Уже подходя к низенькой арочной двери с зарешеченным окошком, он встал как вкопанный, закрыл глаза, отогнал все, какие думались, мысли – настраивался. В другие дни такого не требовалось – сам инструмент его настраивал, один вид того, чем предстоит работать, – но сегодня всё по-другому, сегодня надо, надо. Когда ты истый мастер своего дела, такие штуки понимаешь на раз.

Его звали Митта Ощур, и он был приверженцем традиционных ценностей: самоотдача на работе, взаимоуважение в семье, убийства по праздникам. Боги были благосклонны, и со всем, куда ни глянь, был у него полный порядок. Разве что здоровье малость пошаливало – в плече постреливало да рука немела. Но если бережно, не дёргать, не нагружать, то терпимо, не до крику. А после стаканчика кедровой настоечки так и вовсе отпускало, только вот нельзя ему на работе настоечку, потому как работа у него серьёзная, внимательность нужна нешуточная и усердие неусыпное.

Дверь он открывал медленно – чтоб по нервам проехаться. От этого скрипа у него и у самого скулы свело, а уж как пацан замотал головой, так казалось, оторвётся та голова и чубатым колобком в дальний угол покатится.

– М… ммм… мм!

– Кляп, говоришь, вынуть? А орать не начнёшь? Только попробуй.

Кляп был вынут, и пацан быстро задышал ртом и закашлял.

– Что? Не понравилось? Экий ты нежный! Надо ли тебе в упрямцы-то?

– Я… не упрямец…

– Что же упрямишься тогда? Не упрямец, а кто?

– Кьюн… – и он закашлялся так, что Митта махнул рукой (здоровой рукой, молодец, не перепутал, а то по задумчивости случалась и запутка), отвернулся и принялся инструмент перекладывать. Щипцы, разрыватель, вилка-ковырялка… – двадцать три железки. Жаль, если пацана… даже додумывать не хотелось.

В боковое оконце прямой наводкой били солнечные лучи, заливая извилистый ряд железок, все они блестели как новенькие, а сумрачная камера подкрашивалась чуть более тёплыми тонами. Митта ловил солнечную щедрость тыльной стороной ладоней и представлял, что это боги оглаживают руки, которыми творится на земле божья справедливость. Представил – и одёрнул себя. Боги бы не стали, не по чину им, не по званию. Может быть, какие-нибудь их ближайшие прислужники. Не ближайшие тоже хорошо. Дальние – а всё равно божьи!

Пацан тем временем прокашлялся и молча сопел. Митта повернулся к нему и сказал:

– Послушай-ка сюда, КЬЮН. Красивое у тебя имя, да и сам ты… вон какой орлик. Но без глаз или ушей ты таким орлом уже не будешь. Я не знаю, зачем ты это делаешь, но знаю, что зря. Ты подумай. Крепко подумай, зачем тебе это надо. Я кое-что в этой жизни смыслю. Тебе сколько? Четырнадцать. А мне полсотни по весне отмерялось. Послушайся, сынок, того, кто в разы тебя старше.

– Мне пятнадцать, – угрюмо отозвался Кьюн.

Он сидел на деревянной табуретке, связанный по рукам и ногам. На щеке кровь. На форме тоже. Били уже, стервецы. Не по уставу же! Если ты стража, так и сторожи, зачем бьёшь?

– Кто это тебе мусу-то расквасил? Стражники?

– Нет, ещё в школе…

Митта сокрушённо вздохнул и разразился новой воспитательной тирадой:

– Форма-то у тебя, как погляжу, из лофтина. Отличник значит. Умный значит. И не стыдно тебе такие глупости творить? Это же сколько человек – триста? – и все подписали. И у всех всё хорошо. Всё всегда бывает хорошо у тех, кто правильно поступает! А кто так, как ты…

– Что плохого я сделал?

– Ууу… – протянул Ощур и впрямь ощурился – разочарованно, презрительно. – Зря тебе, видно, отличниковую форму выдали. Правда не понимаешь или придуриваешься?

– Зачем мне придуриваться?

– Я, заметь, о том же. Незачем. Ладно. Слушай. Вдруг чего поймёшь, пока я тебе суставы не раздробил. Помнишь те две бумажечки? Вот они, – потыкал Ошур пальцем в стол, рядом с инструментом. – Первая – отказ, вторая – приятие. Тебе надо было их подписать. Обе. Так делают все, кто отучился. Так надо, понимаешь? Это твой пропуск во взрослую жизнь. Две бумажки – две подписи. Понял или нет?

– Но там написано, что я отказываюсь применять магию и принимаю все решения Управы!

– На то она и Управа. Управляет. А нам только и делать, что принимать.

– Я же не знаю, что это будут за решения. Как я могу сказать, приму я их или нет?

– Тебе, чудак-человек, ничего говорить и не надо. Один раз подпишешь – и всю жизнь будешь принимать. А про магию – разве ты маг? Разве есть у тебя та магия?

– Если нет, какая тогда разница? Зачем подписывать?

– Так положено, мальчик. Не нами заведено. Всё равно ведь подпишешь, только инвалидом останешься. Знаешь, что будет потом? Слышал про Красную Лужу? Знаешь про такое?

– Нет.

– И не узнать бы тебе во всю твою жизнь, сам не ведаешь, на что идёшь. Это остров. А называется он так, потому что со всех, кого туда привозят, натекает лужа крови. Вот такая лужища! Всего искромсанного кинут тебя в вонючую лодку и отвезут на этот остров. Там такие же придурки живут. Только жизнь ли это? Кто-то не ходит, у кого-то нет губ, у кого-то…

– Вам нравится калечить?

– Надо же чьими-то руками богам правду на земле устанавливать. Это моя работа, сынок!

– А если бы можно было её не делать, что бы вы выбрали?

– Выбрал? Сыно-о-ок. Никто ничего не выбирает. Ты ведь вон какой уже большой, – Митта окинул его основательным взглядом с ног до головы, как будто и впрямь оценивал, какой он огромный, – а как скажешь чего, как скажешь… как в лужу пёрышко положишь!

– Но я хочу. Хочу выбирать.

– Выбрал ты уже, мой мальчик, – тихо сказал Ощур и подошёл к инструменту. Подхватил не выбирая – вилка оказалась – и тут же уронил. А поднимать не той рукой потянулся – плечо схватило!

– Ох ты боги Приозёрья… – запричитал.

– Что?

– Плечо…

Пока плечо да руку разминал, всё в оконце смотрел. Такой денёк! Жаль, если пацана…

Как более-менее получшело, снова взялся за инструмент. Теперь уже поаккуратнее, плечи да руки, поди, не казённые. Разрыватель выбрал. О стол им зачем-то постучал. По камере туда-сюда походил.

– Боишься? – спросил.

– Вы не станете… – Губы пацана дрожали.

Митта задумался, как будто что-то вспоминал. Вспоминал – и вспомнил:

– Ты не молчи. Говори, говори.

– Что говорить?

– За что муки решил принять. Что от магии не отказываешься. Что Управа тебе не управа. – Митта перечислял и подходил всё ближе.

Пацан был бледным до какой-то нечеловеческой сизости, но губы его дрожать перестали, и он довольно твёрдо проговорил:

– Я, Кьюн Гарей, никакого отказа от магии не подпишу.

– Никогда?

– Никогда. И решения буду принимать сам. Всегда.

«Да… да… да…» – заметалось по камере эхо, а вслед за ним где-то под самым потолком тихонько зашипело.

Оба они подняли головы и увидели маленький огонёк, красную точку. Шипела явно она.

– Слушай… – хотел что-то сказать Митта, но точка пыхнула, озарив ослепительно красным каждую пядь, и его отбросило в угол.

Когда зарево пропало, Кьюн сидел уже не связанный. Следов крови – никаких. Обрывки верёвки валялись на полу, тлея по концам, а красная точка переместилась ниже и висела, наверно, в аршине над головой пацана.

Поднимаясь, Митта прокряхтел:

– Вот значит как, Кьюн Гарей… Ты маг, не кто-нибудь…

Не глядя на новоявленного чародея, он поковылял определять на место разрыватель.

– И что будет дальше? – спросил Кьюн. Хорошо так спросил, не мямля, не заикаясь. Держался он молодцом. Если и был удивлённым, то не бараном перед воротами.

По существу, Митте было нечего ответить. Он впервые участвовал в магическом Раскрытии – и немудрено, редко такое случается, раз, может быть, в сто лет. Что-как делать и говорить он выучил, и работу сработал что комар носа не подточит. Теперь, после того, как появилось Средоточие Силы (точка, шарахнувшая его, уж точно была не слабой), следовало позвать старшего. И всё. Но он впервые сталкивался с магом! И точно больше никогда не столкнётся. Неужели всё? Может, попросить чего? Так всё вроде есть. Порядок, достаток, мир с собой и богами…

– Этот огонёк – всегда будет надо мной? Меня отпустят домой? Скоро? – допытывался Кьюн.

– Про огонёк не знаю, не обессудь. А домой… Нет. Я тут тебе про Красную Лужу… Пугалка это. Нет никакой Лужи. Есть Луга, Красная Луга. Там маги и живут. И тебе туда прямая дорога.

– А если я не захочу?

– Это уж как захочешь. Только магам среди людей не место. Не можете вы жить по-людски, а мы по-вашему не можем.

– Я сам себе хозяин! Здесь моя семья.

Упрямый, ох и упрямый.

– Хозяин, кто ж спорит? Но родным от тебя одни несчастья пойдут. Луга теперь твой дом, Кьюн Гарей, Луга… – Вдруг Митта оживился: – Слушай, Кьюн, а помоги мне, а? Вылечи плечо? Я зла тебе не желал, тревожился за тебя!

– Неправда.

– Врать не буду!

Кьюн прислонил к уху раскрытую ладонь, словно прислушивается, и по камере понеслось – голосом Митты, но как будто шёпотом приправленным: «жаль, если пацана…», «жаль, если пацана…».

– Правда… – смутился Кьюн. – Только плечо я всё равно не могу. Не умею я пока.

– А мысли слушаешь, – обидчиво прищурился Митта.

– Как-то само. Я как будто знал. А про лечобу не знаю…

– Эх-ма. А когда узнаешь, далеко будешь. В Луге этой своей. Знать бы, что за Луга. Почему она хоть так называется. Пугалку знаю, а как оно по правде… Полста лет живу, хочется как по правде! Кьюн, сынок, а пришли мне оттуда весточку? Как там, чего. Ты маг, тебе не трудно, совсем мелочь. Пятый дом на Осиновой, Митте Ощуру. Пришлёшь?

Кьюн посмотрел на него как-то странно – как на сбрендившего.

В дверь камеры стукнули.

– Да всё у нас, всё! – отозвался Митта. И снова, Кьюну: – Тебе не трудно, совсем мелочь…

 

Спустя месяц, у Митты дома.

День Святого Кселантия – не такой уж большой праздник, а утро выдалось мокрым, туманным. Ныло плечо. Поэтому, вопреки обыкновению, отец семейства и не пошёл со своей любезной, во всех отношениях прекрасной супругой и выводком на праздничный загон. Загонят сегодня без него. Тем более, что по небольшим праздникам не всегда и убивать удаётся, оступившихся выдают чахлых да хиленьких, часто они, пока их гонят, помирают.

Вернётся семейство, будет праздничный обед. А пока имеется у Митты и свой маленький праздник: только что приходил посыльный! Кьюн, это юный засранец, прислал лечебную мазилку! Увесистая баночка, не поскупился пацан. На серебристой крышке выбито: «ДЛЯ ПЛЕЧА».

Уж как Митта доволен. К врачевателю-то он ходил, да только деньги на ветер выкинул. Магия, она вернее будет, а купить такую баночку никакого достатка не хватит. Ценная баночка, ох ценная.

Жалко, правда, что весточки никакой, но рад и тому, что есть. Сейчас-сейчас. Поможем тебе, плечико…

Он открутил крышку – и отпрянул. Из банки, прямо из жёлтой в красных искорках мази, вырастал тонкий, в радужную полоску луч. Дрогнул, доросши до потолка.

– А это что такое?

Митта сидел, уставившись, и не знал, что делать. Радужная прямая застыла, чего-то ожидая.

– А так? – Одно касание – и луч развернулся в простынку, а на простынке – гляди-ка – Кьюн!

Кьюн сидел, поджав ноги, на небольшом взгорке. Одет он был во что-то странное, чудным образом меняющее цвет, а над его головой всё так же висел красный огонёк.

– Красная Луга называется так из-за этого, – не приветствуя, начал он и глянул на огонёк. – Средоточие Силы тут над всеми и всегда, от этого остров кажется красным, особенно вечерами. Мы все здесь сильные. Но мы никогда не меряемся силой…

– Кьюн, ты слышишь меня, Кьюн! – замахал руками Митта.

Но Кьюн не слышал. Он продолжал:

– У нас нет Управы, потому что мы управляемся сами. И здесь никого не калечат и не убивают. Вам всё-таки пришлось бы выбрать что-нибудь другое. Нет такой работы – пытать. Если кто-то оступился, мы его журим. Это как ругать, только не грубо. Предупреждать, что больше так не нужно…

Митта откинулся на спинку кресла. Брови его сдвинулись, лицо стало напряжённым, как будто он силился что-то понять, а это что-то не давалось.

– Вы хотели знать, как оно по правде, но вам не понравится. Боги не хотят мучить и убивать людей. Боги страдают, когда страдают люди. Вы никогда не служили богам…

Лицо Митты перекосилось, как от боли.

– Но в вас есть что-то хорошее. Вам было жаль меня, когда я был связанный и избитый. Хорошее – оно как оберег. Только оно спасает…

Митта издал что-то между стоном и рычанием и закачался вперёд-назад в кресле. «Жаль, если пацана только напугать и получится, жаль, если пытать не приведётся!» – вот что он тогда не стал додумывать.

– Посылаю вам мазь для лечения плеча. – Он едва заметно кивнул. «Простынка» мигнула и пропала.

– Что? Как? – дёрнулся Митта. – Да как же?!

Треснул ладонью по банке, словно вбивая её в стол.

– Как же? – повторил он, морщась и тряся ударенной рукой. – Не работа? Нет такой работы?.. «Журим»?.. НИКОГДА НЕ СЛУЖИЛ БОГАМ?..

Он взвыл, как раненый волк и сполз с кресла на пол. В груди, как в печке, горело. И в плече. И в руке. Дотянулся до мази, но что-то внутри как будто оборвалось, рухнуло. Рухнул и он сам.

– Ох… – выдохнул он и успел удивиться, что выдох такой мокрый.

Когда семейство возвернулось, муж и отец лежал в зале, у столика, багровым лицом в кровавой луже. В руке он держал красивую баночку с искрящейся мазью. Крышка была отвинчена, но состав не тронут.