Дело житейское

 

Говорят, вся эта история началась с одной колонии строгого режима. Нет, с колоний строгого режима, в принципе, начинается не одна сотня достаточно кучерявых рассказов и побасенок; но обычные истории любыми силами пытаются колонию оставить за бортом и поскорее перейти к демонстрации, как развернулся смышленый и бессовестный питомец исправительного учреждения на привольной Большой Земле.

Эта история в сравнении с обычными выглядит то ли малахольной, то ли недокормленной, то ли страдающей от болезней скоропостижных и весьма напряженных.

Если вы все же решитесь познакомиться с ней поближе, я бы советовал сделать ей прививки, как перед отдыхом в Малайзии. И не пускать в дом дальше коврика у входной двери.

Хотя решать-то вам, можете даже лапу потом пожать. На выбор.

…А дело было так.

На девяносто пятую годовщину Октября полковнику Карабасову, начальнику колонии, уважаемому собой и подчиненными человеку, сделали нежданный подарок из областного управления уголовно-исполнительной службы. И то сказать, на кой ляд начальнику колонии седьмые дарственные часы, если он еще целых три штуки полученных ранее не успел сжить со свету или обыденно пропить? Тот же вопрос, конечно, относительно радиомагнитол, которых в хозяйстве было четыре штуки, по одной на комнату. А цветной телевизор к юбилею великого события в пятый раз все равно уже подарил себе начальник областного управления. В кухне-то у него так и стоял черно-белый, прямо как не у людей. Дело житейское, что и говорить. Кто как может, тот так и устраивается.

Коньяк и холодное оружие начальник колонии, как ценитель рукастых и головастых кадров, вполне мог дарить сам – или продавать на Большую Землю за большие рубли. Промышленными партиями. За год колония способна была споить средней руки индийское княжество – или обеспечить клинковым оружием какой-нибудь племенной геноцид в Африке. А уж гравировку местные фальшивомонетчики способны были сделать даже на дореволюционном языке. Какую-нибудь наподобие «Уважаемый Петр Иннокентьевич, душа моя, всем сердцем жаждал вручить вашему деду именное оружие, да все было недосуг. Искренне Ваш, Николай Первый». При этом слово «недосуг» писали слитно, а не дробя на три части, и буквы, в общем, тоже не перевирали. Говорю же, разные истории начинаются с колоний. И заканчиваются иной раз весьма даже не похожие друг на друга. Предрассудки насчет неграмотности заключенных истинны не больше, чем мнение, что нет чернокожего без золоченой цепи и пистолета в загашнике.

Короче, подарок начальнику обещали шикарный настолько, что вручать его в кабинете при стоящих навытяжку завистниках и злопыхателях из соседних ИК никак было невозможно.

Доброжелательный зам зама областного управления по секрету сообщил: у вас намечается грандиозное мероприятие, да? Вопросительную интонацию, правда, где-то по дороге от легких до голосовых связок успели не только похоронить, но и помянуть. Начальник втянул воздух, как стакан змеиного яда, и не стал комментировать осведомленность замзама. Трубку он поместил на аппарат бережно, словно сапер, точно так же задумавшись над тем, стоит ли перерезать провод и какой именно.

Способов разнообразить жизнь в исправительном учреждении немного, причем ни бухло, ни карты, ни поножовщина не принадлежат к общепринятым видам культурно-массовых мероприятий. Демонстрация же изрядных задатков и талантов в данных сферах тянула на дополнительные статьи не только для даровитых сидельцев, но даже и для администрации. Начальник кинул клич в поисках художников, танцоров и музыкантов, примерно представляя, какого рода поэтами изобильна земля тюремная: сонеты, оды и целые поэмы приходилось стирать со стен подручными средствами и трудами не столь умелых в рифмосложении обитателей милых сердцу корпусов.

Увидав картины, начальник побледнел и несмотря на несомненное наличие в штате сексотов, истово перекрестился. Разумеется, техническое мастерство у художников имелось; проблема заключалась в том, что идеологическое наполнение шло ровно перпендикулярно рекомендованному недавним съездом Партии. Картины на всякий случай сожгли, художников собрались было тоже, но перед управлением статистики вышло бы неудобно, потому ограничились тем, что отобрали краски и покритиковали по шее и почкам.

Танцоры и музыканты, получив наглядный урок, старались, как могли, а могли многое. Начальник наблюдал вальс в исполнении небритых мужчин в парах с небритыми мужчинами, причем быть ведомым даже под страхом заточки в печень не согласился ни один. Атмосфера вследствие четкого распределения гендерных ролей в танце вышла суровая, тревожная, как накануне войны. Другие танцы тоже предвещали чуму, холеру и сокращение поголовья населения колонии. Солисты-музыканты также не порадовали: полет шмеля оперативно превращался в признание в любви к золотым куполам, ноктюрн воспевал Бутырку, а реквием в исполнении струнных едва ли не по слогам диктовал судьбу любого, кто рискнет ссучиться.

Отпаивая полковника чайком с кубинским ромом в пропорции ложка чая на флягу рому, майор-особист, ласково именуемый заключенными крысой, посоветовал обратить внимание на драмкружок. Начальник задумался: любительская постановка Шекспира с наполовину забытым, наполовину перевранным текстом, конечно, внесла приятное оживление в размеренный ритм бытия, однако на мероприятии, посвященном годовщине Октября, была бы уместна, как седло на самосвале.

Особист посочувствовал, но какой тут может быть выбор еще.

Собранная по цехам труппа, услышав поставленную задачу, усомнилась в чистоте собственных ушей, затем воспылала энтузиазмом и попыталась кто во что горазд избегнуть горькой судьбины. Одни бросились бежать, другие проситься, хитрые старались закосить под предлогом расстройства желудка, наглые – расстройства умственного. Перспектива получить послабления, как в прошлый раз, однако, позволила достучаться до изнывающих от ужаса мозгов, не исключая расстроенных.

А давайте, мы сделаем Фитиль, деловито сказал лидер труппы Зеваев, по факту исполняющий нечто вроде «кушать подано». Начальник обстоятельно опроверг предложение, посулив самолично вставить фитиля любому, кто думает, что хиханьки. Когда Фитиль был растолкован, как серия мелких сценок, полковник прикинул, как будет выглядеть перед областным начальством, и сказал, что нужна грандиозная постановка, «Аида», никак не меньше. Вопреки столь же масштабной общественной проблематике, по части зрелищности Фитиль был похож на Аиду не особенно, что признал даже сам Зеваев. С другой стороны, большая постановка – много слов, сказал он, вздыхая.

Начальник вздох понял верно, однако расстаться с идеей грандиозного мероприятия было выше сил какого бы то ни было полковника внутренней службы в предвкушении сверхценного подарка.

Дело житейское, сказал он. Выучите, сказал он, жрать захотите – выучите. И ласково, душевно попрощался, приказав думать.

Труппа почувствовала на спине нежные ласки нанюхавшейся дихлофоса марабунты. Полковник слыл остряком и юмористом, однако шуток со жратвой не признавал категорически. Перспектива светила самая унылая. Следовало либо начинать думать, либо приниматься искать акрид, или чем там перебивались голодающие отшельники. Можно бы сходить в библиотеку, сформулировал мысль актер Смоляк, игравший Гамлета, там еще осталось Шекспира. Угу, констатировал Зеваев, этому пасть раскрывать не давать, он еще от принца датского, студента, толком не оклемался.

Вы знаете, что это будет сложнее, чем простой ответ, кряхтя, поднялся старик по кличке Миха, никому не в масть пихать в голову всякую блудятину, поэтому такое так сказать.

Миху попросили короче, хорошо зная, что трындеть тот способен круглые сутки, не прерываясь даже во сне. Старик торчал в колонии с самого девяносто третьего года, когда закрутили гайки перестройке и прокатилась первая волна модернизации – еще без расстрелов и воронков. В принципе, Горбачева тогда и впрямь будто подменили, так что Миху слушали терпеливо, хотя и без уважения – если он и впрямь был Тот Самый Хозяин, то получается, что страну просрал два раза – раз вообще, второй раз для себя лично. Мог Миха быть и безобидным малахольным, потому опускать его не спешили, относились как к особенности, даже гордились, как некоторые населенные пункты гордятся заброшенными штольнями и катакомбами, а другие – железными башнями или колесами обозрения.

Короче, сказал Миха, надо ставить Джека Лондона. А лучше этого, как там бишь, Яшу Киева. Про белое безмолвие. И забезмолвствовал, сукин кот, торжествующе поглаживая меченую плешь.

Красота и эстетическая утонченность решения была очевидна для всех артистов. Изобразить переход через снежную пустыню с немногочисленными скудными репликами под силу даже отдельным овчаркам охраны. Перед артистами встали картины полных мисок и наваристой баланды, Миху совсем было решили качать.

С помпой достали в библиотеке текст Яши Киева про героическое освоение алмазных залежей где-то в Якутии. Читали так, что буквы слезали с ошпаренных цепким зэковским вниманием страниц. Спустя две минуты даже Смоляку стало ясно, что увлекательностью слога и занимательностью описываемых событий великий певец возрождения страны способен был бы усыпить даже фукусимское цунами и Эйяфьятлайокудль. За подобный спектакль у Карабасова запросто можно было выпросить на свою голову, и труппа рекомендовала Михе сидеть тише петухов ниже нар и не отсвечивать.

Есть выход, сказал вдохновенно Смоляк и попытался выйти в зарешеченное окно. Есть выход, но я его боюсь больше, чем полковника Карабасова, так что не посетуйте. С этими словами он постучал в окошечко и сунул кукиш под нос конвоиру. Прежде чем охрана ворвалась в камеру брататься с жизнерадостным хамом и зазывать его на сеанс категорически контактного соккера, он сказал, мол, всем желает только добра, но если уж надо белое безмолвие, тогда спасут только декорации.

Не успело эхо горячих похвал затихнуть в конце коридора, как Зеваев постучал в окошечко и, предусмотрительно встав навытяжку, сообщил, что для выполнения задания гражданина начальника колонии им требуется доставить Айантая. Иначе будет мор, пыль и запустение, а не постановка. И человеческие скелеты по числу членов труппы – наверняка.

Айантая труппе давать не спешили, сначала пришел особист, потом сам Карабасов, предлагали лучше взять баранами или отрезами сукна, словно приданое за богатой невестой. В конце концов, Айантай все же оказался у Зеваева, связанный и с кляпом во рту. Развяжете, всех будут гасить гранатами, хватит с меня, прозрачно пообещал полковник.

…Про Айантая в колонии говорили страшные сказки, им пугали на ночь особо зверствующих охранников и сторожевых собак. Список статей у косоглазого бурята превышал длиной Дао дэ цзин, а авторитетностью Коран. Притом общеупотребительным языком, феней со вкраплениями обсценной лексики, Айантай не владел, а если и понимал, то объяснять происхождение послужного списка не спешил. Русский язык считал немногим более информативным, чем пение лесных птиц, а поскольку сам мимически для заключенных и охраны был вразумителен не более статуи Будды, объясняться с Айантаем было задачей сомнительной и трудоемкой. Популярные переводчики и интерлингвы в виде дубинок и кирзачей на буряте сбоили, поскольку тот был росту хорошо за два метра, а весу – где-то с пару центнеров. Воронок, на котором везли это убоище, говорят, подал прошение о пенсии или переводе на работу полегче, например, возить урановую руду в Южной Африке. Первое время про него думали, что все страшные преступления происходят от системной масштабности личности злополучного варвара, которая вызывала в памяти слона в посудной лавке и Тунгусский метеорит.

Потом Айантая довели до отведенной ему камеры, запихали туда – и первое время закончилось раз и навсегда. Это здесь жить, спросил кто-то у конвоиров – хотя ни один из военнослужащих в ходе следственных экспериментов так и не опознал в голосе спросившего картавый говор бурята. Айантаю растолковали, что жить ему никто не обещал, а срок мотать – да, именно здесь, если в карцер не больно охота.

Косоглазый великан горько закручинился и принялся охальничать с казенным добром, сооружая из простыней и наволочек нечто крайне придурковатого вида. Случившиеся там старожилы возмутились порчей их добра, стали читать Айантаю проповеди о правилах общежития и нормах поведения в маргинальных социальных группах, вынужденных существовать в стесненных и ограниченных жизненных условиях. Айантай заточки и бритвы забрал себе, подумал, отобрал также штаны и ватники, и безмятежно продолжил усовершенствовать свое жилище.

Кто никогда не видел камер в колонии, тот пусть никогда их и не увидит, скажем только, что это не самое просторное место, голое, как Михина плешь, и цветущее, как бархан в полдень. Айантай потрудился над отделкой камеры каких-то два часа. Потом пришли охранники, которым конвойные пообещали шикарный объект для розыгрышей в виде косоглазого громилы. Они-то и увидели пляшущие на ветру полотнища, покрывающий пол изумрудный мох и солнечный свет, который бил в камеру со стороны двери. Ни следа зэков – не только бурята, но и восьми человек, находившихся там допрежь, видно не было. Охрана подняла тревогу, ворвалась внутрь и кинулась срывать полотнища, угрожать стрельбой и сулить поблажки сдавшимся добровольно. Когда в ответ услышали только птичий гомон, встали цепью и пошли прочесывать комнату. На десятом шагу из-за полос ткани показался густой малинник, на семнадцатом – густая тайга.

Обратно в коридор охранники вернулись, гоня перед собой всех зэков, включая и бурята, которого поначалу окрестили было Декоратором, а потом стали звать просто по имени. Вернулись они, однако, только спустя четыре с половиной часа, исцарапанные и измазавшиеся в живице, словно свежевыпущенный на волю городской ребенок.

Не разбираясь, Айантая загнали в карцер, трудно сказать, по скудости воображения, или же здраво рассудив, что уж там-то материала для нарушения режима в распоряжении бурята окажется значительно меньше.

Айантай, стоит предположить, предался ипохондрии и самой черной меланхолии. Впрочем, ко времени вечернего приема пищи в окошечко виднелась бескрайняя тундра. На это сходили посмотреть все, включая начальника смены и особиста. Пока поднятый по тревоге личный состав разбирался, кой ляд их поснимали с воздушных снящихся Лоллобриджид и отправили во двор под моросящую жидкую гнусь, не определившуюся с половой принадлежностью к снегу или дождю, появился даже полковник Карабасов. Тот не страдал избытком мнительности, поэтому восхитился талантом Айантая и велел никому ничем не страдать и перестать проверять цельность наружной стены, потому что колония, на минуточку, находится посреди тайги и обширному безлесному пространству окрест просто неоткуда взяться.

Айантая решено было из карцера достать на предмет душеспасительной беседы о вреде хулиганства. Отправленный вовнутрь, на минуточку, в тесный бетонный мешок без окон, наряд вернулся к утру, опухший от комариных укусов и наперебой клянущийся, что видел стаю оголодавших волков. Тогда взялся за дело лично начальник колонии, он пришел минут через сорок, бурят с ним, от тундры не осталось и следа.

Как Карабасов договаривался с Айантаем, в точности не знает никто. Конечно, как и в любой уважающей себя колонии, знающих антинаучные гитики людей куковало на вверенной полковнику территории немало, поневоле научишься находить с такими общий язык. В принципе, договоренность косоглазый заключенный блюл, хотя иногда на него находило: например, принимался декорировать уже коридор или бытовые помещения во время дежурства, тогда майор-крыса ликуя несся в лазарет, волоком тащил санитаров, здоровяка спутывали и накачивали успокоительными…

Глаза Айантая в обычном состоянии оставляли тягостные сомнения, в гневе, горе, насмешке или удовольствии так сильно щурится их обладатель, страдает он отечностью лица, или, может быть, ему просто не повезло вызвать на спарринг рой африканских диких пчел. Когда бурят выслушал Зеваева во второй раз и постиг, что его просят изобразить родную Якутию, глаза распахнулись настолько широко, что актеры сумели рассмотреть белки. Восторг девушки, получившей предложение руки и сердца от Аристотеля Онассиса, недоверчивое счастье победителя в лотерею, предвкушение токующего глухаря… Айантай вежливо помычал, намекая, что неплохо бы вытащить изо рта кляп, и едва Зеваев выполнил просьбу, на чистейшей фене согласился сделать самые лучшие декорации для спектакля, едва его развяжут.

Судьба постановки была решена. Труппа принялась за свое дело, декоратор – за свое. В качестве визажиста позвали Фарида, известного афериста и прохиндея, не то знавшегося накоротке с иблисом, не то просто человека с феноменальными художественными задатками. Работа, стимулируемая видениями голодной смерти, продвигалась в темпе распространения верхового лесного пожара.

В урочный день и час в актовый зал набились все офицеры колонии следом за высоким начальством. Полковник Карабасов смотрелся жених женихом, сотрудники областного управления не могли дождаться начала банкета, а вот все прочие оставались настороже, от входа заметив хитроумные драпировки и конструкции декораций.

Пьеса началась под хрип старенького портативного компьютера «Весна-7». На второй реплике за окнами актового зала перестал просматриваться плац, на пятой – пропали из виду сами окна, на седьмой стало холодать и под потолком заметалась полярная сова. Довольные летёхи ухмылялись, тетешкая рюкзаки со жратвой и запасом воды. Снаружи, вокруг стен колонии, на всякий случай были расставлены усиленные посты, так что побег все едино был невозможен, а вот полюбоваться рожами начальства всяко представляло интерес.

Как и ожидалось, даже самое пресыщенное руководство не сумело проигнорировать пропажу стен и самой сцены; степенный зам-зам и тот отчаянным воем отреагировал на прорезавшиеся из тумана сопки, и уж тут важные погоны повскакивали с мест да принялись возмущенно восхищаться, понемногу разбредаясь в стороны. То ли дело опытные местные, так и державшиеся кресел! Ну то есть – державшиеся, пока полковник Карабасов не крякнул устало и не приказал отправляться на поиски если уж не гостей, так хоть Айантая.

Уважаемого гэбиста встретили посреди тундры и вежливо упросили не освещать вопрос прогрессивного сценического искусства на верхах. Сам гэбист, видя, что встретили его люди вежливые и в форме, склонен был обманываться, как институтка, однако вскоре решительно поумнел и согласился.

Уважаемого начальника областного управления встретил, видимо, лично полковник Карабасов, ко входной двери они вернулись едва ли не в обнимку, причем на запястье у высшего начальства в генеральских чинах красовались часы «Командирские» с дарственной надписью некоему полковнику, а на запястье полковника – золотые наручные часы из заграницы. Полковник скрывал разочарование хищной улыбкой в усы, а ключи от подаренной «Волги» - плотной тканью нагрудного кармана.

Актовый зал постепенно вернулся в первозданный вид, разве что время от времени туда ходили собирать витаминные ягоды морошку да голубику. Труппа во главе с Зеваевым полгода получала двойную пайку, а декоратор Айантай и вовсе получил благодарность.

Вопрос, куда все-таки подевался майор-особист, тревожил Карабасова не особенно долго: записку от крысы, подделанную лучшими умельцами, подкинули в служебный кабинет сразу же по окончании спектакля. Потому что, понимаете, надо жить самому и давать жить другим, вот и вся философия.

А Айантай зажил куда спокойнее, на окне тюлевую занавесочку даже повесил. Говорили, из-за нее зовет подчас кто-то, но разочарованно так зовет, безнадежно. В смирительную рубашку Айантая уже не рядили, да и сам он озоровать рвался уже не так. Скучать по жене бурят тоже стал меньше, а когда очень уж одолевала тоска – уходил за ту самую занавесочку, и жалобные крики, временами доносившиеся из-за нее, становились обреченными.

Дело житейское, что и говорить. Кто как может, тот так и устраивается.


Оцените прочитанное:  12345 (Голосов 6. Оценка: 4,33 из 5)
Загрузка...