его создание выросло слишком крупным и уже не смогло бы протиснуться в горлышко. Тогда Корнелий взял серебряный молоточек, который обычно использовал для измельчения ингредиентов, и расколол банку на четыре части.

Он достал гомункула аккуратно, чтобы не поранить. Искусственный человечек лежал в руках создателя безжизненной куклой. Кожа была холодной.

– Вот он, миг истины, – сказал алхимик с трепетом.

Он зачерпнул немного эликсира – золотого эликсира жизни, который поднимет даже мёртвого – и влил несколько капель в рот младенца. Несколько секунд ожидания тянулись бесконечно.

Homo creata открыл глаза.

Взор Корнелия помутился от влаги. Он беззвучно плакал от счастья, боясь пошевелиться, и не решался даже стереть со щёк слёзы. Муки учёбы и годы трудов, вынужденное одиночество и жизнь отшельника – всё было не зря. Он смог сотворить нечто новое, создал жизнь из ничего, из сора, из пустоты.

Корнелий опомнился, только обнаружив, что его создание до сих пор не дышит. Он легонько шлёпнул его, как обычного младенца. Homo creata скривил красное личико и заплакал. Серые своды башни алхимика огласил первый крик живого существа.

***

Большинство трактатов сходилось в том, что гомункул в силу неестественного происхождения будет обладать разумом взрослого человека и некими парапсихическими способностями. Вышло иначе. Homo creata вёл себя, как здоровый новорожденный, то есть, постоянно плакал и не демонстрировал таланта к чтению мыслей.

Для забот о младенце – тот оказался мальчиком – Корнелий подыскал в селении Пересыпь деревенскую дурочку с косым глазом и рябым рылом. Её звали Агриппина. Это было существо тёмное и необразованное до крайности. Мастер Пратт тревожился, что природная глупость перейдёт от няньки к воспитаннику, но найти другую работницу не смог. Селяне поумнее до смерти боялись и самого алхимика, и серой башни, из которой даже летом валил дым.

Агриппина привела с собой выводок куриц и тощую чёрную козу. Нянька, хоть и дура деревенская, была с понятием: в лабораторию нос не совала, качала младенца, растила укроп. Привыкнув немного к чужому присутствию, Корнелий разрешил разбить огород под стенами башни и сам поставил курятник.

Алхимика не огорчало отсутствие парапсихических способностей у его создания. Счастливый своим открытием, он с умилённой улыбкой заглядывал в колыбель и гулил с ребёнком, будто с родным сыном. Корнелий даже уболтал местного пастора покрестить младенца, как полагается.

– Понимаешь ли, о чём просишь, кощунник?! – вскричал отец Иеремия, впервые услышав просьбу. – Ты сгоришь в адском пламени, и я с тобой вместе!

Он зарылся пальцами в седые волосы и ещё долго сидел, окаменевший. Корнелий деликатно молчал и ногтем соскребал с лишайник с замшелой стены храма. Он знал, что его просьбу исполнят.

Три года назад, когда в селении свирепствовала болотная лихорадка, отец Иеремия отвернулся от икон, пришёл в серую башню и бухнулся перед алхимиком на колени. Три дня он носил родниковую воду и подбрасывал дрова в очаг, пока Корнелий варил микстуру. А с тех пор, как мастер Пратт договорился поставлять кагор для причастий, они с пастором и вовсе стали добрыми приятелями.

– Я ничего не должен тебе. Я и так уговорил прихожан не поднимать тебя на вилы и не сжигать башню, – проворчал отец Иеремия, уже сдаваясь.

Младенца нарекли Бенедиктом. Крестной матерью стала Агриппина, которая, несмотря на патологическую глупость, с этой ролью справилась недурно.

Коротко записав ход эксперимента с гомункулом, Корнелий разослал письма известным алхимикам и вернулся к работе. Им владели новые смелые мысли. Философский камень, алкагест, эликсир молодости… Как прежде, мастер Пратт часами стоял у тигля или перегонял экстракты в реторте. После крупной удачи он острее, чем прежде, чувствовал, в чём состоит его призвание.

***

Скоро к башне мастера Пратта стали съезжаться алхимики со всего мира. Желающих посмотреть на искусственного человечка было так много, что дорога от дома Корнелия и до околиц Пересыпи оказалась вся заполнена повозками. Стекались сюда и седобородые старцы, и совсем молодые, безусые студенты, которые только начали изучать великое ремесло. Курицы-несушки от страха прятались в сарае, под защитой козы. Крестьянские мальчишки играли в прятки под каретами алхимиков, с хохотом бегали между колёс и показывали пальцем на незнакомые гербы.

Целую неделю Корнелий только и делал, что принимал гостей. Он угощал заезжих мастеров кофием, провожал в лабораторию и охотно показывал свои записи. В груди при этом разливалось тёплое чувство гордости. Алхимики листали его труды, заглядывали в тигль, похваливали и уважительно качали головой.

Впрочем, скоро Корнелий заметил, что не все рады его успеху. Мастера смотрели на него косо и перешёптывались за спиной, а в их медовых речах стал проступать яд. И чем опытнее был старец, тем больше яда слышалось в его словах.

– Разве гомункул не должен читать мысли? – говорили они. – А в эликсире, судя по записям, на три унции крови больше, чем нужно. Неужели сложно было выдержать верную рецептуру?

Корнелий слушал их сначала с удивлением, потом – с гневом. Он видел, что ему завидуют. Каждый из заезжих мастеров хотел бы оказаться на его месте, стать первым учёным, сотворившим жизнь. Многие из них даже лгали, что им самим удавалось создать собственного homo creata. Чтобы доказать это, они показывали на алхимических выставках банки с заспиртованными существами, похожими на гоблинов. Но любой прозорливый учёный, конечно, видел, что это не настоящие гомункулы, а всего лишь люди, рождённые уродцами.

Наконец, в башню Корнелия спустился самый древний из мастеров. Он был таким дряхлым, что его вели под руки двое слуг, а белая борода мела пол. Говорить с ним приходилось, повысив голос, потому что от старости у него ослаб слух. Древний алхимик дослушал Корнелия до конца и сказал с сомнением:

– Вы очень амбициозный юнец, мастер Пратт. И когда-нибудь вы станете выдающимся алхимиком. Но не обманываете ли вы всех нас? Ваш гомункул ведёт себя, как обычный ребёнок. Как вы докажете, что он действительно был выращен в банке, а не рождён у простой крестьянской бабы?

Услышав это, остальные алхимики радостно загалдели. Им было проще поверить, что Корнелий обманывает их, чем принять, что кому-то удалось чудо сотворения жизни. Мастер Пратт смотрел на них, содрогаясь от ярости и обиды.

К счастью, в этот самый момент Бенедикт сновал под алхимическим столом. Он только учился ходить и пока неловко переступал маленькими пухлыми ножками. Ничего не говоря, Корнелий подхватил его на руки и расстегнул рубашонку, показывая собравшимся в лаборатории алхимикам тугой розовый живот ребёнка.

Пупка у Бенедикта не было и быть не могло.

Только после этого остальные мастера признали открытие Корнелия.

***

С тех пор Корнелий ещё не раз принимал гостей и даже выступал на алхимических выставках. Но годы шли. Всё реже к его башне подъезжали кареты с причудливыми гербами. К его открытию привыкли. Гомункул уже не вызывал такого живого интереса.

Поначалу это даже радовало мастера Пратта. Но, отдохнув от назойливого внимания, он снова затосковал по нему. Порой Агриппина, подносившая алхимику завтрак, обнаруживала его вершине башни. Целыми днями он вглядывался в горизонт и надеялся, что на пыльной дороге мелькнёт чей-то экипаж.

Наконец, утомившись от бесцельного ожидания, Корнелий снова спустился в лабораторию. Он долго не прикасался к опытам, поэтому склянки и реторты запылились, а многие экстракты высохли. В тигле и вовсе свила паутину симпатичная паучья семья.

Несколько дней потребовалось, чтобы привести лабораторию в приличный вид. Корнелий вновь взялся за труды с улыбкой. Впервые за долгое время он чувствовал отголосок былого энтузиазма. Если работать становилось тяжело, он вспоминал пораженные лица алхимиков, когда те убедились, что живой карапуз перед ними не рождён женщиной, а выращен в банке искусственно. Корнелию хотелось подтвердить ту славу, а то и превзойти самого себя.

Но открытия как назло не шли. Даже после нескольких перегонов в реторте железо осталось железом. Формула философского камня из трудов Парацельса противоречила самой себе. Не удался и алкагест, а от эликсира молодости у Агриппины вовсе разболелся живот.

– Вы бы, мастер, лучше починили курятник, – сказала она добродушно.

Какое-то время Корнелий находил утешение в Бенедикте. Тот рос смышлёным и славным мальчуганом с копной огненно-рыжих, как у своего создателя, волос. Мастер Пратт обучил его читать и считать, взял в лабораторию и даже показал, как добывать экстракты. Бенедикт не лез под руку и не мешал. Обычно он тихонько играл в уголке с золотыми весами или рисовал на полу кусочком угля.

К сожалению, гениальных способностей гомункул так и не проявил. Бенедикт вырос в обыкновенного мальчишку. Когда он среди ватаги других детей из Пересыпи бежал на речку, его невозможно было отличить от них: такой же чумазый, босой и весёлый, с разбитыми коленками и удочкой на плече. Крестьянки звали его “сынишкой алхимика”, что было не вполне верно с научной точки зрения. И никому не было дела до отсутствующего пупка.

Потерпев несколько неудач в новых открытиях, Корнелий решил вернуться к экспериментам с homo creata.

“Это ведь уже удалось мне однажды, – думал он с тревогой. – Повторить результат проще, чем добиться его впервые”.

Как и при создании Бенедикта, он смешал свою кровь, яичный желток и эликсир жизни, вылил в чашу вместе с тёплым молоком и оставил в тепле. В прошлый раз было достаточно суток, чтобы получился крохотный, похожий на рыбку зародыш, который Корнелий позже перенёс в банку с раствором. Но сейчас ничего не выходило. Молоко простояло несколько дней, пока совсем не скисло. От плошки уже плохо пахло, когда Агриппина наконец уговорила мастера вылить её в помои.

Алхимик был безутешен. В отчаянии он даже поклялся, что забросит мастерство, которое приносит одно только горе, запер двери лаборатории и навесил тяжёлый замок. Селяне из Пересыпи вздохнули спокойно: больше клубы едкого дыма не досаждали им, а проливающийся из туч дождь перестал губить посевы. Разве что отец Иеремия скучал по доброму кагору.

***

Однажды ночью Корнелия разбудили странные звуки. Алхимик чутко спал: порой даже храп Агриппины или блеяние козы могли потревожить его. Но сейчас шум явно имел другую, чуждую природу. Корнелий резко сел на постели. В тревожном, недружелюбном сумраке он долго тёр глаза кулаками и напрягал слух. Звуки доносились из лаборатории.

“Воры!” – в ужасе подумал Корнелий.

Он представил, что прямо сейчас какие-то негодяи копаются в его книгах, бьют колбы и переворачивают стулья в поисках золота и драгоценных камней. Наверное, мерзавцы прознали, что здесь живёт алхимик, и позарились на его богатства. А, может, слухи, что мастер Пратт работает над философским камнем, расползлись быстрее, чем он ожидал.

Вообразив всё это, Корнелий и в самом деле смог разобрать звон стекла и шелест страниц. Он вскочил с постели, как был, в колпаке и ночной сорочке, и скатился вниз по лестнице. Замка на двери не было, цепь тоже сняли. Алхимик ворвался внутрь.

В лаборатории жарко горел очаг: в свете его пламени долговязая фигура склонялась над тиглем, где пенилось и шипело какое-то зелье. На столе лежала раскрытая книга. Тускло блестели колбы и мензурки, переливалась живым огнём серебряная пыль на весах. Не воры проникли в башню – здесь снова шла работа.

– Ты? – с трудом выговорил Корнелий.

Молодой алхимик смотрел на него со страхом. Он так и замер в одной позе над тиглем, не решаясь распрямить спину. Медно-рыжие волосы бросали тень на вытянутое лицо с острым подбородком.

– Бенедикт… – Корнелий стянул с головы ночной колпак и вытер взмокший лоб. – Что ты здесь делаешь?

– Изучаю мастерство, отец, – просто сказал юноша. – Твоё мастерство.

Каким он, оказывается, стал взрослым – уже и голос начал ломаться. Верно, ему ведь скоро пятнадцать. Он уже давно перерос свою няньку, Агриппину, и скоро ему станут малы старые мантии Корнелия.

– Как ты можешь? – прошептал мастер Пратт.

– Я знаю, ты не хотел больше открывать лабораторию. Прости. Но не могу же и я ненавидеть алхимию только потому, что ты перестал ей заниматься…

Корнелий сердито замотал головой. Нет, не то, всё не так!

– Как ты можешь?! – закричал он в гневе. – Ты?! Ты ведь гомункул! Моё творение! Ты не можешь уметь больше, чем я, ведь это я тебя создал!

В бессильной ярости мастер Пратт своротил тигль с огня. Эликсир выплеснулся и зашипел, из очага повалил едкий дым. Бенедикт отскочил, чтобы не обжечься. Он смотрел испуганно.

– Отец, ты с ума сошёл? Что ты делаешь?!

Корнелий одним махом стряхнул со стола крохотные золотые весы, реторту, древнюю книгу в кожаном переплёте. Зазвенели колбы и мензурки, клубы чёрного дыма заполнили лабораторию. От них саднило в горле и щипало в глазах. До слёз щипало.

– Уходи! – застонал алхимик. – Убирайся отсюда!

И Бенедикт ушёл.

***

Когда дым улёгся, мастер Пратт обнаружил себя посреди разгромленной лаборатории. Очаг потух, и только угли ещё тлели под слоем пепла. В сумраке их огоньки казались злыми красными глазками каких-то хищных существ, которые готовы напасть на алхимика в любой миг и разорвать в клочья. Весь пол был усыпан битым стеклом. В луже эликсира плавала размокшая старинная книга.

Корнелий почувствовал себя несчастным – и очень старым. Цепляясь сухой рукой за стену, он поднялся по лестнице, вышел из башни и сел у порога. Ветерок холодил его голую, лысую макушку. В густой траве стрекотали кузнечики.

Чего он добился? Одно открытие – и то случайное! И вот жизнь почти что прожита, а в его лаборатории хозяйничает мальчишка, которого он сам и создал…

Мастер Пратт услышал за спиной шаги. Кто-то спустился с верхних этажей башни и тоже вышел в ночную прохладу. Обернувшись, алхимик увидел Бенедикта.

– Давай я уберусь в лаборатории, – предложил юноша, положив руку на костлявое плечо старого мастера. – Это я виноват. Я должен был сначала спросить разрешения.

Корнелий поморщился и замотал головой.

– Ты ни при чём, и ты сам это знаешь. Это я, всё я… Мои руки, которые больше не могут создать ничего нового, – он бессильно сложил ладони на коленях. – Я уже сомневаюсь, удавалось ли мне совершать открытия хоть когда-то. Может быть, мой талант был мнимым. Случайным.

– Но ты сотворил меня, – заметил Бенедикт. – Это немало.

– Любой крестьянин вместе со своей бабой может сотворить мальчишку, – Корнелий печально улыбнулся. – И ещё справится быстрее меня. Нет, лучшего мастера из меня не вышло.

– Разве ты занимался алхимией, только чтобы быть в этом лучшим, отец? Разве не было времени, когда она приносила тебе радость сама по себе?

Бенедикт сел рядом, на выщербленный от времени каменный порог, и что-то протянул Корнелию. Алхимик напряг глаза. На раскрытой ладони homo creata лежал крохотный искусственный коралл. Совсем простое, ученическое творение – мастер Пратт ещё в студенчестве растил их в плошках с солёной водой и дарил красивым девушкам. А потом показал, как это делать, и Бенедикту, чтобы тот мог удивить друзей из Пересыпи.

– А в тебе, значит, это есть? – вздохнул Корнелий. – Радость от дела сама по себе? Без открытий и чужого восхищения?

– В любом алхимике есть. Иначе никто не выращивал бы кораллы, которые и так можно набрать на берегу моря, – серьёзно сказал Бенедикт. – И в тебе есть. Иначе ты никогда не создал бы меня.

***

Утром дурная весть облетела маленькое селение Пересыпь: алхимик, который, как надеялись крестьяне, давно околел, снова взялся за работу. Клубы сиреневого дыма поднимались на башней и, смешиваясь с облаками, ползли на восток. Бабы, ругаясь, стали уносить в избы ещё не просохшее бельё, пока цветной дождь не полился на белые рубахи. Мужики заговорили, что будут делать, если ядовитый ливень, как уже бывало, побьёт пшеницу. Отец Иеремия только перекрестился, плюнул в землю и махнул рукой.

– Альбедо… Рубедо… Нигредо… – снова звучало в лаборатории.

А над тиглем в четыре руки колдовали Корнелий и Бенедикт, отец и сын, алхимик и его творение.