…нам повторяли в детстве: не ходи за гаражи,

покуда жив – там только грязь и конский труп едят бомжи…

 

Ка-тет и Horus, “Не ходи за гаражи”

 

Она проковыляла по мокрому осеннему скверу, волоча за собой целлофановые мешки с картонками, тряпками и ещё какой-то дрянью, свернула во двор и присела на скамейку. И собака была с ней, вся всклокоченная, маленькая и сердитая, с блестящими чёрными глазами, она свернулась у ног старухи клубком грязно-серого меха. Взрослые, спеша по домам после работы, подозрительно косились на них. Мы с Гариком и Тоби сначала держались поодаль, но любопытство вело нас всё ближе и ближе к скамейке. Тоби, принюхиваясь и виляя хвостом, подошёл почти к самой скамейке, и собачка вдруг вскочила и низко, сипло залаяла, а Тоби вместо того, чтобы залаять в ответ, поджал хвост и прижался к моим ногам. Старуха что-то прохрипела и начала с трудом подниматься со скамейки, и тогда мы очень быстро пошли домой.

Уже из окна я видел, как она собирает свои мешки и плетётся по двору, на дальний его край, и потом в узкий проход, ведущий за гаражи. Хорошо, что она ушла, сказала мама, тоже выглянув в окно, не хватало ещё, чтобы она тут поселилась. Но она поселилась – поселилась за гаражами.

Мама говорила: “Фрол, не ходи за гаражи, там порядочным людям делать нечего!” – ну и вообще, чего там за гаражами такого интересного? Только грязь и пустырь до самой железной дороги. И порядочные взрослые люди туда и не ходили, но нас с Гариком, конечно же, тянуло за гаражи. Мы были ещё мелковаты, чтобы с полным правом сидеть по вечерам у бочек с горящим мусором и курить дешёвые сигареты, или под свист и ободряющие крики драться до первой крови на пыльном пустыре. Но всё-таки мы искали редкие сокровища среди мусора и хлама в развалинах, прыгали с крыши на крышу или просто сидели на нагретом солнцем рубероиде и глазели на проносящиеся за пустырём серебряные поезда, а старшие почти не гоняли нас.

Так что вечером, когда я выводил Тоби на прогулку, Гарик тоже спускался из соседнего подъезда, и сначала мы гуляли по двору, а потом сворачивали в узкий проход, петляли по замусоренному лабиринту среди заброшенных гаражей, понемногу превращающихся в руины, переходили по доске вонючий ручей и оказывались на той стороне, за гаражами. Мама ругалась, когда замечала, что мы опять ходили туда, но я говорил, что Тоби нужно побегать, а во дворе ведь толком и не побегаешь.

Я действительно спускал Тоби с поводка, и он носился вокруг, пока мы шли налево вдоль гаражей, туда, где Тушкан и его пацаны собирались вокруг бочки с горящим мусором. Одни сидели на скамейках, сколоченных из досок, другие на старых ящиках, а кто-то и просто на брёвнах. В старом облезлом кресле восседал сам Тушкан – с висящими щеками и оттопыренными ушами, широкий и грузный в своей вечной синей олимпийке. И нас вряд ли подпускали бы близко к мусорному костру, если бы не Тоби. Завидев рыжий завиток хвоста с белым кончиком или услышав звонкий лай, Тушкан расплывался в улыбке и даже привставал с кресла, чтобы потрепать подбежавшего Тоби по загривку. Тушкан относился к Тоби с необычной нежностью, и тень этой нежности, падающая на нас – “Э, Фрола не тронь!” – служила нам пропуском в мир старших, то есть за гаражи и налево.

 

Только на следующий вечер после пришествия ведьмы, когда мы с Тоби и Гариком пробрались через руины на ту сторону, перешли вонючий ручей и свернули налево, мы почти сразу наткнулись на её логово. Она ещё только строила – нагромоздила картонок, натянула между развалинами гаражей какие-то облезлые верёвки и развешивала на них тряпки, целлофан и обрывки рубероида. Ведьма неуклюже ворочалась, сопела, ковыляла и не замечала нас, пока вдруг не налетел порыв ветра, и тогда она замерла, принюхалась и повернулась к нам. Лицо её было покрыто родинками и бородавками, на нём не было бровей, и глаза были красные, то есть даже не глаза, а какие-то распухшие красные ямы. Она захрипела и закашлялась, из груды мусора с глухим рычанием выползла её собака, и мы попятились, а потом бросились со всех ног, и Тоби бежал впереди, поджав хвост.

– Она слепая, точно, слепая, – говорил потом Гарик у мусорного костра, – у неё глаз нет, она нас по запаху учуяла.

– Значит, ведьма, – веско отвечал Тушкан. – Ведьма, сто пудов.

И никто не сомневался, никто не ухмылялся и не толкал соседа локтем. Всем, кто собрался вокруг бочки с горящим мусором, было ясно, что за гаражами поселилась ведьма. Чуть позже я и сам видел, как она открытой банкой тушёнки приманивала старого пыльного коричневого пса, который жил в соседнем дворе столько, сколько я себя помню. Про себя я называл его Стариком. Он уже не лаял, только кашлял, у него был наполовину обрубленный хвост, он подволакивал задние лапы, а ведьма что-то бормотала, и пёс послушно ковылял за ней по двору и за гаражи, и больше никто не видел Старика. А Гарик рассказывал, что один раз она несла в руках окровавленного голубя, и словно бы обнюхивала его, и тоже что-то бормотала, и потом ещё подобрала сбитого машиной рыжего кота. И другие пацаны, собравшиеся вокруг мусорного костра, тоже видели, как она уводит или уносит к себе в логово животных и птиц, всегда старых, больных или раненных.

– Конечно, куда ей здоровых-то догнать! – говорил Тушкан, развалившись в кресле и выпуская сигаретный дым из ноздрей. – А там она их ест. Точняк, ест, вы хоть раз видели, чтобы они обратно выходили? Нет? Вот то-то! Ведьма, сто пудов, ведьма. Сжечь бы её!

 

Днём ведьма выбиралась во дворы, шарилась у помоек в поисках картона и тряпок или тащилась в сквер. Там она сидела на лавке, а собака сворачивалась у ведьминых ног. Ведьма доставала мотки пряжи, серой и грязной, как шерсть её собаки, и принималась вязать. У неё через плечо висела шерстяная сумка, и она вязала эту сумку, только сумка никак не менялась, просто грязная серая пряжа куда-то девалась – я смотрел за этим издалека, так, чтобы ведьма меня не заметила. А потом, когда солнце начинало клониться к закату, она снова ковыляла за гаражи. Её собака семенила впереди и, завидев уличных псов или кошек, глухо рычала и сипло лаяла, и кошки стремглав убегали, а уличные псы поджимали хвосты и пятились.

И поэтому мы стали сворачивать за гаражами направо и делать крюк по пустырю, чтобы она не унюхала нас, и чтобы самим не унюхать её логово. Оттуда пахло чем-то вроде прогорклого масла или, если подойти ближе, гнилой тряпкой, которую на неделю оставили рядом с раковиной, и с каждым днём запах становился всё сильнее. Тоби, почуяв этот запах, сердито чихал и тряс головой, и мы делали крюк по пустырю, обходя стороной её логово, построенное из картона, целлофана и рубероида. А добравшись до скамеек, ящиков и брёвен, составленных вокруг мусорного костра, мы слушали, как старшие рассказывают истории про ведьму, одна страшнее другой, а завершались все истории одним и тем же – сжечь бы её!

 

А потом Тоби заболел. Он почти ничего не ел и весь день лежал на своей лежанке рядом с батареей, но даже там он всё время дрожал и иногда тихонько скулил. Я хотел отвести его в ветеринарку, я нашёл в справочнике номер и позвонил туда, но никто не снял трубку. А когда я дошёл до того дома, где раньше была ветеринарка, оказалось, что двери и окна заколочены. Все уезжали, и ветеринар тоже уехал, а другого ветеринара в нашем городе не нашлось. Так что я делал всё, что мог: покупал для Тоби самые вкусные консервы на отложенные карманные деньги и сам варил курицу, чтобы он полакомился. Но Тоби, чтобы не расстроить меня, пробовал еду, а потом снова ложился рядом с батареей, дрожал и поскуливал.

Когда мы выходили во двор, Тоби больше не бежал впереди меня и не лаял весело и звонко, гордо неся рыжий завиток хвоста с белым кончиком. Он едва плёлся за мной, и мы, сделав пару кругов по двору, возвращались домой. И поэтому я больше не ходил за гаражи, а Гарик всё-таки ходил, чтобы посидеть у горящей бочки с Тушканом и его парнями. Гарик говорил, что Тушкан переживал за Тоби и неприлично ругался на ведьму – он считал, что она сглазила Тоби, и что пора уже наконец сжечь её.

Я стал спускать Тоби с поводка прямо у подъезда, надеясь, что он побегает, поиграет с кем-то из уличных псов и немного развеселится, но он всё равно плёлся за мной пару кругов по двору, а потом сам шёл к подъезду, и мы уходили домой, а Гарик отправлялся за гаражи. Я ужасно боялся, что Тоби умрёт, и поэтому, когда я ложился спать, я молился, вернее, пытался договориться с кем-то наверху, чтобы Тоби не умирал. Я просил забрать у меня годы жизни и отдать их Тоби, чтобы он ни за что не умер раньше меня. Наверное, меня никто не слушал, потому что Тоби с каждым днём становился всё слабее.

 

И в тот раз мы, как обычно, вышли перед закатом во двор, и я думал, что мы пройдём пару кругов и вернёмся домой. Но Тоби вдруг пошёл быстрее, а потом побежал к гаражам и в проход между ними, и мы с Гариком побежали за ним. По замусоренному лабиринту, по доске через вонючий ручей – “Тоби, ко мне! Тоби!” – кричал я, но Тоби не останавливался. Выбежав на ту сторону, мы увидели, что Тоби повернул налево. “Тоби, стой! Ко мне, Тоби!” – от бега я запыхался, а Тоби не останавливался и даже не оборачивался. Порыв ветра окатил нас вонью прогорклого масла и гнилой тряпки, я закашлялся и остановился, пытаясь отдышаться. Тоби подбежал к завесе из целлофана, тряпок и рубероида и юркнул за эту завесу – прямо туда, в ведьмино логово.

Мы замерли. “Тоби!” – я ещё раз крикнул, и тогда мусорные стены затряслись, и откуда-то из-за них, из страшной глубины раздался низкий хриплый рык, и снова отвратительный запах ударил мне в нос. Гарик пискнул и опрометью бросился прочь, вдоль гаражей, к безопасному кругу старых ящиков и брёвен. И мне очень хотелось побежать за ним, но Тоби был там, в ведьмином логове, в трясущемся и рычащем кошмаре. Я с тоской оглянулся: солнце садилось за пустырём, и несущийся мимо серебряный поезд сверкнул в его лучах. Я повернулся обратно и непослушными, чужими ногами сделал шаг, и ещё один, поднял руку, отодвинул в сторону липкий и маслянистый целлофан и шагнул в ведьмино логово.

Только за первым листом целлофана оказался второй, и какая-то отвратительная ткань, вроде заплесневевшего пододеяльника, и лист рубероида, а потом снова целлофан, и обрывок старой афиши, и опять какое-то тряпьё, и я раздвигал его руками, путался ногами, стряхивал с лица и отплёвывался, но продолжал пробираться вглубь. Вокруг что-то шипело и хлюпало, гнусная вонь становилась всё гуще, я еле сдерживал тошноту, и какая-то мерзкая тряпка облепила мне лицо, её никак не получалось не стряхнуть, и я, задыхаясь, зажмурился, замахал руками и рванулся, но мои ноги в чём-то запутались, я рухнул на землю, и всё закончилось.

 

Я открыл глаза. Перед ними оказался мягкий зелёный ковёр. Пахло лавандой, свежим печеньем и ещё так, как будто в комнате работала кварцевая лампа. Откуда-то сверху слышалось птичье чириканье. Опёршись руками о ковёр, очень мягкий и приятный на ощупь, я поднялся и огляделся.

Я сидел на полу в большой комнате с высоким потолком, таким высоким, что на самом деле комната была двухэтажной. Позади меня, с той стороны, откуда я ввалился, висел зелёный бархатный занавес. Стены рядом с ним закрывали красиво раскрашенные ширмы, а ещё на первом этаже стоял накрытый стол с табуреткой, и рядом с ними кресло. На втором этаже закатное солнце светило в большие окна, вдоль окон шла галерея, а на деревянных перилах галереи сидели голуби. Потолок уходил ещё выше четырёхгранным сводом, и под этим сводом громко чирикали воробьи. От галереи на первый этаж спускалась лестница. На лестнице стояла высокая женщина в зелёном платье с очень длинными тёмными волосами. Через её плечо была перекинута белая сумка, кажется, из шерсти. А внизу лестницы стоял белоснежный пёс с блестящими чёрными глазами – огромный пёс, такой большой, что рядом с ним Тоби казался маленьким щеночком. Да, рядом с ним стоял Тоби, и его хвост снова закручивался весёлым рыжим завитком с белым кончиком.

– Ты живой? – женщина в зелёном платье смотрела на меня сверху, с середины лестницы.

– Да, – неуверенно ответил я, прислушиваясь к ощущениям, – кажется, да…

– Тогда почему ты здесь? – строго спросила женщина.

Я не знал, что ответить, я и сам не понимал, почему я был там – я даже не понимал, где именно я нахожусь.

– Я полез за Тоби, – сказал я.

– Тоби? – женщина опустила взгляд на рыжий завиток хвоста. – Ах, за Тоби…

– Да, – я приободрился, – мы гуляли с Тоби, гуляли без поводка. Мы часто так гуляем, потому что Тоби очень умный, и Тоби побежал за гаражи, а потом он полез в логово ведьмы…

Я осёкся, но женщина вдруг весело рассмеялась:

– Логово ведьмы? Ну, можно и так сказать.

Женщина в зелёном спустилась с лестницы. Рассеянно потрепав по загривку огромного белого пса, она поправила перекинутую через плечо сумку и села на пол рядом с Тоби, а он вдруг лёг перед ней и уткнулся мордой ей в колени. Женщина положила руку Тоби на голову,

– Тоби, Тоби, что же с тобой приключилось? – она закрыла глаза и замерла.

– Он заболел, – сказал я, – заболел очень сильно. Почти ничего не ест, лежит целыми днями и дрожит, я боюсь, вдруг… вдруг он болен совсем-совсем?..

Женщина продолжала сидеть неподвижно, не открывая глаз, и я замолк. Из-за раскрашенной ширмы вышел коричневый пёс. Его шерсть блестела в лучах закатного солнца, падающих сквозь окна второго этажа. Пёс весело вилял обрубком хвоста, и я понял, что это тот самый пыльный хромой пёс Старик из соседнего двора. Только он не выглядел ни пыльным, ни хромым, наоборот, казался молодым и здоровым. А на верхней ступеньке лестницы уселись рыжий кот и белая кошка, они внимательно смотрели вниз – на псов, на меня и на женщину в зелёном.

– Ты прав, – вдруг сказала женщина. Она открыла глаза и убрала руку с головы Тоби. – Он совсем болен. Ему очень больно, потому он и нашёл тропу ко мне.

– Но вы… – я замялся и бросил взгляд на Старика, – вы поможете ему? Он поправится?

– Да и нет, – женщина поднялась и указала на табуретку около стола. – Садись, поешь.

– Спасибо, я не голоден…

– Садись, – повторила она, а огромный пёс с белоснежной шерстью глухо заворчал и шагнул ко мне.

Я понял, что у меня нет выбора, а ещё – что имбирное печенье в плетёной корзинке на столе пахнет очень вкусно. Так что я сел за стол и взял одно печеньице необычной формы, похожее на птицу с двумя чёрными глазами-изюминками. Я откусил кончик крыла и принялся жевать. Огромный белый пёс сел слева от Тоби, а чудесно помолодевший Старик – справа. Сам Тоби всё так же лежал, но при этом весело подёргивал белым кончиком хвоста. Женщина в зелёном тем временем прошлась по первому этажу, зажигая лампы на стенах. Она села в кресло и пристально смотрела на меня, пока я не съел всю имбирную птицу, а потом спросила:

– Как тебя зовут?

– Фрол. А вас?

– Ты можешь называть меня, – она на мгновение задумалась, – ну, скажем, Наина.

– Очень приятно, Наина, – вежливо сказал я. – Скажите, пожалуйста, Наина, вы ведьма? Вы вылечите Тоби?

Наина рассмеялась и покачала головой.

– Фрол, на твои вопросы два ответа. Да и нет. Да, я ведьма. Нет, я не исцелю Тоби.

– Но вы же вылечили его, – я показал на Старика. – Он был старый и больной, а теперь такой красавец!

– Он и правда красавец, – кивнула Наина. – Но я не знахарка и не коновал. Я не лечу зверей. Я их забираю, когда для них подходит время уходить.

– Уходить? – переспросил я. – То есть умирать?

Наина промолчала. Я взглянул на Тоби. Он мирно лежал между белым псом и Стариком, и он выглядел совершенно здоровым.

– Понимаете, – снова заговорил я, – мы его нашли ещё совсем щеночком, в коробке нашли, его кто-то выбросил. Я еле уговорил маму его взять, он очень сильно болел. Мы тогда пошли в ветеринарку, и они прописали лекарство, очень дорогое. Мама говорила, что у нас нет таких денег, но я очень её просил, сказал, что обойдусь без подарка на день рождения, и на новый год, и на следующий день рождения, только бы мы его вылечили. И мама правда не дарила мне подарки на день рождения, она вместо этого покупала что-нибудь для Тоби – лежанку, или праздничные собачьи консервы, или новые игрушки. И это было ещё лучше, чем если бы она для меня подарки покупала, потому что Тоби так радовался и веселился… А теперь он снова заболел, и ветеринарка больше не работает, наверное, ветеринар уехал, и я не знаю, что делать. Я даже… – я осёкся, подумав, что это прозвучит глупо, но потом продолжил, – я даже старался договориться, чтобы у меня забрали годы жизни и отдали их Тоби…

– Так не выйдет, – прервала меня Наина. – Ты о таком договориться не можешь.

Она сделала ударение на “ты”, и поэтому я спросил:

– А кто может?

– Фрол, послушай, – Наина откинулась в кресле. – Чтобы отдать жизнь, именно твою … Твоей жизнью торговать никто не властен, кроме тебя самого. Конечно, пока ты свою жизнь не запродал... А у тебя самого таких сил нет.

– Но у кого-то есть?

– Есть, да разве кому нужно это – торговать за Тоби свою жизнь? Кому, кроме тебя?

– А вы можете это сделать?

Наина не ответила и отвела взгляд. Я понял, что это значит “да”, и вскочил с табуретки:

– Пожалуйста! Пожалуйста-пожалуйста-пожалуйста, сделайте так! Я готов что угодно отдать. Хотите, я вам свою жизнь запродам? Всю, целиком, только пусть Тоби выздоровеет! Ну пожалуйста…

Наина покачала головой:

– Мне твоя жизнь не нужна. Детские жизни меня уже давно не прельщают. А себя тратить… – она пожала плечами. – Если я исцелю Тоби, и он выйдет на вашу сторону, мне это дорого обойдётся.

– То есть вы всё-таки можете вылечить его?

– Да, – Наина вздохнула. – Только если я так потрачусь – добром для меня это не кончится.

– Вы поэтому никого из животных не выпускаете обратно? Если вы им поможете, а потом выпустите, с вами случится что-то плохое?

– Правильно, – кивнула Наина. – Я и так крупно потратилась на вашей стороне, от меня там уже почти ничего не осталось.

– А… – я вдруг всё понял. – И поэтому вы на нашей стороне такая страшная?.. Ой, извините, пожалуйста…

– Это правда, – Наина мягко улыбнулась. – Я далеко не первая красавица на вашей стороне, да и Гарм тоже.

– Гарм?

Белый пёс поднялся и подошёл ко мне. Он был очень большой – когда я сидел на табуретке, наши глаза находились на одном уровне, и я вдруг узнал его блестящие чёрные глаза.

– Ой, – сказал я. – Гарм на нашей стороне такой маленький…

Гарм уселся рядом с Наиной, она запустила руку в его белоснежную шерсть. Я спросил:

– А что он делает на нашей стороне? Я видел, как он лает, и от этого все другие животные разбегаются…

– Разбегаются те, кому уходить ещё рано. А кому пора – слушают его и идут ко мне. Я понимаю зверей, а Гарм говорит. Он может поведать, что им не нужно больше маяться, и о том, что их ждёт на другой стороне.

– А что их ждёт? Они живут здесь, у вас? Кажется, у вас хорошо…

– Да, здесь им славно живётся. Но если бы все жили у меня, здесь была бы давка, как в ковчеге. Пойдём, я кое-что покажу.

Наина поднялась с кресла и подошла к одной из ширм, разрисованной яркими птицами. Она сдвинула ширму в сторону, а за ширмой оказалась небольшая деревянная дверь, украшенная искусной резьбой. Наина поманила меня пальцем, я послушно подошёл к ней. Ручка легко подалась под рукой Наины, дверь скрипнула и отворилась.

За дверью расстилался прекрасный зелёный луг, освещённый лучами заходящего солнца. По лугу бежал быстрый и весёлый ручей, он брызгался, налетая на камни, и капли сверкали на солнце, а за ручьём поднималась опушка берёзовой рощи, шелестящей нежными листочками. В ветвях берёз на разные голоса пели птицы, они то и дело стайками взмывали в небо и садились обратно. Вдалеке на лугу паслись лошади и коровы, а совсем-совсем далеко темнела гребёнка елового бора.

– Как там здорово… – прошептал я.

Коричневый пёс Старик, судя по всему, тоже так считал. Он встал рядом со мной в дверях и, довольно свесив язык, любовался лугом, ручьём и опушкой. Гарм подошёл к Старику и мягко подтолкнул носом в плечо. Старик потянулся, вышел за дверь, спустился с крылечка и обернулся. Недолго думая, я двинулся следом за ним.

– Берегись! – воскликнула Наина и схватила меня за руку и оттащила от порога, а Гарм сердито зарычал. – Если шагнёшь на ту сторону, обратно уже не вернёшься. Дверь закроется для тебя навеки. А тебе ещё рано на ту сторону. Да и охота тебе со зверьём век вековать на лугах? Хотя тебе-то, может, как раз и охота…

Мимо крыльца пробежала большая собака с длинной золотистой шерстью, а следом за ней другие собаки – и маленькие, и большие, самых разных пород и цветов. Коричневый пёс Старик бросился за ними, и вся весёлая стая умчалась к опушке берёзовой рощи. Они ловко перепрыгивали через ручей, но одна из собак, толстая и с короткими ногами, похожая на пушистую рыжую сардельку, не допрыгнула до другого берега и плюхнулась в воду. С ветвей берёз суматошно вспорхнули стайки птиц, а собака-сарделька выкарабкалась на тот берег, отряхнулась, так, что брызги сверкнули в лучах заходящего солнца, и побежала за своими друзьями.

– Тоби будет резвиться с ними на лугах, – негромко сказала Наина. – Ему будет очень хорошо на той стороне. Но после того, как Тоби шагнёт за дверь, она закроется для него навеки.

– И я больше не увижу его? А когда… когда я умру, мы встретимся?

– О том, что будет, когда ты умрёшь, я ничего не могу тебе сказать.

Наина закрыла дверь и кивнула в сторону стола. Я вернулся к табуретке, сел и сгорбился. Последний луч солнца сверкнул в окне и погас.

– А я могу забрать Тоби? Обратно, на нашу сторону?

– Можешь, – пожала плечами Наина, – но ему недолго осталось. Он будет угасать, а я уже не смогу увести его на луга.

– Но, может быть, он побудет у вас? – мне пришла в голову идея, и я приободрился. – Поживёт у вас, а я буду приходить, навещать его, играть с ним…

– Нет, – Наина покачала головой. – Я не могу долго привечать зверей. Я их только готовлю к той стороне.

– Что же мне тогда делать…

Я снова сгорбился и уставился в стол, гоняя пальцем крошку печенья по вышитой скатерти. Наина, немного помолчав, мягко сказала:

– Фрол, выбирай. Ты можешь забрать Тоби. Проведёшь с ним ещё пару недель, ему будет больно, но рядом с тобой, а потом он угаснет. Насовсем. Или можешь уйти и оставить Тоби здесь, и тогда он отправится на ту сторону, чтобы резвиться на лугах. Это твой выбор.

Я поднял взгляд и посмотрел на Тоби. Он лежал рядом с Гармом и совсем не дрожал, только чуть-чуть вилял рыжим хвостом с белым кончиком. Тоби как будто улыбался, спокойно и мирно. Я встал с табуретки и подошёл к нему, лёг на пол рядом и обнял его, зарывшись лицом в тёплый рыжий мех. Мои глаза стали мокрыми, и Тоби, кажется, почувствовал это – он вывернулся и стал облизывать мне лицо, а потом прижался ко мне и тихо вздохнул. Мы полежали рядом ещё немножко, а потом я встал, вытер глаза рукавом куртки, повернулся к Наине и дрожащим голосом сказал:

– Я выбрал. Пусть Тоби остаётся. Я не хочу, чтобы ему было больно.

Я повернулся и пошёл к зелёному занавесу, скрывавшему выход на нашу сторону, и когда я коснулся его, Наина сказала:

– Постой.

Я остановился. Глаза мои снова были мокрыми, и поэтому я не обернулся. А Наина продолжила:

– Ты правильно выбрал.

Ну конечно, а как ещё я мог выбрать? Я знал, что выбрал правильно, но это был самый ужасный выбор в моей жизни. Я выбрал больше никогда не увидеть Тоби, никогда не уткнуться лицом в его тёплый, так замечательно пахнущий рыжий мех, никогда не кричать на пустыре за гаражами “Тоби, ко мне!” и не смотреть, как он со всех ног несётся – ко мне, с улыбкой до ушей и с высоко поднятым белым кончиком хвоста. Я сделал этот выбор, и что может утешить меня?

– Фрол, посмотри на меня.

Я обернулся. Наина стояла посреди комнаты. В окнах второго этажа сгустились сумерки, внизу вдоль стен тёплым оранжевым светом мерцали лампы, а вокруг Наины воздух искрился белым и голубым.

– Я не делала этого очень давно. Но ещё я очень давно не видела такой любви. Может быть, дело в том, какая я на вашей стороне – где любовь, и где старая страшная ведьма? – глаза Наины потемнели. – Но ты не испугался пойти за Тоби. А ведь мой дом устроен так, чтоб люди держались стороной. И ты совершил выбор, лучший выбор для Тоби, хотя твоё сердце от этого разорвалось. Это очень большая любовь, Фрол, и потому я сделаю это.

Наина замолчала. Я немного подождал, а потом спросил:

– А что вы сделаете?

– Ох, чтоб тебя! – Наина закатила глаза и хлопнула ладонью по столу, вокруг заплясали бело-голубые искры. – Такой отважный, такой честный, и такой дурак, ну что это такое…

– Вы… – я боялся спугнуть своё счастье, но всё-таки спросил, – вы вылечите Тоби?

Наина не ответила. Вместо этого она повернулась к Тоби, и тот сразу же встал, подошёл к Наине и сел перед ней, очень внимательно подняв уши. Наина присела на корточки, положила руку Тоби на лоб и что-то замычала себе под нос, всё громче и громче, и потом она запела, очень красиво, только я ни слова не мог понять. Вокруг рук Наины заметались бело-голубые искры, они стали собираться в кольца, побежали по спирали, перебежали на кончики ушей и носа Тоби. Он затряс головой и чихнул, а искры побежали дальше, окутали его целиком, и Наина запела ещё громче, её голос заполнил всю комнату, и первый этаж, и второй, там задребезжали стёкла в окнах, и Гарм зарычал, низко-низко, так низко, что затрясся пол, и вдруг Наина вскрикнула и взмахнула руками. На мгновение вместо Тоби я увидел сияющего призрачного пса в вихре бело-голубых искр, а потом всё закончилось. Наина опустилась на пол, совсем без сил, и Гарм, подойдя к ней, осторожно облизывал ей лицо, а Тоби бросился ко мне. Он был весь какой-то электрический, полный сил, настолько здоровый, насколько может быть здоровым пёс. Я обнял его, закрыл глаза и зарылся лицом в тёплый рыжий мех.

А когда я открыл глаза, я увидел, что у каждого рыжего волоска теперь был белый кончик. Поднявшись на ноги, я посмотрел на Тоби – он как будто покрылся инеем.

– У него будет отметка, – Наина поднялась на ноги, но стояла нетвёрдо. – Он проживёт долгую псиную жизнь, словно он никогда не хворал, но у него останется отметка от этой стороны.

– Спасибо, – я не знал, как благодарить Наину, и поэтому повторял, – спасибо вам большое, спасибо огромное, спасибо!..

– Ступайте, – голос Наины стал суровым, – пока я не раздумала. Я уже чую, что зря это сделала, поэтому уходите, прямо сейчас.

Ещё раз повторив “Спасибо!”, я откинул нарядный зелёный занавес. За ним оказался другой, более тусклый и пыльный, и ещё один, весь в прорехах и перепачканный чем-то липким, а вместо следующего занавеса висела сырая гнилая тряпка. Я снова продирался сквозь слои грязного, гадкого и вонючего, и пахло, кажется, ещё сильнее и ещё отвратительнее, но к моей ноге прижимался Тоби, и поэтому я не боялся. Хотя, конечно, я очень обрадовался, когда раздвинул последние складки целлофана и вдохнул свежий холодный воздух, пахнущий осенней сыростью и пропиткой для шпал.

Тоби повернулся к логову ведьмы и звонко тявкнул, и в ответ логово затряслось и зарычало, но я совсем не испугался. Я прицепил поводок к ошейнику Тоби, и мы пошли вдоль гаражей туда, где у мусорного костра сидели пацаны Тушкана. Мне очень хотелось поделиться своей радостью от того, как Тоби чудесно исцелился.

 

Только Тушкан совсем не обрадовался. Он вытаращил глаза и глупо открыл рот, а Гарик обернулся, замолк на полуслове и тоже открыл рот. Вообще, все замолчали, слышался только треск горящего в бочке костра, и потом Гарик, наконец, спросил:

– Это ты как?..

И я хотел рассказать про Наину, про её дом, про ту сторону, но тут Тушкан очень резво подскочил с кресла и выхватил из бочки горящую палку, а потом боком, по-крабьи приблизился ко мне и ткнул палкой. Я отшатнулся, а Тоби приник к земле и глухо зарычал.

– Ага! – воскликнул Тушкан. – Видите? Огня боится! Ведьма сделала его упырём, поняли?

– Тушкан, ты чего? – я протестующе поднял руки, но Тушкан снова боком подпрыгнул ко мне и опять ткнул горящей палкой. – Да блин, Тушкан, ты совсем что ли долбанулся?

– Завали хлеборезку, упырь! – рявкнул Тушкан и ещё раз взмахнул палкой, но Тоби перегородил ему путь и оскалил зубы.

– Ай, блин, она и Тоби заколдовала! – Гарик в ужасе схватился за голову. – Смотрите, он весь заледенел, у него шерсть побелела!

– Сжечь ведьму! – крикнул кто-то из круга, и в этом голосе что-то очень серьёзно лязгнуло, а следом другой голос отозвался:

– Сжечь ведьму!

Тушкан быстро глянул по сторонам, набычил шею, повёл обтянутыми синей олимпийкой плечами и рявкнул:

– Сжечь ведьму – и упыря!

– Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря!

Застывшие на ветру пальцы отбрасывали окурки дешёвых сигарет в темноту, эти пальцы сжимались в кулаки или выхватывали горящие палки из бочки, а озарённые пламенем лица становились суровыми и очень одинаковыми, и они повторяли раз за разом:

– Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря!

И я сильно-сильно потянул поводок, потому что Тоби рычал и упирался, собираясь защищать меня. Мы бросились в темноту, за пределы освещённого круга, и дальше, в темноту – подальше от мусорного костра, от пальцев, сжимающихся в кулаки и хватающихся за факелы, от одинаковых лиц и лязгающих голосов.

Сначала мы бежали, то есть я бежал и тянул за собой рычащего и упирающегося Тоби, а потом я замедлил шаг, соображая, как бы нам побыстрее пробраться на нашу сторону, ко двору и подъезду. В конце концов я остановился, и с одной стороны до меня донёсся грохот серебряного поезда, несущегося по рельсам за пустырём, а с другой, в отдалении, глухо – “ Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря! Сжечь ведьму – и упыря!”. Крики приближались, я видел красноватые отблески факелов, и тут я как будто снова услышал голос Наины: “...если я так потрачусь – добром для меня это не кончится…” – они же сожгут её, это больше не шутки, они в самом деле сожгут дом Наины вместе с ней и со всеми её зверями!

И мне очень хотелось поскорее оказаться дома, чтобы мама увидела, как Тоби ожил, как он вернулся, и чтобы я, намёрзшись за гаражами, выпил горячий компот из чёрной смородины, а Тоби прилёг у батареи, но не дрожал и не съёживался, довольно вывалил свой язык и хитро посматривал на нас. Но мы с Тоби уже не могли сбежать, забраться на шестой этаж и спрятаться там от вереницы пацанов с факелами. Они собирались сжечь Наину вместе с Гармом и со всем её звериным домом, и поэтому мы пошли, и потом мы пошли быстрым шагом, и дальше мы уже побежали – не домой, к горячему компоту из чёрной смородины, а к гнилому тряпью, склизкому целлофану, липкому рубероиду, сквозь вонь и мерзость, за зелёный занавес, и вывалившись за него, я выпалил:

– Бежать!

А на плече у Наины сидел голубь, который на нашей стороне смотрелся сизым, как мусор, но сейчас его перья блестели малиновым и бирюзовым. Голубь обратил на меня свой оранжевый глаз, и Наина тоже повернулась ко мне, удивлённо поднимая тонкую длинную бровь. Чуть отдышавшись, я повторил:

– Бежать, надо бежать! Они… они вас сожгут!

Наина расслабилась. Голубь вспорхнул вверх, на перила второго этажа, а Наина легкомысленно хихикнула и сказала:

– Ой, Фрол, если бы я бежала каждый раз, когда меня собирались сжечь…

– Но они вообще, вообще не шутят! – я знал это, но не знал, как донести это до Наины, и я просто представил себе Тушкана с пылающим факелом в руке. Я представил его в синей олимпийке, с оттопыренными ушами, висящими щеками и с глазами, горящими ярче факела, и когда я представил его, Тоби звонко тявкнул, а Наина перестала смеяться и быстро поднялась с кресла.

– Проклятье, – сказала она, – и ведь я знала, что всё вот так обернётся.

– Мне очень жаль, – я чувствовал себя очень виноватым, а Тоби присел у моих ног и тоже сделал очень виноватую морду. Но Наина, поправив лямку своей белоснежной шерстяной сумки, ответила:

– Зря, тебе точно не о чем жалеть.

Она сняла с плеча сумку, развязала шнурок на горловине, положила сумку на пол и свистнула, негромко и переливчато. Голубь, сидевший на перилах, слетел вниз и нырнул в сумку, и за ним последовали ещё голуби, следом ринулись воробьи, а потом в сумку запрыгнули рыжий кот и белая кошка. Наина затянула шнурок и легко набросила сумку на плечо, словно та вообще ничего не весила.

– Да, здесь она легче пёрышка – ответила Наина на вопрос, который я не успел задать. – А вот на вашей стороне придётся тяжко. Но эти звери не готовы отправиться дальше, придётся мне ещё с ними похлопотать. Ну, пошевеливайся, чего задумался?

Выбравшись на улицу, я увидел отсветы факелов. Отчётливо слышалось “Сжечь ведьму! Сжечь ведьму!”, и я хотел как можно быстрее шмыгнуть в проход между гаражами. Но Наина согнулась вдвое, её зелёное платье стало бурыми лохмотьями, она еле ковыляла, сгибаясь под тяжестью сумки, и Гарм семенил рядом с ней, маленький и грязный.

– Давайте я помогу донести сумку! – прошептал я, но Наина в ответ лишь захрипела и продолжила ковылять.

Я взялся рукой за лямку сумки, отвратительно сальную на ощупь, и понял, что не могу приподнять её даже на миллиметр. Сумка весила, кажется, целую тонну, но Наина упрямо ковыляла вперёд, в узкий проход между гаражами, по доске через вонючий ручей, через тёмный лабиринт развалин. И где-то очень близко звучало “Сжечь ведьму! Сжечь ведьму!”, а потом раздались ликующие возгласы, всё осветилось алым, но мы уже вышли во двор. Обернувшись, мы увидели, как над крышами гаражей пляшут языки пламени, и я удивился, что пламя такое сильное, но подумал – там и рубероид, и картон, и целлофан…

Языки пламени становились всё выше. Горело так сильно, как не горел до этого ни один мусорный костёр. Ликующие возгласы сменились испуганными воплями – там, за гаражами, бросились врассыпную, а здесь, во дворе какой-то дядька вопил: “Вызовите пожарных! Эй, вызовите пожарных!”. А в языках пламени лопались окна второго этажа, пламя обвивало высокую четырёхгранную крышу, обнажались стропила, они пылали и осыпались в водопаде искр, и прекрасный дом Наины сгорал дотла. Тоби тихонько заскулил, сел рядом с Гармом и осторожно лизнул его в нос. Я протянул Наине руку, и холодные когтистые пальцы сжали мою ладонь. Наина вздохнула, прикрыла глаза воспалёнными веками и прохрипела:

– Каждый раз…

Огонь перекинулся на руины гаражей, там тоже нашлось, чему гореть. Когда мы выходили из двора, нас чуть не сбила пожарная машина, она завывала и пылала синим. В сквере Наина опустилась на лавку, я сел рядом с ней. Отдышавшись, Наина очень тихо и почти не хрипло, голосом, звучащим как слабое эхо с той стороны, сказала:

– Фрол, сейчас я немного отдохну и уйду. В этом городе мне нечего делать. Но этому городу очень нужен лекарь. Такой лекарь, который будет по-настоящему любить зверей. И ему понадобится очень большая сила, особенная сила. Понимаешь?

Я ничего не понял, и я хотел сказать об этом, но Наина подняла руку и опустила холодные когтистые пальцы мне на лоб, так что я промолчал. И в тот момент я ничего не почувствовал.

 

Среди углей и золы не нашли костей – ни человеческих, ни звериных. Так что поджог сошёл с рук Тушкану и его банде, хотя некоторым, кажется, крепко влетело от родителей. Гарику точно влетело, он с нами больше не гулял, да и в школе мы с ним не разговаривали. И с Тушканом я почти не пересекался, ведь мы учились в разных школах, а за гаражами мы с Тоби стали сворачивать направо, подальше от мусорного костра. А после средней школы я уехал, чтобы поступить в ветеринарный техникум. И в следующий раз я увидел Тушкана через много-много лет – после техникума, после академии и интернатуры, и ещё после пяти лет в клинике при министерстве, когда я наконец вернулся в наш город и открыл свою практику.

Он едва протиснулся в дверь моего кабинета – широченный мужик с оттопыренными ушами и висящими щеками. Синий спортивный костюм едва не лопался на нём. На руках он нёс маленького рыжего щенка, не больше двух месяцев отроду. Тушкан сел на табуретку и поднял на меня глаза. Он, очевидно, не узнал меня, глаза у него были перепуганные.

– Здравствуйте, доктор, – неожиданно тонким голосом сказал Тушкан.

– Здравствуйте-здравствуйте, – ответил я. – Кто это тут у нас?

– Это Бублик, – смущённо ответил Тушкан. – Мы с женой его подобрали… В конце той недели, его в коробке кто-то оставил, и мы… и жена не смогла мимо пройти. Вот и подобрали, выходит. И он чего-то не в порядке, по-моему – почти не ест, дрожит постоянно. Не знаю, чего это с ним…

– Давайте посмотрим. Сажайте сюда, на стол.

Тушкан очень осторожно поставил Бублика на металлическую столешницу. У щенка разъехались лапы, он испуганно взвизгнул, и Тушкан принялся утешать его. Я глянул на фотографию Тоби, стоявшую с краю стола. Бублик был почти того же самого цвета, и уши похожие, только белого пятнышка на хвосте не было.

– Доктор, а вы ведь это… к нам совсем недавно приехали? – спросил Тушкан, нежно поглаживая щенка по спинке.

– Недавно? Ну, можно и так сказать. – Я усмехнулся и осторожно положил ладонь щенку на лоб. – Бублик, Бублик, что же с тобой приключилось?