«Осень, в небе жгут корабли,

Осень, мне бы прочь от земли...»

ДДТ

 

Обреченно кричали птицы, запутавшиеся в парусах. Сухие разноцветные листья бились в суровое льняное полотно. Бумажных журавлей-оригами уносило в чужие земли. Свалявшаяся шерсть облаков угрюмо тащилась по небу.

Она ступала по палубе медленно, плавно, словно спала на ходу. Только взгляд сонным не был, читалось в нем непреодолимое, фанатичное даже влечение вдаль, к неизвестным берегам и неясным целям. Обычная пожилая женщина с посеченным морщинами лицом, в косо застегнутой кофте, в одной туфле, в спущенных чулках.

Женщина подошла к бортику, неуклюже навалившись отвислым животом, переползла через поручни и без крика ушла вниз.

На плотно пригнанных досках осталась только туфля, серая, поношенная, со сбитым каблуком. Ее нашел вечером боцман. Нашел и обреченно покачал головой. Не поднял крик, не позвал на помощь. Зачем, корабль и так летел к чертям на всех парусах.

 

***

Корабли улетали в теплые страны. Бригантины и каравеллы поднимали паруса: ловить листяные ветра — кленовый, ольховый, березовый. Ветра пахли дымом, пахли дождем, пахли поздними яблоками. «В дорогу, в дорогу», — пела осень, отбивая пестрый ритм в тугой бубен.

Бравые капитаны поправляли фуражки и протирали стекла биноклей. Матросы сдирали мозоли, закрепляя шкоты узлами пеньковых канатов.

Пароходы разводили пары — заглатывать жадными пастями топок запас листьев. Кочегары надевали фартуки прямо на потные тела, затягивали банданы на мокрых спутанных волосах, вгрызались лопатами в разноцветное кружево. Старшие помощники чуть презрительно поглядывали на парусники: куда им, черепахам, угнаться за чудом современной техники!

Якоря далеко внизу надежно впивались в красную глину. Вышки небесного вокзала почти незаметно для глаз раскачивались при порывах ветра. Вдалеке выпускал жирный дым из труб закованный в сталь, ощетинившийся пушками громадина-крейсер — творение инженерного гения и промышленной революции. Грозный и недосягаемый, как сам государь. Восемнадцать и три десятых узла в час — немыслимо, господа!

 

***

Тиша брезгливо приподняла юбки и ступила на трап. Тот подло качнулся под ногами. Девушка крепко ухватилась за поручни, зажмурилась, потом осторожно глянула вниз одним глазом. Далеко как! Отсюда пароконки казались размером со спичечный коробок, а снующие взад-вперед люди в накидках и плащах — разноцветными божьими коровками. Cамое высокое здание в городе — ратушу — можно было раздавить башмаком.

Хлоп! Журавлик-оригами пролетел совсем близко, мазнул крылом по щеке. Тиша отшатнулась и, подхваченная матросом, заторопилась на спасительную палубу.

Кто бы мог подумать, что ей, девчонке из бедного пригорода, доведется отправиться в такое долгое путешествие. Но в путешествии клюв разевать нельзя: Тиша покрепче ухватила ручку саквояжа.

 

***

Мать ее работала с утра до вечера, а с вечера до утра плакала, пока маленькая Тиша, надрываясь, переворачивала за ограду свиньям корыто с отрубями или обжигала руки кипящей водой из бака для белья. Очень хотелось, чтобы пожалели. Погладили по голове, вытерли сопли, взяли на ручки. Пусть как маленькую, непутевую, глупую, только бы взяли. Не взяли...

На все и всех матери не хватило сил.

Любую другую пятилетнюю девчонку такая жизнь растерла бы, как пестиком в ступке, в мелкую крошку. В случае с Тишей пестик ступился о засевшее внутри каменное пушечное ядро. Маленькое, но очень твердое.

В Тишины десять мать в одну из ночей плакать вдруг перестала, и девочка перекочевала в дом тетки, которая не была рада такому прибытку. Но сцепила зубы и, изредка ими поскрипывая, стала делить то, что зарабатывала, уже на четверых — себя, двоих дочек и приемную приблуду. Причем справедливо, поровну.

Старшая дочка родила девочку. Крошечное, синеватое существо с красным мятым личиком. Назвали ее Рамашей. Девочка орала сутки напролет и мешала Тише жить спокойно. Тиша брала брыкливое существо на руки, носила его по комнате — только тогда Рамаша замолкала. Девушка опускала нос в светлый пух на голове младенца. Он приятно пах молоком, детской присыпкой и нежной кожей. Тише нравилось, что с новорожденной не надо разговаривать. Пусть мамаша шепчет ей всякие агусеньки-лапусеньки, Тиша лучше помолчит. Но маленькое теплое приятно было к себе прижимать. Приятно хлопать по спинке, чтобы помочь срыгнуть молоко. Приятно пристроить у себя на груди. Девочка наконец засыпала, в доме воцарялись тишина и покой, а потом Тишино платье промокало на животе.

— Скорее бы ты вырастала, — сердилась Тиша.

Когда особо суровой зимой Тиша попала в больницу с плевритом и начала кашлять кровью тетка отнесла в ломбард обручальное кольцо и на все вырученные деньги купила лекарство. Тиша глотала соленый, отдающий железом кашель, смешанный с хинной горечью микстуры, и чувствовала, что не особо богатая на впечатления жизнь ее сделала новый поворот.

— Осенью поступишь на корабль хоть кем и отправишься в теплые страны, — заявила тетка голосом крепким и шершавым, как песок. — У меня там сестра, а у сестры лавка сладостей. Будешь пить виноградный сок каждый день, до рвоты, до поноса, но весной вернешься здоровой. Ты мне должна.

Тиша поняла тогда, что очень хочет вернуться, потому что жизнь кажется плохой и ненужной, только когда ее впереди немерено. Но еще больше, до тяжелого холодного ядра в груди, она хотела отдать тетке долг. Те, у кого в груди только камень, отесанный каменным же пестиком, иначе не поступают — они не умеют с собой торговаться и себя обманывать.

Денег на билет в их семье не нашлось, но на время путешествия Тишу взяли помощницей кока (глупое слово, значащее почему-то «повар») на бригантину «Полярная звезда»: кипятить воду, мешать похлебку в котлах, чистить и резать овощи и солонину.

 

***

— Отдать швартовы! — прогудел в мегафон капитан.

Где-то далеко внизу якорь освободился от каната, канат тугой змеей взвился вверх, нырнул в круглое отверстие в днище. Бригантина накренилась, разворачиваясь. Тиша вцепилась в поручни, опустила голову, прикрывая лицо от разгулявшихся листьев, на вздувшуюся колоколом юбку рук уже не хватило.

— Ах! — вскрикнула хорошенькая девушка слева. — Ах, как волнительно! Ах, как красиво! Ах, как страшно!

Тиша отодвинулась, неодобрительно взглянула на соседку. Зачем так верещать по совершенно незначительному поводу? Впрочем, Тиша плохо понимала людей. «Ты нечувствительна, как рыба, — выговаривала ей тетка, пока Тиша невозмутимо штопала чулки или гладила белье. — Я тебе про умирающую соседку, а ты — никакого сочувствия». Соседке необходимо было не сочувствие, а доктор, но денег на него у Тиши не было, значит, нечего зря разводить ахи и охи.

 

Сразу после отплытия Тиша отправилась на камбуз, а проще говоря, на кухню. Кухонь этих на бригантине было две: для пассажиров и для обслуги и матросов. До того, чтобы чистить картошку для пассажиров, Тиша не доросла.

На камбузе-мамбузе Тишу встретила худая, как метла, старая грозная повариха с бравым именем Карла. Узколицая, до черна загорелая, в платке, завязанном над ухом, и c одинокой золотой серьгой, похожая на пирата из книжки. Не хватало только попугая на плече и деревянной ноги.

— Сначала обедай, — швырнула она Тише миску с кулешом. — Мне нужны работники, а не доходяги.

Тиша принюхалась. Пахло вкусно. Напротив шустро расправлялся с жирной пшенной кашей еще один помощник: мальчишка с красными, в корочках коросты, глазами, треугольной мордочкой и острыми зубами, так похожий на крысака, что Тиша даже посмотрела вниз: не торчит ли из штанины тонкий розовый хвост? Хвост не торчал.

Больше до конца дня присесть Тише не пришлось. Она чистила котлы, резала брюкву, мыла со щелоком полы и стирала в невозможно горячей воде кухонные фартуки из небеленой парусины. Под конец, когда стоять она могла только прислонившись к стене, а в груди хрипело и каркало, пиратка-повариха достала откуда-то склянку с черным густым содержимым.

— Одну ложку каждый вечер, — сообщила она Тише. — И не смей жаловаться, что горько. Я сама знаю. Лечусь этим от всего, и видишь — как огурчик. Открывай пасть, зажимай нос и глотай.

После «лекарства от всего» глаза у Тиши полезли на лоб, и она долго не могла прокашляться. Но, по крайней мере, не умерла, во всяком случае сразу.

Рабочий день закончился, можно было посидеть на палубе, ни о чем не думать и не шевелиться, но ни того, ни другого не удалось: к Тише подсел крепкий моложавый дядька, назвался мичманом Корочкой и стал неожиданно высоким голосом воспевать красоты морского путешествия и Тишины прэлестные глаза. То ли в ухажеры рвался, то ли лишнюю порцию каши без очереди хотел. Тиша разбираться не стала, когда он спросил ее имя — ушла к себе. В узкую каюту, которую пришлось делить еще с четырьмя девушками. Хорошо хоть, намучившиеся за день горничные крепко спали, и не пришлось с ними знакомиться. Тяжелое коричневое платье легло на стул, Тиша выстирала в общем тазу чулки, задула свечу, забралась с головой под потертый плед. Но сон не пришел. Или пришел, но был похож на явь. Кто-то невидимый тряс мачты, бросал в паруса пригоршни надорванных красных листьев, шептал неразборчиво в ухо то ли о ненависти, то ли о любви. Чувствах, которые Тише были неведомы. Да и бесполезных, на самом деле.

 

***

Утром, на рассвете, они впятером одевались в сумраке каюты. Толкались, сонные, затягивали лямки передников, умывались из кувшина, заправляли волосы под чепцы. Тиша, наконец, осмотрела соседок. Кроме уже знакомой Ахалки месяц пути ей надлежало провести с Рыжей Шваброй, Свинюшкой и Колбасой. Имен Тиша запомнить не удосужилась. От Колбасы неприятно пахло старым салом, о мослы Рыжей можно было уколоться, Свинюшка трясла жирными боками. Путешествие намечалось тяжелое.

 

Первая неделя пролетела незаметно. После тщетных попыток задушевно поболтать соседки от нее отстали.

Днем удавалось организовать себе маленький перерыв и выбраться на солнце с кружкой кофе и куском хлеба. Поглазеть на листяной ветер, надувающий паруса, подставить лицо теплым лучам. Поискать среди бумажных оригами ярких разноцветных птиц — к удаче. Помощник капитана, видя ее, брал под козырек; мичман Корочка, хоть и задружился со Свинюшкой, преданно пучил глаза. По небу важно проплывали аисты с младенцами в бронированных корзинах. «Аисты приносят особых детей, — думала Тиша. — Остальных находят в капусте».

По палубе чинно прогуливались дамы под кружевными зонтиками. Ветер то и дело вырывал их из слабых рук. Тогда матросы догоняли беглецов и возвращали зонтики владелицам за серебряную монетку. Джентльмены больше сидели в баре, наливаясь джином и виски. Молодая мамаша катала по палубе коляску с младенцем, таким же кружевным, как и зонтик. Младенец крепко спал, убаюканный качкой. Мордочка у него была красная и сморщенная, как у Рамаши.

Ахалку от качки тошнило, и она плакала по ночам, уткнувшись в подушку. Колбаса портила воздух. Свинюшка храпела. Под Рыжей Шваброй скрипел матрас. Все четверо любили болтать. О любимом одиночестве пришлось забыть до конца путешествия.

С мальчишкой-крысаком отношения сложились натянутые. Однажды Тиша застала его собирающимся высморкаться в котел с супом. Девушка схватила его за воротник, оттащила, Крысак цапнул ее зубами за запястье. Больно, до крови. Тиша не отступила. Потасовку прервала Карла, не разбираясь особо отвесила обоим по крепкому подзатыльнику. Драку пришлось прекратить, а месть затаить до лучших времен.

 

***

Неприятности начались на восьмой день, когда ничто уже, казалось, не могло изменить сонного ритуала бригантины. Неприятность Тиша лицезрела сама, а не узнала перевранной от кого-нибудь из свидетелей. Трое подвыпивших пассажиров, молодых, упрямых и горластых, затеяли сначала словесную перебранку, обзывая друг друга самыми последними словами, а потом из-за поясов появились пистоли. Выпалив пару раз в воздух, двое начали теснить одного к борту уже прицельными выстрелами. Этот один отчаянно отстреливался, но то ли сказался перевес в количестве противников, то ли просто злодейка-удача была в этот миг не на его стороне. Отчаянный молодец получил пулю в плечо, был отброшен к борту. Бригантину качнуло под порывом ветра. Молодец взмахнул руками и полетел вниз. Тут на палубе возникла мертвая тишина, а потом заголосили и закричали все одновременно. Дамы попадали в обморок, капитан выругался как сапожник, оставшихся в живых нарушителей спокойствия скрутили матросы и уволокли куда-то в трюм. Тиша намотала выбившуюся прядь волос на кончик носа и сказала гнусаво сама себе: «Ничего себе каша с салом!» Что-то более интересное ей в голову не пришло.

Весь рабочий день Тиша вспоминала подробности перестрелки. С проносящимися перед глазами картинками работа лучше спорилась. Она прокрутила в голове и серо-голубые тесные жилеты, и дым из дула пистолей, и красный цветок на плече парня, которому не повезло. После пятого раза Тиша решила, что как-то слишком легко юноша перекатился через перила, а после десятого — что он просто изо всех сил стремился в хмарную пустоту за ненадежным ограждением. После этого девушка работу прекратила и отправилась как следует подкрепиться — а то неизвестно что еще в голову взбредет.

 

***

Следующий день Карла была сама не своя, и все валилось у нее из рук. Падали котлы и сковородки, суп оказался пересоленным, каша переперченной, а на фартуке поварихи раскинуло щупальца большое жирное пятно. Уже под вечер, когда все, наконец, наелись, Карла налила себе целый половник «лекарства от всего», ухнула его одним глотком и заявила, что сейчас расскажет своим помощникам нечто очень важное. Тиша и Крысак уселись по разные стороны стола и приготовились слушать.

— Кто-нибудь невидимый начал говорить с вами? Нашептывать в ухо о красивом и важном? — строго спросила Карла, сведя руки перед собой в замок, будто заперла себя ключом на много оборотов, до предела.

Крысак вдруг побледнел до зеленого поносного цвета, да так, что Тише захотелось дать ему в лоб, чтобы привести в чувство. Сама она не смогла вспомнить: то ли слышалось чего, то ли нет. Но расползаться от этого вонючей лужей точно не собиралась.

— Это Полуденный Шепот, — продолжила Карла. — Если кораблю не повезло, Шепот приходит туда, где кто-то упал за борт. И не уходит до тех пор, пока не затянет всех в синюю глубину. Так появляются корабли-призраки, которые мчатся по небу на всех парусах без команды и пассажиров. И горе тем, кто осмелится к одному из них приблизиться.

— Н-н-но ведь можно зажать уши! — простучал зубами крошка Крысак. — И даже купить затычки!

— Ну-ну, — ощерилась Карла, — попробуй, малыш. Может, ты будешь первым, у кого получится.

— Подумаешь, Шепот, — пожала плечами Тиша. — Пусть катится куда подальше вместе со своей синей глубиной.

— Ишь, какая храбрая. Держись за нее малыш, и спасение тебе обеспечено, — хмыкнула повариха.

— Нужен мне крысеныш! — фыркнула Тиша.

— А не нужен — гони, — согласилась Карла. — Чай не прынц и не красава, чтобы всем мил душой был. А теперь давайте-ка выпьем за то, чтобы Шепот не догнал нашу бригантину. И спокойно пообедаем. Обедать всегда надо спокойно, иначе еда не пойдет впрок. Тиша, тащи тарелки.

Этой ночью Тиша не могла уснуть, все прислушивалась к шуму волн, все пыталась уловить новый, незнакомый голос, пытающийся ворваться в голову. Не уловила. Зато Ахалка, не прекращая, подвывала при неверном свете ночника особенно заунывно. Хотелось вскочить и придушить ее шнурком от башмака, чтобы заткнулась, а потом завязать концы шнурка на бантик, из чистого злорадства.

Только под утро удалось забыться зыбким неверным сном.

— Спи-усни, — шелестел кто-то в нем, — спи-усни, но помни обо мне. Я поведу тебя к радости.

«Хорошо бы точно знать, что это такое — радость», — думала Тиша.

 

На следующий день о таинственном Полуденном Шепоте говорили все на бригантине. Как же быстро в замкнутом пространстве разносятся слухи!

Карла вела себя как ни в чем не бывало. В котлах булькал вкусный суп, пол блестел чистотой, накрахмаленные фартуки скрипели до самой последней лямки. Только бандану Карла затянула туже некуда, а голос поварихи звучал как у бравого сержанта, защищающего последний рубеж на поле боя.

Крошка Крысак и вправду очень быстро раздобыл беруши, но Карла собственноручно выкрутила их из ушей юного работника и кинула в плиту, заявив, что кухня — это вам не Лимпопо, чтобы расхаживать по ней с чем попало. На этом дело и кончилось.

А вечером обнаружилось, что Ахалка не вернулась в каюту ночевать. Никто не видел, что с ней произошло, и обсуждать случившееся не стали — так было страшно вслух заговорить о Шепоте — молча легли спать, по общему согласию не погасив керосиновую лампу.

— Одна жертва, — через какое-то время прошептала Свинюшка.

— Может, уже и больше, — всхлипнул кто-то в темноте.

— Я буду пить сонные капли, — сказала Рыжая Швабра.

— Я свяжу себе ноги, — сказала Колбаса.

— Я надену три чепца, — сказала Свинюшка.

— Заткнитесь! — разозлилась Тиша.

И все заткнулись. Потому как хоть белугой реви, ничего не изменишь.

 

***

Сегодня Тиша вживую увидела первую самоубийцу, доведенную до края Полуденным Шепотом. Увидела из дверей кухни, где на свету, усевшись по-турецки, оттирала песком противни. Молодая женщина в красивом, бальном, наверное, платье, кружилась по палубе в безмолвном вальсе. Нет, не безмолвном, Тиша разглядела, как приоткрываются в такт шагам губы в розовой помаде. И-раз, и-два, и-три, женщину пытались остановить офицеры из команды бригантины, но она удивительно ловко, не глядя, выскальзывала из чужих рук.

— Я ей телячью котлетку сегодня в каюту приносила, —раздался трясущийся шепот Свинюшки откуда-то сбоку.

И-раз, и-два, и-три, улыбка, шаг, поворот. И-раз, и-два, и-три, поворот, шаг, улыбка. Легко, почти не касаясь палубы, мелькали ножки в атласных туфельках. Как красив казался этот последний танец, полный чувственного желания уйти, исчезнуть, растворится в небе.

И-раз, и-два, и-три. Оттолкнуться, вспорхнуть, перелететь через ограждение. И... все.

— Как хорошо. Я доволен. Я молодец, — прошуршало где-то в глубине съежившихся душ у пассажиров на палубе.

 

Вскоре корабль сильно переменился. Помощник капитана постоянно объявлял в мегафон, что на палубу без дела лучше не выходить. Дела нашлись только у нескольких молодых джентльменов, бравировавших перед девицами своей неслыханной храбростью, пары глухих старушек, мамаши с коляской, чей младенец спал только в движении (бедняжку иногда замечали прогуливающей орущий кулек посреди ночи), и нескольких монахинь, верящих в господа больше, чем в грязную нечисть.

Рулевого теперь приковывали к рулю толстой цепью, офицеров на мостике запирали снаружи на амбарный замок. Кое-кто из пассажиров потребовал ту же меру безопасности в их каютах, но меру эту быстро отменили — несколько несчастных разбили себе голову о дверь в тщетных попытках выбраться наружу. Насмерть, естественно.

Ели теперь пассажиры только в своих каютах. Испуганные, постоянно озирающиеся горничные развозили тележки из буфетной с супом, седлом барашка и ростбифом.

Много чего странного и страшного случилось с тех пор среди бела дня.

То неизвестно откуда взявшиеся маленькие девочки водили хоровод вокруг грот-мачты и пели при этом тоненькими ангельскими голосами о том, что никто не придет назад. После того как кто-то из взрослых осмелился к ним приблизиться, девочки растаяли в воздухе, не оставив после себя ни запаха ладана, ни запаха серы.

То тугая, усатая, в радуге водяных брызг выпрыгнула на палубу, закрутилась царь-рыба размером с человека, распахнула пасть. Противно, на самой тонкой ноте взвизгнули невидимые скрипки, ухарски зазвенели колокольцы. Под чечеточный, наперегонки, перестук деревянных ложек рыба расплылась в улыбке, ловко поднырнула под сафьяновые сапожки зазевавшегося молодого джентлименчика, просквозила с ним по всей палубе и рухнула за борт.

— Откуда в небе мокрая рыба? — истерически вскричала одна из пассажирок.

Молчание было ей ответом.

То всю палубу усеяли крысы. Нет, не дохлые, что им сделается? Холеные, неторопливые, сытые. Брюхатые самки, вальяжные самцы, беззаботные крысята. Тщательно обнюхивали углы, заглядывали на мостик, в каюты, неодобрительно качали мордами. Потом собрались в толстую, уменьшающуюся к хвосту змею, и уползли в трюм. Громко и неотвратимо хлопнула крышка, лязгнул изнутри ржавый засов. Крысы не хотели иметь дело с тем, что взяло в свои руки власть наверху.

 

***

Когда Тиша приходила утром на кухню, та уже полна была Карлой: хриплым кашлем, стуком разношенных башмаков, звоном кастрюль. Плита, как любящий пес, жалась к тощим ногам, алле-оп, мелькали в воздухе ножи, банки с перцем и солью так и прыгали в ладони. Кухня оказывалась целой вселенной, Карла же — ее центром.

Впрочем, не сегодня. Повариха лежала на полу лицом вверх, рядом с широкой ладонью валялся пистоль, а на лбу, чуть вправо, точкой в судьбе полнилось кровью круглое, в ободке гари, отверстие. На чисто убранном столе лежала прижатая склянкой с черным пойлом короткая записка: «Ты мной не пообедаешь».

— Что? Что тут такое? — Тиша едва успела поймать крошку Крысака за рубаху — иначе тот на полном ходу врезался бы в лужу крови.

Мальчишка отступил, развернулся и попытался кинуться наутек. Но хватка у девушки была железная.

Тиша вздохнула, засучила рукава. Затем они оба завернули Карлу в скатерть и унесли на ледник. А потом целый день отмывали пол и стены, только под вечер у Тиши хватило сил нарезать тем, кто еще оставался на борту, хлеба и сыра.

 

В дверь каюты постучали. Тиша достала из-под подушки тяжелый молоток и осторожно спустила босые ноги на пол. Вот уже несколько дней остальные четыре кровати пустовали, и девушка спала урывками, постоянно просыпаясь и прислушиваясь к темноте вокруг.

— Эй, — кашлянули снаружи, и Тиша узнала голос крошки Крысака. — Это я. Пусти.

— Отвали, — посоветовала ему Тиша.

— Пусти-и! Пожалуйста! — Крошка, похоже, был готов удариться в истерику.

Тиша почти на ощупь добралась до двери и дернула задвижку.

Он маялся на пороге, сжимая в лапках тощую бесформенную котомку:

— Ты это… Я тут один… Ты одна… Подумал тут: пусти меня к себе ночевать...

— Ломающийся подростковый басок сменился к концу продуманной речи дрожащим фальцетом: — Больше не могу! Я свихнусь! Голос этот. Бубнит и бубнит день и ночь. Еще немного, и я выброшусь за борт… Карла сказала, чтобы я тебя держался.

Тиша хмыкнула и посмотрела на Крысака с сомнением.

— Карла сказала! — повторил он, как заклинание.

Тиша почесала нос. Мальчишка не нужен был ей здесь совершенно. Обуза, болтун, вонючка, заноза в заднице. Бесполезный с любой стороны.

Длинная сопля стекла у Крысака по губам и шмякнулась на рубашку.

Тиша неожиданно для себя кивнула в сторону пустых постелей:

— Выбирай любую. Но будешь болтать — вышвырну не глядя. И не подходи ко мне слишком близко — зашибу.

— Слушай, ты такая! — Крошка, похоже, расцеловал ее, если бы посмел. Кинулся к ближайшей койке — она оказалась Ахалки. Повалился на матрас не сняв ботинок, зарылся лицом в подушку.

Тиша промолчала в ответ. Добрела до кровати и завернулась в плед.

— Сдавайся! Добрыми делами тут не откупиться, — шипел и скрипел в ухо Полуденный Шепот.

— Фигу с маслом, — гордо отвечала Тиша. — Ты мной не пообедаешь, старый болван.

И маленькое ядро в сердце гордо выстукивало в унисон: ты мной не пообедаешь.

 

***

Порыв ветра ударил в корму. Бригантина встала на дыбы, задрала нос, тяжело перевалила через воздушный порог. Тиша ухватилась за ближайший канат, крошка Крысак ухватился за нее. Девушка посмотрела вперед и задохнулась от открывшейся ей нечеловеческой красоты. Гордые бригантины и изящные каравеллы выстроились цепью, плыли, обгоняя «Полярную звезду». Плыли и горели, рассыпая вдоль бортов золотые искры. Ветер подбрасывал в огонь сухие листья, вздымая пламя к небу. Впереди на всех парах мчался броненосец, натужно хрипя паровым котлом, и его раскаленная железная обшивка пылала в закатном небе величественно и страшно.

Мелькнула на корме прозрачная фигура в треуголке и бархатном плаще. Треснул в улыбке рот, мигнули пустые глаза:

- Правда красиво, милая Тиша? Все красоты на свете к твоим прекрасным ногам.

 

Бригантина выглядела как остров в океане, над которым прошло торнадо. Порванные паруса. Двери в каюты, сорванные с петель. Отпиленная цепь у рулевого колеса. Выбитые стекла на мостике. Полностью пропавшая команда. Оставшиеся пассажиры, прячущиеся в самых странных местах: в сундуке на корме, под спасательными шлюпками, среди разломанных досок. Тряпье, которое гоняет ветер по палубе, и среди него видишь почему-то полную воды фуражку с расплывшейся неуклюжей надписью «Корочка» с внутренней, пожелтевшей стороны околыша. А рядом — захватанный жирными пальцами зеленый ридикюль Свинюшки, а чуть поодаль — несвежую ночную рубашку с пропотевшими подмышками, которую носила Рыжая Швабра. Все вспорото, распахнуто, измято без всякого уважения к смерти. И над всем этом мягкий шепот, от которого невозможно укрыться.

Нужно было иметь крепкие нервы, чтобы не сойти с ума. Но Тиша об этом не задумывалась, она просто вставала каждое утро на рассвете, поднимала (иногда оплеухами) крошку, умывалась и шла на кухню, где прочно заняла место Карлы: топить печь, кипятить воду и варить кашу. Котлы с едой и миски-ложки Тиша оставляла вечером на столах, а утром Крысак мыл скопившуюся грязную посуду. Скапливалось немного.

 

В каюте не было окон, но утреннее солнце светило так ярко, что разбудило Тишу сквозь щелястые двери. Уснуть не было никакой возможности: пики лучей кололи сквозь зажмуренные веки. Девушка выползла на палубу.

— Ты куда? — испуганно завозился на матрасе крошка Крысак.

Тиша не обернулась и не ответила. Не до того! Прямо перед ней, около борта, молодая мама кормила грудью своего малыша. Казалось бы, что может быть светлее и притягательнее, но открывшаяся картина наводила ужас. Двигалась женщина чисто механически. Она нетерпеливо отбивала ритм туфелькой и вся уже плыла там, в бескрайнем и прекрасном небе, куда звал ее Шепот. А ребенка она крепко прижимала к себе как что-то, что не собираются оставлять за собой. От этого заходилось сердце. Каменное ядро в груди вдруг звякнуло колокольчиком.

Тиша осторожно, кошачьими шагами, сделав полукруг и прячась то за мусором, то за скамьями, двинулась к женщине. Вынырнув из-за мачты, бросилась вперед и вцепилась в младенца. Мамаша все с такой же дремой во взгляде сильно потянула малыша на себя, больно лягнула девушку под коленку, поднялась, делая шаг к голубой бездне. Тиша молча боднула ее лбом в лоб, благо голова у нее всегда была тяжелая. Крошка не подвел тоже, поднырнул сзади женщине под ноги. Та потеряла равновесие, отшатнулась, разжав руки. Тиша схватила младенца и понеслась прочь, к каюте. Когда, пуская внутрь Крысака, глянула на борт, молодой матери уже не было. Ушла по дороге, которая уводит к солнцу, свету и радости, как другие это понимают. А противиться солнцу, свету и радости просто невозможно.

Младенец очнулся и завопил. «Надо на кухню, — подумала Тиша. — Там есть сухое молоко».

— Малыш, Малыш, — сказала Тиша, потирая стремительно взбухающую на лбу шишку. — Хорошо, что ты еще не умеешь ходить.

— А на кой он нам сдался? — спросил крошка.

— Крошка, крошка, — поморщилась Тиша. — Плохо, что ты не умеешь думать. Но еще хуже, если так и не научишься.

 

***

— Тиша! Да Тиша же! Проснись! — Крысак тряс девушку за плечо влажной от волнения лапкой. — Скажи мне, что все взаправду! Скажи мне, что я это вижу!

— Заткнись, Малыша разбудишь!

Малыш, естественно, не упустил возможности сморщить личико, закряхтеть, заныть в ожидании кормежки.

Тиша, пошатываясь от стремительного пробуждения, добрела до двери, приоткрыла створки. И у нее сразу все вылетело из головы: и Малыш, и Крысак, и навсегда, казалось, засевший в голове Шепот. Вдалеке, на розовой подложке рассвета, проступали вышки небесного вокзала. Небесного вокзала незнакомой Южной страны.

Девушка кинулась к кровати, достала завернутый в полотенце бинокль, отшвырнула тряпку в сторону и прямо босиком подбежала к борту. Прижала холодные окуляры к глазам.

Пусть это будет не мираж! Пусть это будет не морок! Пусть это будет не фата-моргана! Пусть это будет настоящее, сделанное человеком из стали, дерева и стекла!

Тиша яростно закрутила колесики. Размытые очертания приобрели четкость. Не прямо по курсу, чуть сбоку, но несомненно рукотворные вышки надежно вырастали из земли.

— И не надейся, — прошелестел невидимый враг за спиной. — Корабль проплывет мимо, а ты и я вместе с ним. Помашешь сопливым платочком вокзалу Южной страны, потом я с вами разберусь.

В голосе Шепота явно проступало чисто человеческое ехидство. У Тиши свело губы от ненависти. Еще издевается, нечеловеческий ублюдок! Но он ведь прав, сто раз прав. Им троим никак не добраться до вышек.

— Слушай ты, сволочь, — Тиша, сама не своя от ярости, топнула ногой. - Обедай сам, без меня. Приятно подавиться!

Слова были чистой воды шулерством. Все козыри были у Шепота. Хотелось плакать, ломать руки, брызгать слюной.

Хотелось утопиться.

Ухнуть головой вниз. Провалиться до самой земли.

А что, если не провалиться? Решение пришло неожиданное, невозможное, может быть, даже слишком простое и глупое. Но Тиша сразу и окончательно в него поверила. Да и сомневаться было некогда.

 

— Крошка, покорми Малыша. И собери с собой запасы молока и воды. Быстро, быстро! Объяснять некогда. Иначе мы все упустим.

Девушка уже доставала из коляски чистые пеленки и подгузники. Вкривь и вкось кромсала ножницами подол своей юбки. Плевать, что неприлично. Главное — удобство.

Наконец все было готово. Тиша надежно привязала Малыша простыней к груди. Рассовала по карманам теплые еще бутылки.

Не оборачиваясь, крикнула Крысаку:

— Не смотри вниз. Верь, что получится. Держись рядом, ни в коем случае не отставай — упадешь!

Перебирая вмиг озябшими руками по перекладинам веревочной лестницы, Тиша спустилась в мутноватое со сна молочное небо, заставила себя разжать сведенные судорогой пальцы и чуть косолапо, саженками, поплыла в сторону берега.