Главным выбором вчерашнего дня был вот какой – вдоль или поперек.

Я знал ровно столько, сколько требуется. Вдоль – черта окончательная, а лучше даже две черты, за которыми простирается, скорее всего, блаженное небытие. К тому же, для этого решения требуется немало мужества: не самурайского, конечно, но тоже придется постараться. Даже те, кто считает себя искушенными в предмете, редко вспоминают, что линию надо вести от подмышки, а не от локтя. Как ни крути, трудновато.

Поперек – для тех, кто послабее духом, отчаянный крик о помощи, который, впрочем, могут и не услышать. Или услышать, вспомнить о мальчике, который кричал: «Волк!» – и не обратить внимания.

В любом случае, боль должна была отвлечь, очистить разум. Раньше это помогало. Я не так давно пришел к этому средству – предпоследнему, наверное, из всех возможных.

Потому что дальше – только вдоль, и желательно поглубже.

Но я, не найдя в себе достаточно мужества, решил, что все-таки поперек.

Потом я сидел на успокаивающе холодном кафеле в ванной и ждал, что мутная вода реки Уз протечет в щель между порогом и дверью. Извилистые ручейки доберутся до меня, смешаются с кровью, закапавшей пол, а потом войдет и она. Я увижу ее, как всегда, отражением в воде или на кафеле. Она улыбнется мне, и водомерки выползут у нее изо рта, заскользят по поверхности лужи, подкрашенной алым. А потом, господи, случится что-нибудь по-настоящему страшное…

Но вчера этого не случилось. Сначала меня спасла боль, а потом хорошая, плотная перевязка.

Главным выбором сегодняшнего дня было добраться до парковки, завести фордик, проклясть вчерашнего себя за изрезанную руку и отправиться в прошлое. Вернее, на юго-восток по трассе тридцать два, через пробки в центре и разруху на окраинах. На берега, откуда видно Ла-Манш, – по крайней мере, так у нас говорили туристам.

Но, видит бог, я бы что угодно отдал за ДеЛореан.

 

***

Когда после долгой отлучки возвращаешься в знакомое место, не ты его вспоминаешь, а оно вспоминает тебя. Привет, Эдди Талбот, говорит мой старый городок, больше похожий на деревню. Это ведь ты разбил коленку, когда упал с велика на повороте с Милл-лэйн? А вон острые крыши Нортис Мэнор, ты еще боялся, что отправишься учиться туда после той истории. И все соседи будут знать, что ты пошел в школу для проблемных подростков. Будут знать, что у тебя проблемы. Кстати, вот и реку уже видно из-за холмов – в это время года вода кажется почти черной, Эдди…

Да, это и правда ты. Добро пожаловать домой.

Я ехал по дороге в полном одиночестве. Встречных машин пока не попадалось, но тут всегда было тихо в это время года. Весной никто не стремится сюда – нечего смотреть, до Ла-Манша далеко даже взгляду, а в дом-музей можно попасть только по средам и субботам.

Если получится, задержусь до субботы, раз уж набрался храбрости вернуться.

Я свернул на грунтовку. Теперь машину стало дергать не только влево-вправо, но еще и вверх-вниз. У старых вязов – два могучих, но искривленных временем дерева стояли по обеим сторонам дороги, точно ворота, – я сбросил скорость. Придерживая руль предплечьем, поправил повязку на левой руке. Она все время норовила чуть сползти, будто поддразнивала.

- Ладно, – сказал я себе, – пора.

Звуки собственного голоса, вопреки ожиданиям, нисколько не приободрили. Я остановился на пригорке, где места для машины как раз хватало. Река змеилась внизу, широкая, темная, холодная. Точно такая же, как двадцать лет назад.

Прежде чем выйти, я медленно повернул голову в сторону пассажирского сиденья.

К счастью, там никого не оказалось.

 

***

В детстве мы любили играть под мостом. Течением туда заносило разноцветные камешки, выглаженные временем осколки стекла – каждую неделю мы охотились за чем-то новым. Прятали клады в песке, представляли, что в водорослях таятся чудовища, ловили водяных жуков.

Хорошее, безопасное время – не то, что сейчас.

Для меня все изменилось апрельским воскресным утром, когда я пришел сюда с самодельной удочкой. Я целую операцию спланировал – встану раньше всех, вылезу в окно, достану заранее припрятанную удочку и снасти. Тихонько открою калитку, и родители даже не заподозрят, что меня нет дома. По дороге накопаю червей, а до завтрака вернусь с уловом – вот все удивятся-то.

По плану все шло до момента, когда я вытащил первую рыбину, плотвичку. Я долго возился с ней, она была скользкая, никак не получалось снять с крючка. Когда я наконец швырнул ее на песок и потянулся за новым червяком, то заметил на другом берегу женщину. Даже не так – старуху.

Она стояла у кромки, одетая в песочного цвета пальто; руки в карманах, седые волосы распущены. Не было похоже, что это бродяжка или нищенка, но что-то странное в ней угадывалось. Она смотрела на воду, чуть покачиваясь из стороны в сторону, и меня совершенно не замечала – наверное, тень от моста мешала. Да и сидел я тихо, не подавая виду, ждал, пока она уйдет.

И она пошла, только не назад, и не через мост, а вперед. Прямо в реку. Запахнула пальто и шагнула в воду, потом дальше, дальше – по колено, по пояс, по грудь.

Я сидел молча, словно в камень превратился. Ждал, что она остановится в какой-то момент, – не остановилась – я хотел крикнуть ей, но не мог, а она все шла. Только когда вода сомкнулась над ее головой, я смог вскочить и побежать.

Сейчас, двадцать лет спустя, я понимаю, что побежал не туда. Надо было бросить удочку и рвать домой со всех ног.

А тогда я рванул дальше по берегу, в ее сторону. Что-то кричал, звал кого-то на помощь, кого угодно. Но ранним воскресным утром на реке не было ни души. И я скинул ботинки и вошел в Уз почти по колено, ровно напротив места, где старуха исчезла, и смотрел на воду, пока не заболели глаза. Я сам не знал, чего испугался. То, что она умерла – утонула – в тот момент еще не казалось очевидным. Омуты, подводное течение, цепкие коряги... Река знала тысячу способов убить человека, но я и помыслить не мог, что она это сделает у меня на глазах.

Мне было восемь. Я считал, что люди в основном бессмертны.

Когда стало совсем холодно, я побрел назад к берегу. Мокрые штанины облепили ноги. О продолжении рыбалки и речи быть не могло. Я думал о том, забирать ли удочку и ту жалкую плотвичку, что я поймал, и рассказывать ли родителям про старуху. За побег из дома светил нагоняй, а моя история наверняка покажется выдумкой...

Потом я обернулся на плеск за спиной. И это тоже было зря. Лучше бы я бежал.

Старуха шла за мной. Пальто стало темным от воды, мокрые волосы повисли сосульками, шаги были тяжелыми, мерными, неотвратимыми. Я стоял, прикованный ужасом, на том же месте рядом со своими ботинками, а она шарила посиневшей рукой у себя в кармане – и, отыскав что-то, протянула мне ладонь. Прямо к лицу, совсем близко.

На ладони ее лежал черный камень, весь в морских уточках.

- Смотри, какой красивый, – скрипучим голосом произнесла старуха. Из ее рта выпал водяной жук и пополз по песку. – Хочешь поиграть?

Не помню, что было дальше. Я проснулся уже в больнице с воспалением легких, за которое получил отдельную трепку, и с дурацкой историей, которую все сочли именно что выдумкой. С точки зрения родителей – ничего удивительного для ребенка с богатой фантазией и температурным бредом. Я бы и сам так решил, ей-богу.

Но потом старуха за мной вернулась.

 

***

Я ненавидел ее за то, что она дала мне немного повзрослеть. Оправиться от пережитого, решить, что мне и правда привиделось.

Будучи парнем смышленым, я навел справки – ну да, у нас там и правда утопилась какая-то старуха-писательница, но еще в шестидесятых. Ее звали Вирджиния Вулф, и когда это случилось, она уже совершенно выжила из ума. Я специально пошел в дом-музей в Родмелле, посмотрел на ее памятник и фотографии – внешне ничего общего. Это меня успокоило ровно настолько, что я даже попробовал почитать какую-то из ее книг. Для подростка она оказалась ужасно скучной, и я бросил странице на пятой.

А после затишья наступила, как водится, буря. Я как-то сидел в автобусе с плеером, смотрел в окно и вдруг почувствовал жуткий холод под ногами. Стоило пошевелиться, и под кедами захлюпало – откуда-то натекла лужа. Я встал заглянуть на переднее сиденье и увидел там свою старуху. Она задумчиво перебирала ракушки, а в ее волосах шевелились черви. Чудом я убедил себя не орать и не кидаться к водителю – просто отошел в заднюю часть автобуса, прячась за других пассажиров, дождался остановки и вот тогда уже вылетел оттуда пулей, не оглядываясь. Но я знал наверняка – она провожала меня взглядом, этот взгляд до самого дома сверлил мне спину.

Она возвращалась не раз и не два. Я не нашел никаких закономерностей, никаких триггеров – мертвая старуха не выбирала момент специально. Просто оказывалась рядом. Мне понадобилась пара лет, чтобы удостовериться – никто, кроме меня, ее не видит. Родители уже зарекомендовали себя дурными советчиками. Доверять школьному психологу тем более не было оснований, а молитвы и пост не казались серьезным шагом к выздоровлению. Я как будто эпилепсией заболел: жил в постоянном ожидании припадка, заранее готовился к нему, но не мог предсказать, когда он случится. А еще никому нельзя было знать про мою болезнь.

Я пытался заговорить со старухой несколько раз, но она не отвечала. Пытался дотронуться – она растворялась в воздухе, но вскоре приходила снова: в отражениях, в зеркалах, на соседнем кресле в кинотеатре, а иногда даже во сне. Я сам себе поставил столько диагнозов, что их хватило бы на целую жизнь в психиатрической клинике без права посещения.

Разумеется, провести всю жизнь именно так мне совсем не хотелось.

И вот, когда я пытался одной рукой потуже забинтовать другую, сидя на полу в ванной, мои мысли вернулись к тому, с чего все началось.

Что случилось в тот день, который я провел без сознания, от реки Уз до больницы? Что я пропустил? Почему именно это случилось именно со мной?

И тогда я сделал свой второй важный выбор, а теперь стоял здесь, на мосту. И в воде внизу было только мое отражение – ничье больше.

Докурив сигарету, я понял, что все эти годы на самом деле хотел домой.

 

***

- Знаете, вроде звучит знакомо, – дама напротив меня прищурилась, задумчиво потерла узкий подбородок. Манжеты ее рубашки были кипенно-белыми, безупречными. – Но я, кажется, Талботов здесь уже не застала. Я тут всего года три, до меня в доме жили Мэнсфилды.

- Кэрри и Хэнк? – оживился я. – Помню, как же, славная пара. Наверное, были рады переехать в дом побольше.

Мы сидели в гостиной, обстановку которой я совсем не узнал. Новые жильцы полностью поменяли мебель, не оставили даже книжных полок. Диван у этой леди (отчего-то ужасно похожей на учительницу) стоял в совершенно другом месте, а телевизора вовсе не было. Заменили оконные рамы, вместо штор теперь жалюзи, всюду холодный свет энергосберегающих лампочек.

Я ждал, что дом окажется не таким, как я помнил. Но не настолько же.

- ... сама я переехала из Полгейта, – моей собеседнице, нынешней хозяйке этих комнат, кажется, не нужно было, чтоб ее слушали. Она просто продолжала говорить, а я – смотреть по сторонам. – Предпочитаю время от времени переезжать с места на место, но в Лондон не рвусь. Мне лучше, где поспокойней. Я читала объявления в местных газетах, выписала несколько сразу. Тут как раз повезло – сначала рассрочка, а потом, когда поняла, что для меня одной места многовато, отыскалась соседка. Она живет наверху. Это молодая девушка, – учительница, как я окрестил ее про себя, поджала губы, – дома бывает не каждый день, но очень тихая. Без ее согласия я вас, конечно, дальше гостиной пригласить не могу. Я бы вас и так не впустила, но городок крошечный, каждый человек как на ладони... да и видно, что вы не обманщик.

- Спасибо, – я серьезно кивнул. – Просто для меня важно было сюда вернуться. У меня комната была над верандой, как раз на втором этаже, и маленький склад на чердаке. Хотел попроситься заглянуть... Но раз вы тут после Мэнсфилдов, никаких вещей, наверное, не осталось?

Дама пожала плечами.

- Я не интересовалась.

В прихожей кто-то зазвенел ключами, хлопнула дверь.

- Кажется, вам повезло, – заметила учительница.

 

***

Кажется, мне повезло.

Необыкновенно милая шатеночка пригласила меня на верхний этаж под весьма строгим взглядом учительницы («Вот грымза», подумал я) и показала мою детскую спальню. Сейчас это была ее студия – там повсюду валялись пачки бумаги, акварельные наброски, к стене был прислонен мольберт. Я с удивлением обнаружил, что на стене все еще висит в рамке иллюстрация Рэкхэма к «Питеру Пэну», где малыш разговаривает с вороной. Пока я бродил туда-сюда по комнате, стараясь не наступать на рисунки и тюбики акрила, и водил ладонью по стенам, девушка сбегала в гараж за коробками со старьем, которое никто не сподобился выкинуть, притащила все это на кухню и даже сделала мне чаю.

С молоком, как в детстве. Я стал размышлять, прилично ли будет влюбиться с первого взгляда.

- Если мы с вами запремся наверху, соседка точно на меня в городской совет донесет, – сообщила она высоким, почти детским голоском, – так что давайте уж тут посидим. Эдди, правильно? Я Джина.

- Рад познакомиться, – чай был горячим даже с молоком из холодильника, пришлось очень быстро его проглотить, чтобы ответить, и я ощутимо обжег язык.

- Взаимно, – Джина обмакнула булочку в чай, улыбнулась. – И с чего вы после стольких лет решили вернуться? Дорога неблизкая, – увидев, что я замялся, она добавила: – Просто любопытно. Приставать с расспросами не буду.

Не то чтобы я собирался ей хоть что-то рассказывать. Я успел поставить себе на колени первую коробку с хламом, открыл ее, обнаружил на самом верху свой старый водяной пистолет, а под ним – листы с наклеенными марками. И вдруг поймал себя уже с открытым ртом, произносящим:

- Если честно, в детстве со мной тут произошла одна история...

Она передвинула свой стул поближе, двумя пальцами выудила из коробки оловянного солдатика, осмотрела со всех сторон:

- Антиквариат... Так что за история?

И я продолжил.

И это тоже было зря – как обернуться двадцать лет назад, чтобы увидеть старуху. С каждым словом мне становилось, как ни странно, легче, потому что мой рассказ звучал, как полный бред – от Вирджинии Вулф, жившей чуть ли не век назад, до попытки покончить с собой по идиотской причине. И в конце концов я перестал вздрагивать от движения теней за кухонными окнами – ведь это были всего лишь тени; я потерял бдительность, расслабился.

Просто в какой-то момент мне стало очень холодно и я понял, что меня не слушаются ни язык, ни пальцы.

Джина вынула из коробки замшелый камень, покрытый морскими уточками.

- Смотри, какой красивый, – она протянула его мне. – Хочешь поиграть?

И только тогда я ее узнал. А потом перед глазами все потемнело.

Я ничего не видел, не мог двинуться... но я слышал ее голос.

 

***

Я помню твое лицо, Эдди, хоть оно и изменилось с годами. Я никогда не забываю ваших лиц. Это вы все забываете, так уж вы устроены. Вы совершенно не знаете цену памяти и цену времени. А это две самые важные вещи на земле... ты ведь пришел потому, что хотел вспомнить? Кажется, это не сделало тебя счастливее. Ну вот, послушай – тогда это вышло случайно и мне жаль, что тебя зацепило. Это был мой второй раз, почти никакого опыта. Остаточное изображение, а никакой не призрак – вот что это такое. Моя тень, заблудившаяся во времени. В твоем времени. Глупо вышло... Я хотела взять у тебя совсем немножко. Часов шесть, ну, может, половину денечка. У ребенка легко забрать время, дети еще не умеют его рассчитывать, а со взрослыми сложнее. Но день маленького мальчика и день усталого взрослого человека просто возмутительно сравнивать, уж слишком они разные. Меня, конечно, любой устроит – довольствуюсь тем, что имею, Эдди. Я, понимаешь, очень хочу жить, и приходится делать это за чужой счет, вот так. Некоторые делают вещи и похуже, не только мы, но даже и люди. Так что я еще ничего. К тому же, я умею учиться на ошибках... с той писательницей вышла неудача, с тобой тоже, но теперь я делаю это гораздо осторожнее. Например, сейчас. Ты как будто спишь, но слышишь меня, а твое время остановилось. Я тихонечко забираю его себе. Оно тревожное и несладкое, но мне сойдет, а тебе, наверное, станет легче. Посмотрим, сколько ты мне дашь... может быть, я смогу забрать целый день? Или больше? Может, забрать у тебя вообще всю жизнь?

 

***

Когда я открыл глаза, жмурясь от яркого света, Джина все еще была рядом.

- В любом случае, спасибо, – сказала она. – Это был хороший день.

Меня передернуло. Господи боже, я никогда не молился, но сейчас отчаянно вцеплялся в собственную память, чтобы выудить оттуда хоть кусочек «Патер ностер» или «Мизерере».

Если бы у меня было с собой распятие. Или розарий.

Наверное, все равно не помогло бы, потому что все эти экзорцизмы – вопрос истинной веры. Пока она говорила, спинка стула под лопатками казалась мне более надежной опорой, чем вся католическая церковь вместе с Папой Римским.

Я даже имени его не помнил.

- Почти идеальный, – она улыбнулась мне и поставила чашку чая на блюдечко, с характерным фарфоровым звоном. – Впрочем, почему «почти»? Ведь я наконец-то смогла с кем-то поговорить об этом.

Ощущение замогильного холода, сковавшего меня по рукам и ногам, постепенно исчезало. Ладно, значит, все-таки это был не яд. У меня еще есть шанс сбежать от…

Нет, слова для ожившего кошмара, разрушившего всю мою жизнь, я так и не подобрал. Демоница, колдунья, ламия, суккуб – слишком много мифологии, слишком много сказки. Слишком мало правды.

Правда была в том, что девушке, сидящей напротив меня, не могло быть восьмидесяти лет. Да у меня седых волос больше, чем у нее, а я ведь только колледж закончил, господи.

- Послушайте… – я поймал себя на том, что снова кусаю себя за большой палец, как в детстве, вспомнил, как получал за это от матери нагоняи, все эти обычные: «ну что ты как маленький!», и у меня в груди начал подниматься и нарастать мучительно давящий ком. Сегодняшний почти идеальный день может быть моим последним. Никто никогда не увидит Эдди Талбота. Не узнает о том, что с ним случилось. Если я сейчас проколюсь…

Я заставил себя сложить руки на столе, как в школе.

- Послушайте, вам не обязательно меня убивать. Я никому не расскажу о вас. Может, вам просто… не знаю, заколдовать меня, чтобы я просто забыл это все? Вы ведь можете?

Я надеялся, что это прозвучало не слишком умоляюще.

Она улыбнулась и медленно, глядя мне в глаза, вытянула из подставки кухонный нож.

- Извини, не мой профиль. Но ты и так никому не расскажешь, Эдди. Потому что я могу помочь тебе, но сперва хочу, чтобы ты мне помог.

И Джина протянула мне этот нож, рукояткой вперед.

 

***

Время – тоже река, сказала она, снова входя в холодную воду Уза на моих глазах. Время течет, изгибается, несет с собой кучу всякого хлама. Особенно весной, особенно в апреле.

Она приходит сюда каждый год, чтобы начать все заново. Чтобы брать, нужно отдавать. Может, есть другой способ, но этот самый надежный, проверенный десятилетиями.

Я шел за ней, но вступив в холодную воду по грудь, остановился. Джина не остановилась.

Две красные дорожки расплывались за ней в стороны, как облака, как туман, и таяли в темной воде. Вдоль, а не поперек. От подмышки к запястью.

Все лучше, чем пальто, набитое камнями, сказала она.

- И не отворачивайся, Эдди Талбот, смотри до конца.

И я смотрел, как воды сомкнулись над ее головой, как последнее облако алого тумана унесло течением. А потом река времени потекла вспять сквозь меня.

Чай на кухне, коробка с игрушками, звонок в старую дверь нового дома. Отрывные листы календаря, корпоративная вечеринка, офисная рутина, первый рабочий день. Колледж, переезд из общежития, вступительный экзамен. Еще одна новая школа за последние два года. Старуха в автобусе. Старуха в кинотеатре. Старуха в углу моей комнаты. Старуха на берегу реки. Первая пойманная плотвичка. Воскресное утро. И холод.

А потом – тепло.

Теплые пальцы стиснули мою руку там, под водой. Я видел сквозь темную воду ее лицо, нечеткое, размытое, но живое. Она улыбалась, смотрела черными глазами, что-то говорила...

«До встречи». Я прочел по губам.

И она отпустила мою руку, и время остановилось.

 

***

Стандарт доказательств будет свидетельствовать в мою пользу, так что магистратский суд ничего не сможет мне предъявить.

За эту ночь, лежа в камере на койке, я уже который раз представил себе, как это будет выглядеть. Да, я Эдвард Талбот, дата рождения и адрес указаны верно. Да, я ездил в Родмелл пару недель назад. Да, я действительно вышел из дома с Джиной (нет, полным именем не представилась... ах вот как ее звали, спасибо) и направился к реке. Просто говорили о жизни, ничего такого. После того, как расстались, я вернулся к машине и поехал домой. Да, я знаю, что меня видела та дама по соседству. Нет, я не собираюсь оспаривать ее показания. Я не знаю, куда после этого отправилась Джина и почему не вернулась домой.

В моей голове это звучало убедительно. К тому же, я был абсолютно уверен, что полицейские не нашли ни тела, ни орудия убийства, даже если им удалось без ордера обыскать квартиру и машину. И это еще раз подтвердит стандарт доказательств. Если дойдет до суда присяжных, дело будет решено в мою пользу, но судя по всему, меня и обвинить-то не смогут.

И я ее правда не убивал.

Если честно – об этом я, впрочем, не говорил полицейским, – вряд ли ее вообще можно убить.

Я почти не беспокоился насчет ареста. И так ясно, что он был незаконным, вопрос лишь в том, сколько они меня собирались здесь продержать. Надеялись, наверное, на чистосердечное признание, но признаваться мне было не в чем. А рассказать всю правду я, пожалуй, не смогу.

От скуки я даже уснул. Сон был спокойный, но я совершенно его не запомнил. Призраков в нем точно не было – только покой и движение, как будто меня мерно укачивало на волнах.

Я проснулся, услышав, как меня зовут по имени – сквозь сон, словно издалека. Открыл глаза. Подошел к зарешеченной двери, из-под которой уже натекла целая лужа.

- Эдди? Где ты, Эдди? – раздалось из коридора. Голос был женский, высокий – почти даже детский.

Я улыбнулся и стал ее ждать. Вода все прибывала.

Но я больше не боялся.