Тонкие нити мадам Нуари В руках я нёс клубок царевны, Я шёл и пел; тянулась нить. Валерий Брюсов Смеркалось. Оборванные нити плыли по воздуху. Никому не нужные, седые, они тускло мерцали, перед тем как осесть на голые ветви тутовника. За пару часов, проведённых в Париже, Вивьен позабыла, как греет солнце в Андалусии. Тёплые воспоминания постепенно выветривались, оставляя за собой лишь лёгкое покалывание: то ли от холода, то ли от кудели. Вивьен не понимала отца. Ещё вчера он готовил для неё анисовые лепёшки на оливковом масле, а уже сегодня ни с того ни с сего велел собирать вещи и протянул билет до Шарль-де-Голля. — Передай мою кудель Сильви Нуари, ладно? — сказал он на прощание, и голос его растворился в гуле турбин. Незнакомая страна. Заново отстроенный Париж. Прядильня Нуари, затерянная в Булонском лесу. И всё это — ради клубка шерсти. Луч фонаря ослепил Вивьен. Когда глаза привыкли к свету, она увидела, что воздух соткан из подвижной паутины: нити вились, дёргались и двоились. Они падали на её платье, скользили по щекам, переплетались с волосами. И пугали до дрожи. “Нужно бежать, — решила Вивьен. — Сорваться и выпутаться из этого кокона!” — Не бойся, —остановил Вивьен глухой голос. — Нити скоро опадут. Впереди стоял мужчина. Он не смотрел на неё. И тем не менее в его глазах отражалась она, Вивьен. А ещё в них тускло мерцали слёзы. — Пойдем, — сказал он. — Я провожу тебя в “Булонский лес”. — А разве я не в Булонском лесу? — насторожилась она. — Нет. Он обернулся, внимательно посмотрел на неё, а затем просто добавил: — Шестнадцатого округа больше нет. И мёртвые нити плавно опустились на землю. *** Раз в год Сильви Нуари прореживала свой “Лес”. Редкие нити не изнашивались за это время. Даже Гюстав, который служил ей вот уже шестнадцать лет, сильно сдал. Его перламутровые глаза поблёкли, щетина заволокла подбородок, а губы стали жёсткими и нежеланными. И всё же мадам Нуари не решалась рассечь его нить. Как-никак она соткала для него такое замечательное сердце! Самое крепкое и самое преданное из всех сердец, что бились и распускались для неё. Мадам Нуари аккуратно взяла нить юной Инес. В прошлом месяце девчушка сумела заработать лишь двести евро и пятьдесят центов. Блеснуло лезвие ножниц, и, как только натяжение исчезло и нить упала на пол, госпожа, скорбно склонив голову, произнесла: — Paris vaut bien une messe.1 Это был своеобразный ритуал Сильви Нуари. Фраза, которая оправдывала всё: Инес, Клода, Амели, Эрика, дешёвую проституцию и обесцененные страдания… И которая доказывала, что в конечном счёте душа Нуари едва ли была чернее ночи; ведь, несомненно, “Булонский лес” стоил гораздо большего, чем Париж. *** — После реконструкции города “улитка”2 потеряла привычные черты. Булонского леса не существует, Вивьен. Омонимичное название имеет бордель, что принадлежит мадам Нуари. Он же зовётся “Прядильней”. У Вивьен будто бы выбили почву из-под ног и подменили её на пригоршню осенних листьев. Мир шуршал и разлетался в разные стороны. Вот он был, — светлый, наполненный родной Севильей и папиной кёльнской водой. И вот он исчез. Нет его больше. — Откуда ты знаешь мое имя? — Мне сказала его мадам Нуари. Это она послала меня за тобой, — отозвался он и коснулся руки Вивьен. — Тогда кто же ты? — Моё имя Гюстав. Я работаю в “Булонском лесу”. Вивьен отодвинулась и убрала руку за спину. Кудель неприятно холодила ладонь. — Мне нужно кое-что передать твоей госпоже. Луна скользнула в жемчужные глаза Гюстава. Его лицо подёрнулось туманом, осунулось и в миг постарело. — Сегодня нельзя. Госпожа занята. Каждый год тринадцатого ноября она налаживает работу “Прядильни”. Тишина сопровождала их до “Булонского леса”. *** По готическим сводам перетекали тени тутовых деревьев. В публичном доме, принадлежавшем Сильви Нуари, Вивьен поняла, что ей не стать выше, не достать шелковичную ягоду с потолка и не дотянуться до звёздного парижского неба. По полу клубился дым. То тут, то там из-за многочисленных поворотов возникали обнажённые фигуры. Одна из них — немая служанка — остановилась, вынула изо рта пуговицу, сняв таким образом с лица чёрную бархатную Моретту, и обвила руками плечи Вивьен. — Постой, Рени, — Гюстав осторожно отодвинул её. — Не нужно. Рени безразлично кивнула, убрала руки и, устало покачиваясь, двинулась в глубь “Леса”. Всё здесь казалось искусственным — даже прикосновения. Ни любви, ни привязанности, только тонкие невидимые нити, что напрочь связывали воедино. Страх одел тело Вивьен в новую кожу. Бесчувственную. Холодную. Что же с тобой не так? — Нам нужно идти. По ночам в этой части “Прядильни” небезопасно, — сказал Гюстав. Вивьен запуталась. Ей нужно было хоть что-то, чтобы отвлечься от узких и тесных коридоров. — Расскажи мне про эту картину, — попросила она Гюстава и указала рукой на полотно. Он улыбнулся. — Это “Булонский лес” Анри Матисса. В то время, когда художник прогуливался по песочным аллеям, шестнадцатый округ ещё процветал. Это место особенно ценилось всякими… Генрихами. Не смейся, Вивьен! Генрих Наваррский даже решил здесь устроить шелковичную мануфактуру. Где-то в лабиринте комнат звонкий голосок весело пропел: ещё любил он женщин и знал у них успех, победами увенчан, он жил счастливей всех. Услышав знакомую мелодию, Гюстав резко изменился в лице. Он глубоко вдохнул. Выдохнул. И исчез. *** Позолоченная картинная арка вела в полумрак “Булонского леса”. С каждым шагом краски становились всё гуще и гуще. Луна охристыми мазками мягко разошлась по кустарникам. Шёл тысяча девятьсот пятидесятый. У Гюстава только-только появилось тряпичное сердце. И оно полностью принадлежало мадам Нуари. Сегодня она плакала и оставляла на его коже поцелуи из слёз. — Ты знаешь, — сказала она Гюставу, — Леон обещал вернуться ко мне. А вместо этого он нашёл себе испанку где-то в Андалусии. Женился на ней… А затем были шестидесятые. Сильви смеялась. Дубы что-то тихо шептали и сторожили одежду, раскиданную на корнях. — Вивьен, — неожиданно прошептала она, перестав смеяться. — Хорошее имя, правда? — И показала ему письмо. Солнце упало на исписанные страницы. — Я сказала Леону, что почувствовала нить его дочери. Солгала, конечно. Что же с тобой не так? — А он испугался. Написал мне длинное ответное письмо на испанском, зная, как сильно я ненавижу этот язык. Гюстав растерянно вглядывался в незнакомый почерк и в слова, которые не имели и не могли иметь для него никакого значения. — Сказал, чтобы я не трогала Вивьен, что пошлёт вместе с ней свою кудель… Нити за нити. Только мне давно уже не нужна его жизнь! Я просто хочу, чтобы он испытал столько же боли, сколько и я когда-то. Пространство в картине сужалось. Масло отделялось от холста и, жирно скатываясь, оставляло зелёные следы на охристых тропинках. Но перед тем как мир Матисса вновь встроился в реальность, Гюстав отчётливо расслышал: — Болью Леона станет Вивьен. Самой настоящей и ненадуманной болью. Воронка воспоминания закрылась. Коридор обрёл линии. Откуда-то явственно потянуло ароматами духов и плесенью. Гюстав пришёл в себя. — Твоя комната справа, — сказал он Вивьен. *** Пёрышко щекотало плечо. Вивьен потянулась, чтобы смахнуть его, но оно исчезло. И куда только делось? Что-то мягкое вновь коснулось руки. Неприятно зашевелилось, прошелестело, заперебирало ножками по нежной коже. Вивьен дернулась. И распахнула глаза. На её животе сидела бабочка тутового шелкопряда. Вдруг Вивьен почувствовала на себе чей-то взгляд. — Проснулась? — спросила женщина, стоявшая возле её кровати. Она наклонилась, и густая креповая вуаль качнулась в такт движению. “Так вот какая она, мадам Нуари”. — Я заберу её? — спросила она, показав на бабочку. Вивьен настороженно кивнула. Тибетские колокольчики на запястьях Нуари тихо зазвенели. Она взяла в руки шелкопряда и нежно подула на него. Мохнатые крылышки свернулись. Шелкопряд исчез. Вивьен поднялась и накинула шёлковый халат. — Мой отец, — начала она и вытащила кудель из-под подушки, — попросил передать вам это, но… Сильви Нуари даже не взглянула на шерсть. Всё её внимание было обращено к Вивьен. Она скользила взглядом по её губам, носу, ресницам, бровям… И долго не могла остановиться. А потом она резко отвернулась и тихо спросила: — Как он? — У него всё хорошо, — немного подумав, ответила Вивьен. — Он сказал, что кудель — это залог. — Мне не нужна его нить! Паркет под кроватью пошёл трещинами. С нижних этажей вверх — в спальню Вивьен — метнулись тени шелковиц и грозно нависли под потолком. Кружево паутины покрыло стены и медленно потянулось к Вивьен. Нити поползли по мокасинам, оплели лодыжки, поднялись до колен, узорами расплылись по платью. В комнату ворвался Гюстав. Он кричал. Вивьен оцепенела. В её голове витало множество вопросов, но ответ на них был один. Тот, что произнесли губы мадам Нуари: — Мне нужна только ты. Госпожа расставила руки в сторону. Полы её мантии вздулись, и из-под них полилась чёрнота. *** Опиум. Шуршание крыльев бабочек. Тёмные портьеры, закрывающие солнце. Для Вивьен наступили ночи. Мадам Нуари продавала её тело столько раз в день, сколько задерживалась на нём взглядом. А задерживалась она на нём часто, потому что каждая родинка, каждая ямочка на теле Вивьен напоминала ей Леона и те годы, когда она была обычной горожанкой. Вивьен перестала ждать завтра или конца света. Её мир складывался в вечность опиума, бабочек и темноты до тех пор, пока она не встретила Гюстава. *** Жизнь Гюстава едва ли была светлее. Ведь Вивьен забрала у него ту Нуари, которую он когда-то звал на ты. Светлую и добрую, полную желаний и красоты. Он не винил в этом Вивьен. Просто так вышло, что их нити сплелись неправильно. И кто-то должен был их распутать. Раньше Гюстав и подумать не мог, что, сидя в сфере, подвешенной к потолку, словно цветочное кашпо, он будет мечтать лишь о том, чтобы вновь увидеть дневной свет. Даже такое простое желание в доме терпимости Нуари было несбыточным, потому что “Булонский лес” не выносил солнечных лучей. Он заманивал в свои сумеречные чащобы ночных мотыльков и обрезал им крылья. — Ты понимаешь, почему оказался здесь, мой бедный Гюстав? — спросила мадам Нуари и окинула нежным взглядом стальные прутья каркаса. Гюстав молчал. Тени ветвей заструились по стенам. Чёрная шелковица заволокла портрет Генриха Наваррского, стремясь сплестись с ним навечно. Как любовница и как смерть. Жил-был Анри Четвёртый, он славный был король… — Знаешь, как называют бабочек тутового шелкопряда? — неожиданно продолжила мадам Нуари. — “Мёртвый шёлк”, моя госпожа. — Верно, — задумчиво произнесла она. — А всё потому, что бабочки умирают внутри кокона. Им никогда не покинуть его живыми. Такова плата за шёлк. И Вивьен тоже была “бабочкой”, подумал Гюстав. Когда он впервые увидел её, она лежала на полу, опьянённая опиумом. Её кожа цвета патоки продолжала слабо мерцать даже в самые мрачные сумерки. Он попытался снять с её ступней серебристые мокасины, но, как только коснулся щиколоток, она неожиданно привстала, взяла его за руку и прошептала: — Пожалуйста, не надо. Не забирай мои мокасины. Они нужны мне, чтобы уйти. Такой была Вивьен Ребель. Отрезы и лоскуты неожиданно зашевелились в сердце Гюстава. Тонкая как игла нить пронзила лёгкие. Он закашлялся и зажал рот рукой, чтобы мадам не увидела его кровь. Госпожа Нуари печально улыбнулась и сказала: — Ты не должен больше жалеть Вивьен. Она не покинет “Булонский лес”. — Это не так, Сильви, — мягко сказал Гюстав и примкнул к прутьям. — Она уже свободна. *** По одной из множества тропинок “Булонского леса” вереницей бегут следы. Свежие, ещё не припорошенные снегом, они ведут к долгожданной Испании. Ты видишь, Гюстав? Шаг — и тени бледнеют, рассеиваются воспоминаниями прошлых лет. Лес расступается, и солнце зажигается вновь, выглядывает сквозь поредевшие деревья. Ты слышишь, Гюстав? Это скрепит снег под серебристыми мокасинами, что ты подарил, когда мне исполнилось пятнадцать. И я точно знаю, что ветер не донесёт до нас, как тогда, печальный звон колокольчиков Нуари. Ты помнишь, Гюстав? Я держу в руках кудель отца. Она приятно согревает руки. Ты выкрал её у мадам Нуари и спрятал в картине Матисса, чтобы я смогла вернуться на родину и обнять папу, которого не видела столько лет. И он будет живым, пока я держу его тонкие нити у сердца. И мы будем вместе готовить анисовые лепёшки по утрам в солнечной Севилье. Ты не видишь, не слышишь и не помнишь меня, Гюстав. Но я буду помнить твою доброту. И однажды вернусь за тобой. Обсудить на форумеПримечанияПариж стоит мессы (фр.).Схема двадцати округов Парижа напоминает панцирь улитки.