Принять участие Конкурсные рассказы Главная страница Обсудить на форуме Правила участия
Пролёт Фантазии!

Заблудший

Беспощадное солнце в зените тонуло в ослепительной белизне, расплывалось радужными разводами, словно масляная капля в мелкой луже. Глядеть на него было нестерпимо, не глядеть – невозможно, ведь оно, раскаленное и безжизненное, было повсюду. Его жаркое сияние отражалось от каждого камня, от каждой пылинки, и огненным ореолом венчало белоснежную Палийскую скалу высоко над головой брата Ореста. Оно, вездесущее, проникало под одежду, под кожу, и в груди одиноко бредущего в гору монаха уже давно поселился его иссушающий жар. С каждой следующей ступенью внутреннее солнце металось все яростнее, подступало к горлу, мешая дышать и застилая взор вязким маревом. Оно исступленно рвалось наружу, изнуряя раскаленную плоть, и брат Орест, сделав несколько шагов, неизменно останавливался, чтобы перевести дух и унять пламя в груди.

В эти минуты отдыха мир перед тусклыми слезящимися глазами монаха прояснялся, и он, взглянув вниз, мог увидеть у подножия лестницы последний островок спасительной тени на нелегком своем пути. Эту тень давала раскидистая крона узловатой старой оливы, последней, что осталась от некогда бескрайней прохладной рощи. Там, привалившись к бугристому стволу, можно было под стрекот цикад переждать безжалостный полдень или даже дождаться возвращающихся из селения водовозов, переложив часть своего бремени на несчастного мула.

Утерев едкий пот со лба и накинув капюшон, брат Орест вздохнул и, лишь крепче стиснув отполированный мозолистой ладонью посох, продолжил восхождение. Святой Вед в течение шестнадцати лет четырежды в день поднимался и спускался по лестнице в тысячу и двадцать четыре ступени, чтобы на вершине священной горы Аймес вновь и вновь молить Господа о снисхождении к заблудшим детям Его и о спасении от мракобесия, в кое первые Заблудшие ввергли весь мир на многие века;  усердная молитва его тронула опечаленного Творца, и тот вновь обратился к людям, послав им во избавление первый Благословенный Дождь. Значит, усердие и самоотречение угодны Господу; так и брат Орест должен выдержать свое испытание, как и всякий на пути к вратам Палийской обители.
Через полдюжины шагов внутреннее солнце раскалилось так жарко, что его свет затмил весь мир перед глазами. Еще один нетвердый шаг в кромешной удушливой тьме оказался лишним; подвели усталые ноги, и брат Орест оступился, едва успев опереться на посох. Совсем рядом зашелестели скатывающиеся в бездну камешки насыпи, предупреждая о близости отвесного края. Монах прерывисто вздохнул и снова остановился.
Какая-то жалкая сотня ступеней осталась позади, а жар в груди словно раздули мехами. И продолжали раздувать, судя по вырывающемуся из горла свисту, а где-то рядом гулко ухали молоты. Дожидаясь, пока утихнет их рокот, брат Орест осторожно заглянул за край. Тот оказался совсем рядом, а внизу по-прежнему хищно скалилась сотнями острых заржавленных зубьев по гребню горловина Повинной Ямы. Сверху она напоминала изломанную пасть исполинского чудовища, распахнутую навстречу небу, и во чреве твари копошились люди. Копошились вяло – в полуденный час надзирателям и страже снаружи впору позавидовать каторжникам, что трудятся весь день в прохладных недрах ведиевой шахты. Скоро бедолаг – и тех, и других – должны были накормить обедом. Вознеся краткую молитву во утешение несчастным, брат Орест двинулся дальше, навстречу сияющей громаде монастыря.

Святая обитель вот уже четвертое столетие стояла на страже покоящейся под толщей земли и камня благодати Господней. Оседлав нависшую над котловиной скалу, она, как неусыпный часовой, веками наблюдала за суетой внизу. Ее неприступные стены и бдительные братья-палийцы стерегли великое богатство и великую опасность – Повинная Яма издавна служила не только шахтой и тюрьмой, но и местом ссылки и заточения Заблудших, где те трудились вместе с простыми каторжниками. Прости им, Господи…

Брат Орест шел, неотрывно глядя вверх, на белоснежные стены, которые словно и не приближались с каждым шагом. В прокаленной солнцем вышине парила какая-то хищная птица,  высматривая среди скал свою добычу. Она кружила, оставляя в жарком мареве черные разводы, которые скоро заслонили собой все небо. Донесся протяжный птичий крик, в  котором, казалось, можно было разобрать имя: «Орест!..» А может, то кричала и не птица, но до ворот обители оставалось еще так много ступеней, а пальцы уже бессильно скребли намокшую от пота рясу, пытаясь выцарапать, вырвать из груди тугой комок боли. Стало совсем темно; перед глазами рябило от проносящихся туда-сюда не то легкокрылых стрижей, не то роящихся мух. Посох брата Ореста с бренчащим стуком покатился по высеченным камне ступеням, но монах уже не слышал ничего, кроме гула пламени в невидимом горне и частого перестука молотов.

«Прости, Господи… Прости…»

 

Потревоженные порывом ветра, звенели колокольчики на воротах, и этот едва слышимый звук тонул в куда более мощном, нарастающем шуме. Братья собирались во дворе обители, обеспокоенные и возбужденные, и многие не смогли сдержать удивленного и напуганного вздоха, когда трое монахов внесли во двор брата Ореста и осторожно уложили его прямо на землю, поросшую реденькой бледной травой. Положили, и в нерешительности отпрянули, сами растерянные и напуганные не меньше других. Орест был бледен, а глаза его – закрыты. Вокруг недвижимого монаха образовался круг братьев и послушников, они вытягивали шеи, чтобы поглядеть, что произошло, и негромко переговаривались.

Ирис, глядя из-за плеча стоящего перед ним брата, видел в мельчайших подробностях застывшее и усталое лицо Ореста, собравшиеся в уголках губ морщинки, тонкие, словно бумажные веки с выцветшими ресницами, приоткрытый рот.

«Солнечный удар, несите воду», - пронесся шепоток над толпой, но опустившийся на колени рядом с Орестом отец Софий сообщил неутешительно, что нет нужды торопиться.

- Да примет Господь его душу, - выдохнул Софий, и поднялся с колен.

Братья склонили головы и их примеру тут же последовали молодые послушники; воцарилось молчание. Ирис тоже склонил голову в почтении, но, до конца не веря в происходящее, поглядел исподлобья на братьев. Похоже, никто не был удивлен, ведь, зная, что у брата Ореста слабое сердце, многие отговаривали его от пеших походов в селение. Вопреки всем предостережениям, он ушел вниз один, а подняться сил уже не хватило.

- Несите тело в обитель, - голос отца София прозвучал в наступившей тишине резко и сухо, словно у человека, давно не пившего воды.

Сердце Ириса сжалось; вся обитель в тот миг разделяла его скорбь. Брата Ореста любили – за доброту, отзывчивость, искренность. «Светлый человек», - говорили о нем, говорили так даже каторжники с огрубевшими руками и душами. Он, один из немногих, совсем не гнушался узниками Ямы, находил для них слова утешения, разделял с ними скудную трапезу, и часто рассказывал им истории и притчи. О святом Веде и его апостолах, о сошествии первого Благословенного Дождя, что вооружил людей против скверны, о сострадании к Заблудшим и о спасении. И, хоть молодой послушник искренне верил, что ушедшего ждет царствие небесное, мучительно хотелось, чтобы все это оказалось ошибкой. Чтобы Орест открыл глаза и утешил братьев своих, как всегда утешал прежде. Чтобы чудотворная Палийская скала, или вода из ее недр, которой святой целитель за века до основания обители окроплял пришедших к нему больных и увечных, вернула усопшего к жизни.

Весь охваченный этой мыслью, Ирис уже не понимал, что делает. Все его существо исступленно молило о чуде, и с ладони послушника вспорхнуло что-то невесомое, словно сотканное из дымки, видимое ему одному, и устремилось к Оресту. Тот казался безмятежно спящим на руках у братьев; словно в любой миг он мог пробудиться от этого сна и прежней светлой улыбкой приветствовать весь мир. И он пробудился.

Из груди монаха вырвался прерывистый вздох, прозвучавший первым криком новорожденного. Тонкие веки его поднялись, и удивительно ясный, просветленный взгляд пробежал по лицам оцепеневших братьев.

 - Я живу, - прошептал Орест, и обитель наполнилась ликованием. Свершилось величайшее чудо – чудо воскрешения.

В едином порыве палийцы склонились перед благодатью Господней, и воскресший вместе со всеми опустился на колени. Его обступили; каждый желал прикоснуться к нему. Счастливо улыбался отец Софий, велел собираться на благодарственную молитву. Кто-то что-то говорил, кто-то куда-то бежал, кто-то целовал священный камень, а Ирис все стоял, переполненный какой-то безумной, исступленной радостью. Он не просто радовался чуду, он ощущал себя причастным к нему, он словно бы приобщился к чему-то огромному, светлому, наполняющему душу силой и уверенностью… Пока благовестный звон ведиевых колокольцев внезапно не вырвал послушника из сладостного оцепенения.

Улыбка исчезла с лица Ириса. Еще не веря, еще отказываясь верить в только что случившееся вопреки всем его стараниям и клятвам, молодой послушник растерянно, обреченно огляделся. Радовались братья, и Орест радовался вместе с ними. Счастливое облегчение читалось на лицах, и лишь один человек, не считая нечаянного чудотворца, не разделял искреннего ликования прочих. То был отец Геласий, суровый старец, редко покидавший свою келью. Едва ли кто удивился, глядя, как он хмурит брови при виде чуда Господнего. Тяжелый и мрачный нрав отца Геласия был хорошо известен, и братья сочувствовали ему. Рассказывали, что некогда, в былые годы, был он одним из лучших Наставляющих, и грозная слава о нем заставляла магов трепетать при упоминании его имени. Среди Заблудших в Яме были еще те, кто обязан ему своим пленением. Но душа Геласия была отравлена, ибо тот, кто долго противостоит жестоким и коварным пасынкам Неназываемой, рано или поздно в чем-то уподобляется им. Никто не слышал от старца доброго слова, никто не видел его улыбки и не слышал смеха, никому не открывал он своих помыслов, а смотрел так пронзительно и недобро, что немногие могли вынести его взгляд. Говорили, что отец Геласий не доверяет никому, даже себе, и потому носит под рясой ведиевые вериги, глухо звенящие при ходьбе.

Вот и теперь грозный старец стоял в стороне, поджав губы и обводя торжествующих монахов тяжелым подозрительным взглядом. Скользнул этот взгляд и по Ирису, но не задержался. Смятение молодого послушника казалось понятным – такое потрясение не всякому дается легко. Но ведиевые колокольцы  звенели, и внутри у Ириса все похолодело от ужасающей догадки. Не в силах бороться с подступающей паникой, он отступил на шаг, потом на два и скрылся в тени галереи.

 

Голоса ликовали громче и отчетливее, чем собравшиеся внизу, в трапезной, монахи. Они заполучили то, чего так долго добивались, и не скрывали своего злорадства. Эти голоса преследовали Ириса вот уже несколько недель, но послушник так стойко сопротивлялся им, что уже почти поверил – опасность миновала.

«Я не Заблудший, - твердил он себе ночи напролет, заглушая пробирающий до костей шепот незримого хора. – Ведь я ни разу не поддался им. Не открыл им пути в этот мир. И не открою никогда!»

Так он утешал себя, и сам себе верил. А голоса соглашались с ним, и ласково уверяли, что не желают никому зла, но все равно не уставали сулить, завлекать, заманивать. Они обещали несравненную силу и непередаваемое блаженство. Они клялись, что достичь этого можно, не причиняя никому вреда, что это дар и его можно обратить во благо, во благо всем людям. Но Ирис упрямо противился искушению, а теперь -  поддался, и, что самое страшное, сам того не осознавая.

В тот день он долго сидел в одиночестве, утопив лицо в ладонях и беззвучно плача от ужаса и жалости к себе. Вместо великого чуда он свершил преступление, которому не могло быть оправдания.

«Я должен был знать, что так будет, - твердил себе Ирис. – Я стал преступником, Заблудшим, уже тогда, когда не пожелал немедленно открыться отцу Софию, когда решил скрыть от всех пробудившееся во мне зло».

И всякий раз исполнялся решимости немедленно просить исповеди, но решимость эта под стройные увещевания голосов в голове стремительно таяла. Слишком хорошо Ирис, выросший в обители, в постоянной близости Повинной Ямы, знал, что его ждет. Всякий, даже самый смиренный и не осквернивший еще себя противной Ему магией, Заблудший, согласно заповеди Первосвященника Самсония, должен быть немедленно избавлен от искуса. Любой – ребенок, женщина, немощный старик. Избавление от искуса означало вковывание в живую плоть ведия; священный металл, ядовитый для всех творений Неназываемой, отсекал мага от незримого мира, лишал его силы. Не слыша хора голосов в  своей голове, не ощущая магии в своем теле, закованные в ведий Заблудшие медленно сходили с ума. Ирис видел этих несчастных, говорил с ними. Тела некоторых еще не были искажены Ее ядом, другие уже не напоминали людей, но все они страдали под гнетом ведиевой толщи. Со слезами на глазах они шептали, что больше не слышат сладостной музыки, не могут испытать незабываемого чувства, которое дарит человеку магия, пронизывая его тело. Они готовы были отдать все что угодно, даже самую жизнь, за последний глоток этого неземного восторга; порой они вцеплялись в полу рясы Ириса, валялись у него в ногах, умоляли, пока подоспевший Наставляющий не натягивал до хрипа их цепи. Они молили о смерти, об избавлении от давящей, угнетающей пустоты ведиевого плена.

Один из таких несчастных безумцев рассказал Ирису, что в Хольмарке магов не избавляют от искуса, не тратят на это драгоценный ведий, которым и без того скудны северные горы. Там Заблудших немедленно казнят, без суда и последнего слова. И как знать, может, угрюмые северяне на самом деле милосерднее?..

И теперь, однажды вкусив запретного вина, того самого, что когда-то поднесла Неназываемая в кубке первому из Заблудших, Иораму, молодой маг не находил в себе сил покаяться и сознаться, обрекая себя на ведиевые оковы. Он не желал более служить проводником нечестивой силы, но мысль о том, что он может, стоит только захотеть, вновь испытать то незабываемое чувство на гряни восторга, на грани полета, странно успокаивала, а мысль, что все это могут навеки отнять у него, отчаянно пугала.

Вдобавок Ирису казалось, что «чудесно воскресший» монах намеренно преследует его. Он был повсюду с его загадочной улыбкой и лукавым взглядом. Он сидел напротив за столом в трапезной, вызывался вместе с Ирисом везти вниз, в селение, святую воду из Палиева источника, чтобы обменять ее на вязанки хвороста и дров да собранный селянами припас, шел навстречу в ночном дозоре. Он ни разу не заговаривал с послушником, да тот и сам не рвался общаться. Видеть лже-Ореста было для него невыносимо; юноше казалось, что сквозь такое знакомое и живое лицо проступают совершенно чужие, пугающие черты. Оскал демона, которого он, Ирис, выпустил из темницы.

Разговор с одержимым у него состоялся лишь однажды, на монастырской стене. Брат Орест, глянув бесстрастно вниз, в оскаленное жерло Повинной Ямы, проговорил:

 - Слыхал? Третьего дня сошел шар. Угодил в озеро, где Семиглавая угнездилась. Насмерть поразил гадину. Всплыла. Здоровущая, говорят местные, как только в озере помещалась. Тушу симонианцы уже спалили, думают теперь, как шар оттуда достать, - и одержимый, подобрав камешек, с размаху швырнул его за край, словно решив уподобиться Творцу, мечущему с небес шары раскаленного ведия. Только небесный металл никогда не упадет на людское жилье и не причинит вреда человеку,  а демон, такой непохожий на прежнего Ореста, наверняка целился кому-нибудь в макушку. И послушник ничего не ответил.

Шли дни, а Ирис, хоть и продолжал упрямо сопротивляться увещеваниям демонов, не находил покоя. Он убеждал себя, что одержимый Орест, похоже, никому не желает зла, что еще не поздно остановиться, нужно только не поддаваться соблазну, и все будет хорошо. Все еще может быть хорошо…

Но каждую ночь в послушницкой, где спали младшие, не имеющие еще собственных келий братья, голоса терзали его с новой силой. Они твердили, что ему ничего не стоит вновь испытать то неземное чувство, что стоит только захотеть, что довольно будет малейшего, незаметнейшего, безобиднейшего колдовства, о котором никто никогда не узнает…
А наутро Ирис, невыспавшийся, тревожный, со впалыми глазами, снова предавался послушаниям, но день ото дня ему все сильнее казалось, что все вокруг смотрят на него с подозрением. Что все догадываются, подозревают. Что даже последний служка смотрит на него пытливо, словно старец Геласий. Сам старец, кстати, после происшествия с Орестом сделался еще подозрительнее. Он часто тайком наблюдал за воскресшим и за всеми, с кем тот общается, мрачнея день ото дня. Никто не удивлялся.

Наступила священная неделя Четвертого Бдения. В эту неделю из числа послушников отбирали будущих Наставляющих, и те впредь жили и тренировались отдельно, освобожденные от большинства общих послушаний.

Двое Наставляющих, которым предстояло набрать себе будущую смену, придирчиво наблюдали за воинскими упражнениями послушников с тренировочными копьями, и время от времени советовались с хмурым Геласием. Тот только кривился да поджимал губы; ему никто не нравился. Ирис отрабатывал удары вместе со всеми, украдкой наблюдая за товарищами. Одни, как черноусый верзила Андрис, бывший солдат, очень поздно принявший послушание, мечтали стать охотниками на магов, другие, вроде тонкогубого рыжего Риви, который пришел в обитель по воле и научению отца, до смерти боялись этого. Боялся и Ирис, хоть и изо всех сил старался не выказывать этого. Мысль о ведиевом доспехе пробирала до костей. Орест, ошивавшийся во дворе, глядел сочувственно и чуточку насмешливо.

 - Геласий на тебя смотрит, - шепнул магу Абель, старший из послушников, совсем недавно присоединившийся к братии. О нем судачили, будто бы он – бывший каторжник, и много лет отбывал наказание в ведиевой шахте. Когда-то Ирису это казалось если не важным, то, по крайней мере, интересным. – Хмурит брови, что-то говорит братьям. Не примут, как пить дать.

Сам Абель был из тех, кому все равно. То есть совершенно все равно. Укажи перст Наставляющего на него, он бы только плечами пожал. И почему проклятие Неназываемой выпало не такому человеку, как он, а Ирису, бедному, робкому, напуганному Ирису, не находящему себе места от страха и стыда?..

Перст Наставляющего обошел и Абеля, и мага. Выбрали Андриса и еще пятерых молодых послушников, покрепче и поприлежнее.  Усач счастливо сиял, благодарил Господа да орлом поглядывал на товарищей. Потом будущих Наставляющих куда-то увели, и Ирис облегченно вздохнул, хотя злоключения его вовсе не закончились.

Не спорилась работа. Ирис не мог сосредоточиться ни на чем, кроме слышного ему одному вкрадчивого шепота. Порой обители достигали горестные вопли и стенания узников Ямы, и внутри у молодого мага все обрывалось.

«Это же несправедливо, - жалобно думал он. – Я никому не причинил вреда, и не собираюсь! За что же меня… избавлять? Сажать на цепь, словно зверя?..»

И пуще прежнего шарахался от каждой тени. Демоны становились все настойчивее, проникали ночами в его редкие, тревожные сны, манили сладостными образами. Ирис понимал, что, если так пойдет и дальше, он скоро превратится в нервного безумца с трясущимися руками, и тогда уж, верно, не избежать тяжкого разговора со святыми отцами. Нужно было сделать что-то, чтобы унять нарастающую панику, успокоиться и успокоить своих невидимых мучителей. На ум приходил лишь один способ. Последний, отчаянный, опасный, запретный. И греховный.

Он долго не мог решиться. Даже когда подвернулась удобная возможность – пришел его черед ночью стеречь безлюдный коридор возле монастырской кладовой – Ирис долго набирался храбрости, подначиваемый нестройным хором демонов.

«Крохотное, безвредное волшебство, - пообещал он себе. – Такое, что не оставит следов и не обречет мою душу на вечные скитания»

Тут на глаза юному магу попался кувшин. Высокий глиняный кувшин со святой водой из Палиева источника. С мгновение Ирис задумчиво глядел на него, а потом сосуд буквально взорвался, разлетелся вдребезги. Хлынула на пол святая вода. Глиняные черепки принялись отплясывать какой-то бешеный танец, подскакивая, ударяясь о стены, разлетаясь на более мелкие осколки. А Ирис, подхваченный волной эйфории, уже не мог остановиться, он попытался направить свою силу на огромную лужу, залившую пол, но вода из святого источника отказалось повиноваться Заблудшему. Маг азартно огляделся, выискивая новую цель, но тут безумный восторг отхлынул так же внезапно, как и накатил, и Ирис остался стоять, тяжело дыша, посреди залитой водой комнаты, с ужасом осознавая, что натворил. Осознал – и устрашился своего порыва. До этих пор он верил, что никогда не станет использовать свою силу во разрушение, но, стоило поддаться спонтанному чувству, и что он натворил? Что за темные потаенные устремления пробудились в нем? Что стало бы с человеком, окажись он рядом в ту минуту, на месте треклятого кувшина?..

А демоны ликовали, глумливо поздравляя несчастного Заблудшего с почином. «Тебе ведь понравилось», - уличали они, и Ирис с ужасом признавал – да, понравилось. Потому что чувство, которое дарит человеку магия, наполняющая его тело, не сравнимо ни с чем. Один безумец из Ямы, закованный ведиевые пластины, как-то сказал послушнику, хрипло смеясь, что никакая женщина не способна подарить такого наслаждения. Ирис никогда не был с женщиной, и понимал, что едва ли будет когда-то, но сейчас он готов был поверить, потому что прекраснее этого чувства просто не могло быть ничего на свете. И от этого становилось невыносимо страшно. За себя, за свою душу, за братьев…

Даже если никто не слышал, как лопнул кувшин, Ирис не желал, чтобы утром там нашли лужу и осколки. Он повелел черепкам сложиться обратно, и те немедля повиновались. Глина под его взглядом стала вязкой, обрела прежнюю форму и в мгновение ока снова запеклась, не оставив ни шва, ни трещины. Святая вода по-прежнему отказывалась подчиняться чарам, но на отчаянный зов мага в распахнутое окно проскользнула тугая змеящаяся струйка. Она подплыла к Ирису и подобострастно обвилась вокруг его ладони, словно ластящийся к хозяину питомец. Маг указал на пустой кувшин, и хрустальная змейка с мелодичным журчанием нырнула в него. Ее прозрачное тело скользило и скользило мимо, пока кувшин не оказался полон и в нем не скрылся, игриво вильнув на прощание, куцый хвостик Ирисова творения. Все тело мага наполнила сладостная дрожь; хотелось сотворить что-нибудь еще, сотворить немедленно, пока остается на губах пьянящий привкус собственного могущества, но Ирис сдержался. И, подобрав мокрые полы рясы, пошел за ветошью.

Весь следующий день Ирис не находил себе места. Он вновь и вновь убеждал себя, что не совершил ничего непоправимого, что еще не отравил свое тело и душу ядом Неназываемой, что ночное происшествие было всего лишь невинной шалостью, но уже не мог себе верить. Утром он видел Геласия; старец вышел из кладовой, и лицо его было даже сумрачнее, чем прежде.

«Но ведь не мог же он заметить, - твердил про себя Ирис. – Даже собака по запаху не отличит обычную воду от освященной. Я все проверил, не осталось ни потеков, ни осколков. Что же не так?»

До вечера старец не показывался, но после вечерней службы подстерег Ириса на галерее. С ним был Риви, ни жив, ни мертв; Геласий железной хваткой держал послушника за плечо.

 - Идем-ка со мной, парень, - велел бывший Наставляющий и выпустил рыжего. Тот состроил товарищу страшные глаза и поспешил убраться, оставив мага наедине с его худшим кошмаром.

Ирис шел за старцем на подкосившихся ногах, не видя ничего вокруг. В сердце его метался безудержный, панический страх. Неужели это конец? Неужели он выдал себя? Куда ведет его этот низенький жилистый старик с тяжелой рукою и взглядом душегуба? Что станет делать? Как спастись?

Голоса призывали скорее бежать, подсказывали, как улучить момент, как напасть, как убить… Но Ирис упрямо шел за старцем след в след. Вместе они спустились в монастырские подземелья в толще Палийской скалы, пошли незнакомыми коридорами. Где-то рядом, за стеной, звучал молот – работала подземная ведиевая кузня брата Гедона, огромного звероватого монаха-кузнеца. Ирису случалось прислуживать там, среди жара горнов и прохладного дыхания источника. Туда везли ту небольшую долю ведия из Ямы, что оставалась обители. Все остальное караванами с многочисленным охранением доставляли в столицу, в казну Первосвященника.

Наконец, Геласий привел послушника в просторную комнату с узким дверным проемом, высеченную в скале. Сердце Ириса ухнуло в пятки, когда факел в руке монаха выхватил из тьмы ее скупое убранство. Каменный стол-алтарь посередине, ведиевые цепи с оковами, нехитрый инструмент. А еще – стоки в полу, покрытые, как и стол, отвратительными темными потеками. И ведра в уголке. В одном была вода.

Ирис, конечно же, догадался, куда его привели. Об этой комнате не говорили особенно громко, но все знали, что где-то в обители она есть. Туда вели доставленных в монастырь под стражей, в ведиевых цепях, пленников-Заблудших, чтобы избавить от искуса.

Взгляд мага скользнул по лицу Геласия, освещенному подрагивающим светом факела, и отчего-то сразу стало понятно, чем занимается бывший Наставляющий в мирной обители,  для чего его держат здесь, освободив от служб и любой другой работы. Это была его мастерская.

 - Садись, - отрывисто велел старец. Ирис повиновался, чувствуя, как беспомощно холодеет нутро. Еще оставалась надежда, раз его не приволокли сюда в кандалах. Пусть слабая, но оставалась.

 - По-моему, у нас в обители завелся Заблудший, - без обиняков объявил Геласий и, приблизив факел, пристально и цепко вгляделся в лицо послушника, в котором не осталось ни кровинки. Вид потрясенного, подавленного и напуганного Ириса позабавил старика – тот и не ожидал иного. Любого бы перекосило от такой новости.

 - Но… - жалко пробормотал маг.

  - И я хочу найти его, - продолжил Геласий, не отвлекаясь на блеяние «гостя». – А когда найду, вырву ему хребет голыми руками. Это ясно?

Было ясно. А еще было ясно, что это не пустая угроза, и жуткому старцу наверняка уже приходилось проделывать подобное. Ирис сглотнул, и бывший Наставляющий удовлетворенно хмыкнул.

 - Раздевайся, - велел он так безаппеляционно, что несчастный Заблудший, сам не свой от изумления и страха, послушался, не прекословя. Демоны в его сознании боязливо притихли, словно опасаясь, что этот страшный человек может услышать их возню.

Геласий осматривал дрожащего от холода, страха и стыда послушника очень долго и придирчиво, поднося факел так близко, что тот обжигал кожу. Ирис догадался, что он ищет – следы запретного изменения. Незаживающие шрамы, что яд магии оставляет человеку в расплату за блаженство и могущество.

Наконец, старик хмыкнул, – разочарованно, как показалось бедному пленнику, - и велел одеваться. Но на этом испытания не закончились. Откуда-то из тьмы под потолком отец Геласий выудил панцирь из ведиевых пластин, скрепленных цепями, и пристегнутый к нему венец из священного металла.

 - Надень, - велел старец, и Ирису пришлось повиноваться под протестующий вой невидимого хора. С прикосновением ведия к коже вой оборвался, и наступила тишина. Самая тяжелая, вязкая, давящая тишина в жизни молодого мага. Ирису казалось, что металл давит на него со всех сторон, силясь расплющить. Он подсознательно, помимо своей воли, вновь и вновь обращался к запретному дару, призывал на помощь силу Неназываемой, но та не отвечала, и откуда-то из глубины его существа, словно утопленник со дна колодца, неотвратимо поднималось черное, паническое отчаяние. Стараясь скрыть его, Ирис присел на край алтаря и вцепился побелевшими пальцами в собственные колени. Геласий подошел к нему почти вплотную и негромко заговорил:

 - Ты считаешь, что избавление от искуса жестоко? Отвечай.

 - Я не…

 - Ты ничего не знаешь о жестокости. В том, что вам рассказывают о Заблудших, нет и половины всей правды. Они могут казаться невинными – женщины, подростки, дети с жалостливыми лицами. Они валяются у тебя в ногах и клянутся, что никогда и никому не причинят зла. И сами не знают, что лгут. Потому что все они заканчивают одинаково – ради плотского наслаждения, что дарит им нечестивая магия, они расстаются с разумом, превращаясь в безумные, безжалостные куски мяса. Твой умишко не в силах себе вообразить, что они вытворяют со своими жертвами – не со зла, не из ненависти, из… интереса. Любопытства. Безумия. Походя или ради забавы. Вот что самое страшное. Любой Заблудший, кем бы он ни был прежде, какими бы благими ни были его намерения, рано или поздно перестает быть человеком. Эта участь не заказана никому, потому-то все высшие сановники Церкви и носят на теле ведиевые вериги. А слышал, что случилось с епископом Авронием полвека тому назад? Он оказался Заблудшим, а его вериги – поддельными. Он превратил Дорминианскую обитель в свое логово, затворился в нем, населив его демонами и чудовищами. А когда обитель наконец взяли – большой кровью, после двух недель осады – там не осталось никого живого. Лестницы обители почернели от крови. Братья стали пленниками безумного епископа, и он дни напролет истязал их, заставлял живьем есть друг друга, сводит с ума болью и дикими видениями, и кроил из их еще живых тел уродливых тварей.

К горлу Ириса подступила тошнота. Отвращение и ужас от рассказов Геласия помогали скрыть более насущный страх – страх разоблачения. Старец удовлетворенно усмехнулся и распахнул свою рясу, демонстрируя собственные вериги, уловимо бренчавшие при ходьбе, и огромную шестнадцатилучевую ведиевую звезду на груди. От вида цепей, пронизывающих живую плоть, тошнота усилилась, Ирис попытался отвести взгляд, но старик схватил его за подбородок.

 - Это настоящий ведий, - сказал он. – Поэтому за себя я могу ручаться, но больше ни за кого. И ты считаешь, что меры, которые мы принимаем, излишне жестоки?.. Ты предпочел бы жрать свои кишки по воле обезумевшего от колдовского блудодеяния ублюдка?

Ирис ничего не ответил, но отец Геласий продолжил:

 - Впрочем, в одном я с тобой согласен. Избавление я бы отменил. Бешеных собак нужно убивать.

И что-то в его взгляде подсказывало: на легкую смерть от рук бывшего Наставляющего Заблудшим рассчитывать не стоит.

 - В вас нет Божьей искры, отец Геласий, - против собственной воли выпалил Ирис, остолбенев от собственной дерзости. – У брата Ореста она была, а вы…

И маг обмер, ужаснувшись  роковой оговорке. Старец удовлетворенно кивнул и запахнулся, получив, похоже, ответ на один из своих невысказанных вопросов. Потом он приблизил свое лицо к лицу послушника и прошипел, демонстрируя крепкие желтые зубы старой гончей:

 - Божьей искры во мне, может, и нет, но есть человеческие мозги. А человек – самая хитрая тварь в подлунном мире, и никакому демону с ней не тягаться.

И Ирис понял, что пропал. Скованный ведиевым панцирем, он не мог ни слышать, ни чувствовать демонов в своей голове, но очень живо представил, как они съеживаются под этим пронизывающим взглядом. Но старик внезапно отстранился и устало вздохнул.

 - Снимай и убирайся, - велел он. – Если надумаешь что-то рассказать мне, вернешься.

 

Ирис слепо брел по коридору на подгибающихся ногах, не веря в свое спасение. Он не сомневался, что выдал себя, что суровый старец его раскусил, а теперь почему-то… отпускает? Может быть, это уловка, какой-то трюк, жестокая насмешка?

Юноше казалось, что все встречные братья бросают на него косые взгляды, словно тоже о чем-то догадываясь, а может, и зная наверняка. Это было невыносимо, как раскаленное клеймо «Заблудший» во весь лоб. Голоса подгоняли перепуганным хором: нужно было бежать, и магия была единственным пропуском наружу, к спасению. Ирис принял решение и стиснул кулаки. Лучше сладостный яд, чем комната с багровыми потеками и ведиевый плен – навеки.

Волна забвения покатилась по коридору, опережая мага. Провалились в сон часовые, и послушницкую поглотила тишина. Ирис решительно распахнул двери; голоса подсказывали, что делать. Заколдовать их, заколдовать спящих, чтобы они, повинуясь наваждению, отвлекли на себя братьев, подняли шум, задержали погоню, выигрывая для беглеца драгоценное время.
Рой теней вспорхнул с ладоней Заблудшего; они бросились к спящим послушникам, забираясь к ним в ноздри. Внутри Ириса все ликовало, словно наконец-то прорвало некую плотину, и счастье бурлящим потоком наполняло его до краев. Ощущение собственного могущества, непобедимости, торжества завладело магом, но ненадолго. Одна из теней вдруг шарахнулась от спящего, точно обожженная, вернулась к своему создателю, неслышно скуля. А Абель как ни в чем не бывало поднялся с топчана и грустно улыбнулся ночному гостю; стало быть, и сонное заклятье не властно над ним!

 - Пятнадцать лет я гнил в Ведовом Мешке, искупая грехи киркой, - бесцветно произнес он, глядя остолбеневшему Ирису в глаза. - Ведий там не такой, как здесь. Он древний, из первого Дождя. Он крошится, и эта проклятая пыль въедается в кожу, попадает в кровь, даже в кости. В результате мы, узники Мешка, никогда не болеем, но этого и не нужно. Всякое лекарство, принятое без меры, обращается в яд. Я – последний из всех, с кем трудился бок о бок, хожу по земле. Давно должен был сдохнуть, да все как-то недосуг. И смертный час я представлял иначе…

 - Не говори ерунды, Абель, - горячо прошептал маг. – Я не стану никого убивать. Уходи, прошу тебя, уходи скорее! Я не желаю…

Но послушник горестно покачал головой.

 - Бедный. Правда Заблудший. Ты даже не знаешь, что натворил, да? Они тебе не сказали? – он подошел к одному из безмятежно спящих товарищей и с силой толкнул. Потом – ударил. Тот не шелохнулся. – Даже я догадался, что от этого сна не просыпаются.

И он ударил снова, с такой силой, что жалобно всхлипнули доски топчана. Глаза спящего резко открылись, пустые и белесые, как у слепорожденного. Ирис в ужасе отшатнулся, еще не веря, отказываясь поверить в содеянное, а Абель шел от послушника к послушнику, пинками и затрещинами пробуждая к жизни чудовищные творения Заблудшего. Твари рассерженно шипели, вцеплялись негнущимися, точно одеревеневшими, руками в своего обидчика, но тут же выпускали его, обжегшись.

Маг жалобно огляделся. Голоса молчали, чувствуя, что злоупотребили доверчивостью хозяина и лучше покуда не дразнить его. Взгляд Ириса упал на его правую руку, ту, над которой только что роились тени, и наткнулся на вздувшуюся кожу с наметившимися чешуями и твердый черный коготь. Яд магии начал действовать.

 - Абель! – пискнул он заполошно, но послушник только улыбнулся в ответ. Белоглазые твари обступили его, нерешительно топтались вокруг плотной стеной, то протягивая, то отдергивая неживые пальцы, и Абель нарочно злил их, расталкивал, сбивал с ног.

 - Отойдите от него! Прочь! – закричал Ирис, но одержимые не повиновались, даже не глянули в сторону своего создателя. Он пытался приказать им, но все больше рук вцеплялось в  Абеля мертвой хваткой. Твари шипели от боли, но ненависть к пропитанному ведием человеку пересиливала страх. Вот кто-то вцепился послушнику в горло, и хриплый надсадный смех Абеля оборвался.

 - Прочь! – упавшим голосом повторил Ирис, но его не слушали. Несчастный Абель скрылся под ворохом урчащих и рыкающих тел. Послышался мерзкий треск.

И Ирис больше не кричал и не приказывал. Тень легла на его лицо, и свирепой, неудержимой магической силой налились ладони. Не слушая завывающего хора своих советчиков, он ударил, и ударил снова. Его сила разрывала одержимых в клочья, испепеляла, обращала в прах. Некоторые пытались защищаться, но что их жалкие чары против безудержной мощи Заблудшего, принявшего свое проклятие?..

Щепки и кровавые брызги рассекали воздух с каждым его шагом, и Ирис, опьяневший от магии и азарта, уже не собирался останавливаться. Последняя черта осталась позади. Та, за которой исправившийся было пьяница хлещет брагу в три горла, постящийся обжора начинает есть что ни попадя, а верный некогда супруг бросается в объятия соблазнительницы. Черта, за которой хуже уже не будет, за которой гори оно все синим пламенем!

И пламя заполнило послушницкую, жадно глодая тела и доски, с грохотом выметнулось из окон, пролилось в бездну дождем раскаленных осколков. Теперь уж, верно, вся обитель была на ногах, но Ирис не стал дожидаться Наставляющих. Сквозь расступившееся пламя он подошел к окну и шагнул во мрак.

Уже в полете Заблудший раскинул руки, и сама ночь, ответив на беззвучный зов, легла ему на плечи плащом, обернулась исполинскими крыльями за спиной. Столь велик был их размах, что непроницаемая чернота слизывала звезды с ночного небосклона. Далеко внизу, в Яме, заслышавшие грохот стражники задирали головы и смотрели, как из стрельчатых окон братского корпуса выстреливают языки пламени. Кто-то запоздало заметил снижающуюся крылатую тень, вскрикнул предупреждающе, но крик его тотчас оборвался. Бесплотная и безликая тварь, исторгнутая Ирисом, с торжествующим воем метнулась к жертве, и сизое пламя взвилось над землей, слизнув бдительного стража и все, до чего дотянулось. В его отсветах маг видел побледневшие лица, видел вооруженных людей, спешащих со всех сторон встретить ночного гостя. И свою смерть.

Зная, что душа его потеряна, Ирис больше не стремился никого щадить, и еще беспощаднее была сила, что ревущим потоком рвалась из его тела на волю, наполняя каждую мышцу сладостной дрожью. Он разил, повергал, разрывал в клочья, и демоны с глумливым смехом впивались в мертвые тела, обращая их в жутковатые марионетки. Такова была судьба любого, кто дерзал встать на его пути к свободе. Такова была цена, которую следовало уплатить за спасение от ведиевой темницы.

Да, я Заблудший. И горе врагам моим.

Тяжелой поступью, окруженный сонмом вопящих от восторга и предвкушения бестелесных тварей, маг направился к каторжным баракам, и тяжелые двери пали под его взглядом. Цепи, сковывавшие неклейменых преступников, были, конечно же, не из ведия, и они лопались по звенышку, сокрушенные неистовой мощью магии. Ирис не видел, во что превратило его упоение ядом, но по лицам освобожденных узников понял, что он – чудовище, и ему отчего-то сделалось весело. Не все каторжники соображали быстро – некоторые еще сидели, бессмысленно глядя на своего избавителя и хаос за его спиной, другие, скуля и спотыкаясь, ползли прочь, словно сама Неназываемая явилась к их порогу, но были и такие, что сразу хватались за кирки, ломы и молоты, за оружие убитых стражников, полные решимости пробить себе путь к свободе.

Ирис прошел четыре барака насквозь, упиваясь звуками схватки за своей спиной, когда все тело его вдруг пронзила оглушительная боль. Божественная музыка в сознании мага оборвалась, и пьянящая сила ускользнула сквозь пальцы. Он снова почувствовал себя в ведиевом плену отца Геласия, скованным по рукам и ногам, запаниковал, метнулся – и понял, что толстый самодельный гвоздь из священного металла засел у него в боку.

 - Гореть тебе в пекле, ублюдок! – с ненавистью выдохнул каторжанин. Уродливая клешня на Ирисовом загривке извернулась, вырвала из неподатливой плоти мага кусок ведия и брезгливо отшвырнула в сторону. Несостоявшийся убийца шарахнулся, но пальцы, еще почти человеческие пальцы, Заблудшего сомкнулись на его шее, подняли над землей, точно невесомого.

Нападавший оказался лысым неказистым мужичонкой. На груди у него болталась на шнурке деревянная Ведова звездочка, выкаченные глаза с ненавистью взирали на непрошенного спасителя, на чудовище, на ублюдка, которому гореть в пекле.

«Я же хотел помочь вам всем! – досадливо подумал Ирис, разглядывая отыскавшегося среди убийц и насильников доброго ведианца. – Я не хочу, не хочу никого убивать, так почему же вы все меня заставляете?»

Ведианец истолковал промедление по-своему.

 - Я не боюсь тебя, - прохрипел он и попытался плюнуть, но, видно, пересохло в горле.

 - Напрасно, - прошипело устами Ириса что-то древнее и злое, и хрустнула в пальцах тощая человеческая шея. Заблудший вышел из барака, и огонь катился по его следам.

Барак, где держали магов, стоял особняком. Маленькая крепость с ведиевыми решетками на окнах и гарнизоном из Наставляющих. Те уже ждали снаружи,  обходили с флангов, сосредоточенные, уверенные, что ведиевый доспех защитит их. Ирис рассмеялся им в лицо и вскинул руки.

За спиной заворочались огромные валуны, пробуждаясь от сна. Наставляющие заметались, бросились врассыпную, но исполинские глыбы, вырванные из истерзанного чрева горы в погоне за подарком Творца, настигали их и крушили. Один увернулся, но ржавый обрывок цепи, повинуясь мановению ладони Заблудшего, обвился вокруг его горла в смертельном объятии. Заржавленные зубцы, вырванные переполняющей Ириса магической силой из ограждавшей Яму стены, пригвождали бегущих к земле, пронзая их насквозь вместе с доспехом.

 - Ничтожества! – в исступленном ликовании выкрикнул маг. – Черви! Уже не чувствуете себя неуязвимыми? Вы, умеющие только измываться над беспомощными! Попробуйте настоящей магии! Сразитесь с настоящим Заблудшим!

Но братья уже не могли слышать его, и Ирис хладнокровно переступил через их тела. Лишь на одном Наставляющем он задержал взгляд; с этого ударом сбило шлем, и окровавленное лицо усача Андриса было запрокинуто к небу.

Он выбрал для себя сам. За Ириса выбрала бездушная, безжалостная сила.

В бараке было тихо и темно. Заблудшие сидели недвижимо, и только зарево занимающегося снаружи пожара, ворвавшееся в их темницу следом за Ирисом, отражалось в потускневших глазах. Никто из них не шелохнулся, даже когда четыре тяжелых камнедробильных молота, плывших по воздуху следом за молодым магом, принялись разбивать ведиевые цепи. Во взглядах одних читалось равнодушие, другие глядели с затаенным страхом, с ненавистью, с отвращением, а многие – с жалостью. С тем самым сочувствием, что сквозило в голосе обреченного Абеля.

«Тупое безропотное стадо, привыкшее к ярму и плети! Не они ли валялись у меня в ногах,  умоляя не о свободе даже – о смерти? А теперь - жалеют меня?! Меня, свободного и сильного?! Меня, понявшего, что значит быть равным Богу?!»

Но молоты продолжали мерно ударять, а Ирис разглядывал выхваченные пламенем из мрака лица пленников. Некоторые Заблудшие ничуть не отличались от людей, и лишь ведиевые пластины, вкованные в живую плоть, оставались напоминанием об их знакомстве с отцом Геласием. Другие уже были отравлены, пусть и меньше, чем тот, кто насильно вручал им свободу. Нашлись и те, чьи тела были искажены до неузаваемости и плотно стянуты ведиевыми оковами. Интересно, что они успели  сотворить прежде, чем попали сюда? Как много жизней унесли? Желали ли они зла, или это несправедливый мир вынудил их защищаться, как и его, Ириса?

Один пленник-Заблудший был так громаден и силен, что на спине его Наставляющие установили чудовищный механизм с воротом, натягивающим цепи и выкручивающим суставы, сводя исполинские руки за спиной. Механизм уже был разбит, и гигант неспешно потягивался, урча от боли и разминая освобожденные суставы. А потом вдруг бросился на своего спасителя, хлестнув с двух сторон ведиевыми цепями. Под тяжестью навалившейся туши стало трудно дышать, вернулась пустота и бессилие холодных объятий.

 - Я держу его! – прохрипел великан. Вокруг началось оживление, раздалась какая-то возня. В ушах у Ириса звенело, и в этом звоне слышалось ему бряцанье ведиевой сбруи под одеждой отца Геласия. А потом неподъемный молот обрушился на затылок исполина, и все закончилось.

Подоспевший одержимый ухмылялся, словно ждал благодарности, но Ирис оттолкнул его с дороги и выбежал на улицу. Еще кипел бой, но трусливые каторжане в большинстве своем побросали оружие и сдались на милость стражи, и лишь самые упорные еще пытались пробиться к свободе. Скоро подоспеют братья, понял маг, вместе со стражей одолеют последних одержимых, и все закончится. Закончится ничем.

Он обернулся в сторону цепных подъемников, служивших для скорейшей доставки грузов наверх, в обитель, и подкреплений в Яму. Туда беглецы не рвались – карабкаться долго и тяжко, а наверху ждут вооруженные до зубов палийцы. Они предпочитали штурмовать наружные ворота, а одиночки лезли по отвесным стенам, срываясь, разбиваясь насмерть или распарывая себе животы на ржавых настенных зубцах. Зато возле подъемников собралась организованная кучка Наставляющих. Совсем небольшая, но среди них – коренастая фигура, которую Ирис не мог не узнать.

В отчаянии маг метнулся прочь, к шахте.

«Я вам не дамся! Я не вернусь туда, в эту проклятую комнату, не позволю вам забрать мой дар! Я улечу прочь, далеко отсюда… в Альтарру! Я слышал, там Заблудших не преследуют, точно зверей!..   Но сперва…»

И он развернулся, и очи его полыхнули гневом. Магия полилась из тела Ириса бурлящим потоком, искажая и корежа его, и земля под ногами содрогнулась. Вырвавшееся из трещин пламя взметнулось к небу, и барак с отупевшими от рабства Заблудшими скрылся в огне. Что-то кричал Геласий; он и его люди отступали в сторону шахты, туда, где толща ведия под землей защитила бы их от чар. Задрожала гора, и трещины поползли по ступеням, лишь священная скала и стоящая на ней обитель оставались незыблемы.

А Ирис торжествовал, упиваясь своей окончательной местью, своим последним словом. Он бичевал ополчившийся на него мир семихвостой плетью-молнией и хохотал, точно безумец. Он мстил за пережитое унижение и страх, за предательство тех, кому желал помочь, за непрошенный дар, перечеркнувший его судьбу. И даже когда земля ушла у него из-под ног, он не остановился, упоенный магическим экстазом и буйным весельем человека, которому нечего терять. Он удивился лишь, когда бесшумные крылья не развернулись за спиной, когда вдруг истаял бурный поток силы, несший его на своем гребне. Удивился и ужаснулся, понимая, что его, вместе с дерном, песком и расколотым камнем, заглотил гигантский ведиевый мешок, многие века ждавший своего часа. И что падение будет очень, очень долгим.

Когда наверху улеглась пыль, все уже было кончено. Братья-Наставляющие с хвалою Господу на устах поражали клинками последних одержимых, норовящих притвориться мертвыми или укрыться в трещинах истерзанной земли. Стража сгоняла в кучу уцелевших каторжников. За стенами Ямы неистовствовали сверчки, а сверху, из-под самого небосклона, величественная обитель, чей престол пошатнулся, но устоял, гляделась в поглотившую Ириса бездну.

- Спустите ему веревку, - велел отец Геласий. Наставляющие сбивчиво бормотали молитвы – пустота разверзлась у самых ног, но обошла стороной, не тронула воинов Господних. – И найдите мне брата Ореста.

Он знал – Ореста не найдут. Не сегодня и не здесь.

А под многометровой толщей ведия Ирис метался, выл, стенал, до крови скреб стены своей темницы, бился о нависший над ним приплюснутый бок ведиевого шара, пока силы, казавшиеся неиссякаемыми, не оставили его наедине с давящей, осязаемой темнотой. Он, знал, что его крики не достигнут поверхности, он помнил, как долго катился во мрак. Человека это падение убило бы тысячу раз, раздробило, перемололо в труху, и никогда еще несчастный Заблудший так не жалел, что он больше не человек. Он кричал, пока голос не отказался служить ему, но слабое эхо не могло заполнить кошмарную, невозможную тишину внутри. Магия ушла. Она не звучала в ушах, не струилась по телу – ни капли. И казалось, что с ней ушла жизнь, а осталось самое ужасное, самое безысходное существование.

Конец веревки долго раскачивался перед самым лицом Ириса, но маг не двинулся с места. Он сидел и смотрел, как кто-то наверху то и дело подергивает веревку и снова оставляет в покое, не чувствуя груза. Он злился, он до боли закусывал пальцы – и смотрел. И только когда через несколько часов конец веревки медленно скрылся в темноте над головой, обхватил лицо руками и тихо, безнадежно заплакал.







RPG-Zone
На главную · Конкурсные рассказы · Принять участие · Обсудить на форуме · Правила участия

Пишите нам: contest@rpg-zone.ru
Последнее обновление - 18 апреля 2011 года. http://fancon.ru
Яндекс.Метрика