Я иду по дороге, которая становится все уже и уже, потом начинает петлять среди заросших по пояс кочек и неожиданно обрывается. Вот тебе на! Ну и куда теперь? Видать, леший водит. Я присел на могучий когда-то, толстенный и такой сейчас беспомощный и ненужный ствол сосны. Закурил. Солнце уже устало светить и по вечернему лениво болталось на макушках кустов. Пошел дальше, не выбирая уже дороги – на авось.

Остановился передохнуть и замер. Впереди, метрах в пяти, послышался треск. Словно кто-то продирается через заросли тальника мне навстречу. Я затаился. Тихонько, стараясь не шебуршать курткой, достал складной перочинный ножик, не раз и не два меня выручавший по лесному делу и на рыбалке. Вдруг в просвете между деревьями мелькнул силуэт, послышался треск сучьев. Явно – мужик. Вроде, немолодой уже, судя по голосу. Бормотание приближалось.

- Ой, ды пойду я в лес-лесок, ды погуляю.

Ой, ды поисчу я хворые березыньки.

Ой, ды берестушку я тряпочкой пообмотаю.

А осинушке я лентой шелковой, ды кронушку подвяжу,

Ой, ды не будет кронушка-то к земельке падать.

Неожиданно прямо передо мной из кустов вывалился дед в нелепом дерюжном балахоне, подпоясанном обыкновенной бечевкой.

- Мать честная! Ой, ешеньки, сердечко-то щас вывалится. Ты хто есть-будешь, мил человек? – дед от неожиданности схватился за грудину и крепко вцепился в посох.

Мне стало смешно. Страх отпустил.

- Заблудился я, деда. Шел в одну сторону, а пришел неизвестно куда. Ты-то местный?

Дед хитро блеснул совсем молодыми, без старческой мутной плёнки, глазами из-под кустистых бровей.

- Я-то местный. А ты чьих будешь, мил человек? Не смертоубивец, чай? А то смотри, с меня брать-то неча. В одном кармане вошь на аркане, в другом блоха на цепи, - дед хихикнул.

Я тоже улыбнулся, радуясь живой душе в этом заколдованном лесу, будь он неладен.

- Не боись, дед. Не обижу. Не разбойник я. В Заречное шел. Там дом мне мать оставила. Вот, хотел посмотреть. С детства не был.

- Ииии, а маманька-то померла, стало быть, чоли? А ты, стало быть, за воспоминаниями отправился? – спросил дед с участием в голосе.

- Ага. А ты экстрасенс, что ли, местный?

Дед с серьезным и задумчивым видом поскреб затылок.

- Ну, как ба он самый. А чо – не веришь? Да тут у нас все такие. Я-то с годами силушку подрастерял маненько. Щас больше за лесом смотрю. Работа у меня такая.

- Егерь, что ли? – у меня появилась надежда, что в деревню я сегодня все-таки попаду.

- Ну, типа таво. Считай, чо так. Ну, пошли, чоли, гулена. До Заречного седни не доберешьси. У меня заночуешь.

Чтобы поддержать разговор, пока шли к дедовой избе, я спросил:

- А у нас – это где?

- Чиво? – буркнул дед не оборачиваясь.

- Ну, ты сказал – у нас тут все такие. Где это - у вас? В Заречном?

Дед замялся.

- Дык, у нас, в Рассеи. Кто долго живет, тот и знает много.

- Дед, - позвал я. – А тебя как зовут? А то я все – дед да дед. Неудобно даже, - я старался привести в порядок взбунтовавшиеся, нашпигованные многолетней табачной смолой легкие. Дед наконец-то остановился.

- Агафоном када-то кликали. Вот и ты так кличь, - спутник оглядел меня и недовольно поморщился. – Чота ты, паря, совсем запыхтался. Куришь много? – спросил строго.

- Ну да, дед Агафон, курю. Много курю. Иногда самому противно, - неожиданно я разоткровенничался. – Дыхалка ни к черту – тебя догнать не могу.

- Иииии, не переживай. Меня догнать трудно, - Агафон заулыбался. – Солдатская выучка.

- Так ты в солдатах был? Воевал? – я с интересом спросил. Дед помолчал немного, задумавшись. Потом сурово:

- Пошли ужо. Воевал – не воевал. Чо теперь-то. С французиками побарахтались. С ерманцем-то тяжеленько было. С фашистом ишшо пуще… Не отставай давай, оказия ходячая.

У меня волосы на затылке встали дыбом. Какие «французики»? Какие «ерманцы»? Ну, фашистов еще можно по времени принять. Мог в Отечественную воевать. С натяжкой. Но мог. Но 1812 год! Господи, а дед-то чокнутый! Радовало одно – не буйный и без оружия.

Тучи ретиво растянулись по обе стороны верхушек деревьев, и выползла луна, с ленивой усмешкой между жирных щек. Идти стало легче. А дед ушагал далеко вперед.

- Дед! – позвал я. – Дед Агафон! - уже громче. – Деда! – я завопил во весь голос.

- Чо орешь-то, чо урусишь? Тута я, - раздался возле уха знакомый голос. Не фига не понимаю – он же впереди был. Как рядом-то оказался?!

- Дед Агафон, а почему так долго идем-то?

Дед неожиданно рассердился.

- Это ты плутаешь. А я иду, куда надо. Ишь, долго он идет.

Правда – устал я. Хотелось уже чая. Хотелось снять сапоги и увалиться на какую-нибудь лежанку.

Я из последней мОчи припустил за своим Сусаниным. И вдруг мне показалось, что сквозь деревья мелькнул огонек. Через несколько метров деревья словно расступились, и мы вышли на большую поляну. Мне почему-то показалось это ненастоящим, каким-то фантастическим. И сама поляна, ровно очерченная кромкой леса, и низкие, мигающие звезды, и приземистая, покосившаяся на бок избушка, напомнившая мне кинематографические сказки Роу.

- Ну чо, мил-человек, пришли. Заходь, не стесняйся. Щас вечерять будем чем бог послал, - дед Агафон распахнул скрипучую дверцу, приглашая войти в темное, пахнущее плесенью и травами жилище. Я шагнул внутрь. Дед ловко протиснулся мимо меня, пошуршал чем-то, и темнота исчезла, поглощенная маленьким свечным пламенем.

Из угловых потемок, куда не доставал свет, выволок самовар, зашарил по полкам, громко позвякивая плошками и чашками. Незаметно под хозяйственный перестук Агафона я задремал.

- Эй, паря, проснись. Самовар ужо стынет. Давай-ка, чайку попьем и на боковую. Умаялся ты седни.

Я ошарашенно открыл глаза, не сразу поняв, где нахожусь. В доме едко пахло дымом. У меня даже глаза заслезились. Агафон заметив, что я оттираю слезы, приоткрыл дверь. Пахнуло лесной свежестью.

- Ну, звиняй. Самовар-то как заваривать? Лектричества-то нет, - дед, виновато оправдываясь, налил мне в чашку с вытертым до неузнаваемости узором кипятку, плеснул из чайника заварки и с радушным видом придвинул миску с баранками.

- Расскажи-ка мне дед, как ты тут живешь-то? Чай у тебя вкусный необыкновенно!

Дед благодушно растянулся в улыбке.

- Дык, на травках, мил-человек, на травках чаек-то. Живу-то я ничаво. Нескушно. Особливо летом скучать не приходится. Лучше ты мне расскажи. Ты чего там в Заречном вспомнить-то хотел? По мамке тоскуешь? – дед глянул на меня так, словно душу наизнанку вывернул.

- Понимаешь, дед, мать-то моя не просто так умерла. Не тихо-мирно во сне, как старики уходят. Дом сгорел. И она вместе с ним. Не успела выбраться, понимаешь.

- А где жила-поживала мамаша твоя? – с нескрываемым интересом спросил дед.

- Да в городе. В старой части. Липовая аллея, дом…, - я не успел договорить, а Агафон вдруг вскочил с лавки, забегал по избе, запричитал.

- Вот жеж аспид! Чучело гороховое, ишь, в кудесники подался, ирод сраный. Да кто ж ему силу-то таку доверил?! – дед не на шутку разволновался.

- Дед Агафон, ты чего? Ты про кого так?

Дед отмахнулся от меня. Присел на лавку и будто задумался, вперив немигающий взгляд в печку. В печке что-то зашуршало, звякнула заслонка, и на пол выкатилось существо, напоминающее трубочиста и карлика одновременно. Елки-палки! Чай! Чай с травами. У меня галлюцинации.Пока существо фыркало и отряхивалось, совсем по-кошачьи подергивая всеми конечностями, дед Агафон снял со стены плеть и, сурово поглядывая на гостя, постукивал ею по ладони. Я наблюдал, все еще не веря в происходящее. Точно, чай виноват.

- Чо звал-то, Агафонюшка? – пришелец заметно был напуган.

- Ты иво мамашу пошто извел? Те, паршивец, хто дозволение дал людев губить? Сидишь в печке и сиди тихохонько, - Агафон грозно нахмурился.

- Дык, Агафонюшка, она сама, маманька-то евоная, помирать собралась. Так мне и сказала. Мол, не хочу в больничке помереть, дома хочу. А я, знаешь, замешкалси возля печки-то у нее в избе. Ну понимаешь жи, телевизирь такую шикарную историю показывала. Про любовь, между прочим, вот я и не успел схорониться, - печных дел мастер вздохнул. – Хорошая кина была.

Я насторожился. О какой мамаше идет речь? Неужели…

- Э, любезнейший, а вы не про Марию Алексеевну Перегудову говорите? - я подался вперед. Мужичонка утер нос и с готовностью ответил.

- Ну да. На Липовой аллее, да, жила? Она самая. Смею доложить, - мужичонка расправил плечи, - Ваша мамаша чудной женщинкой была. Завсегда сахарку мне на столе оставляла. Эхх, жаль бедолажку. Не убереглииии, - он, подвывая, утирал несуществующие слезы.

Все. Сознание моё на этом моменте поплыло. Как сквозь вату слышал голоса, чувствовал, как костяным черенком ножа разжимают челюсти и вливают пахучую жидкость.

- Ну ты совсем дурак, Игнатка. Кто ж так в лоб-то сразу? Мамаша жи.

- А я чо? Я ж ничо. Ты спросил, я ответил. Не серчай, Агафонюшка.

Постепенно туман рассеялся, и я увидел два склоненных надо мной встревоженных лица.

- Ох, очнулси голубчик, очнулси касатик, - запричитал печкин житель. А дед Агафон пристально глядя на меня спросил.

- Правду знать хочешь?

Я облизнул пересохшие губы.

- Да. Хочу.

- Говори, Игнатка.

- Ну я и говорю. Мадам больны оченно были. Смертная какая-то болесть с ней приключилася. Знала, чо помирает. А беспокоить никаво не хотела. Четкая дамочка была,.

- А ты чо, знал и молчал? – опять засерьезнел дед Агафон.

- А чо я-то опять? Я с им чо, говорить, чоле, должон был? Мог бы и сам заметить, чо мамаше худо совсем. А им жи все некогда. У них жи работы важные, - мужичонка неодобрительно, даже с осуждением посмотрел на меня. А мне стало неловко под его взглядом. Да что греха таить – так и было на самом деле. Проглядел… Мы помолчали.

- Ей не больно было? – робко спросил я.

- Тююю, нет, канешна. Уснула и всех делов-то. Дыма угарного дыхнула. Зато как хотела. Дома у себя, не в больничке - деловито ответил.

У меня в носу защипало, а в горло вкатился ком, который я судорожно пытался проглотить. Мама… Что ж ты так берегла-то меня? Почему не захотела болью своей поделиться?...

- Ну ладно. Прощевай покуда, Игнатка. И смари у меня. Не балуй! – дед Агафон тяжело поднялся с лавки и стал собирать со стола.

- Ну чо, мил-человек, оправился? – он подсел ко мне на лавку.

- Да, вроде. Только сердце свербит, - я приложил руку к левой стороне груди.

- Ничо, паря, ничо. Пройдет. Это хорошо, что свербит. Живой значица, не заледенелый.

- Деда, а ты что там про воспоминания говорил? – я вдруг встрепенулся под его ласковым взглядом.

- Дык забудь. Ничо не говорил я, - Агафон пересел за стол и отвернулся к окну.

- Дед, ну ты же можешь. Ну верни меня в детство, хоть на минуточку, - я уже ясно осознавал, что мне нужно. Немного нужно. Просто еще раз окунуться в мамино тепло.

- Могу. Но у нас все не так просто. Чета взамен нужно взять, - Агафон потупил глаза в дощатый, нескребаный пол.

- Душу, что ли? – я усмехнулся.

- Дык на фига мне она сдалася? С чужими-то – маета одна. Не, другие условия.

- Какие? Что нужно-то? – я был заинтригован.

Дед Агафон, продолжая выискивать щербины в полу, тяжко вздохнул.

- Да иди ты лесом! Самое дорогое. Понимашь? Самое дорогое, чо у тебя есть. Ну окромя жизни и здоровья. Ента валюта у нас не в почете, - Агафон сердито запыхтел и достал из-за камушков на полке пачку «Мальборо».

- Ты че, куришь, что ли? - я в удивлении уставился на бело-красную пачку.

- Дык не куру я. Тока балуюся иногда, када заволнуюсь сильно, - буркнул Агафон в ответ.

- Дай мне тоже. Закончились мои.

Дед молча протянул мне сигарету. Закурили. Сизый дымок потянулся к щербатому оконцу…

- Дед Агафон, а у тебя есть это – самое дорогое? Что для тебя самое важное в жизни?

- А ничо мне не важно, окромя леса, - дед в задумчивости затянулся, закашлялся и с досадой раздавил окурок в плошке.

- Тьфу ты, зараза какая. Не приведи, Господи, - он сплюнул в ведро и зажурчал самоваром.

- Дед!

- Аюшки, - Агафон расстилал тряпье на лавке, собираясь лечь.

- Дед, можешь хоть сон мне какой-нибудь навеять из детства?

- Иди ложись ужо. Утро вечера мудренее. Придумал, с чем готов расстаться?

Я улегся на лавку, вытянул гудящие ноги.

- Не знаю я, дед. Для меня жизнь – дороже всего. Без всего остального можно прожить, - сонно, уже почти в дреме ответил я.

Агафон задул свечу. Помолчал с минуту и забормотал.

- Дурак ты, паря. Жизнь без воспоминаний – енто не жизнь. Оболочка одна. Человек должон помнить. Где родился, где крестился. Вот что самое дорогое, - бухтел дед, даже не заморачиваясь – слышу я его или нет. А я уже качался на волнах Морфея, и голос Агафона становился все дальше и дальше…