Цветы на осколках Вначале мне было необходимо каждое утро проверять, что я жив. Это напоминало кожный зуд, и приносило несколько минут неподдельной радости. Среди безмолвного мертвого мира мое сердце продолжало биться. За Старика не скажу, я до сих пор не уверен, что он такое. В нем не было перемен – наверное, в этом все дело. Каждое мгновение жизни чем-то отличается от предыдущего, я, вот, ужасно страдал от резких скачков настроения, но он – нет. Он всегда оставался Стариком, каким я его впервые увидел в тот день, когда мир закончился. Все умерли. Взрывной волной меня отбросило в овраг и засыпало горячей сухой землей. Наступила такая невероятная тишина, и она продолжалась так долго, что я догадался – все ушло, и люди, и жизнь, и мир. Потом кто-то потянул меня за плечо наверх, уложил на выжженную траву под опускавшуюся звездную ночь и сидел рядом, молча, до самого рассвета, держа мою руку в своей. Не сжимая, не для виду, а словно удерживая мою душу в теле. Потому что я мог, я хотел тогда тоже закончиться. Это все равно как попасть в воронку от идущего на дно гигантского корабля – затягивает. Помню еще как странно, непривычно легко было выскользнуть из пропитанной грязью и кровью куртки, из будто бы каменных сапог, штанов – он вытащил меня, как новорожденного ребенка, из окружавшей меня смерти и заставил дрожать от утреннего апрельского мороза. Так я и понял, что выжил. Два с половиной месяца я возвращался к тому котловану и смотрел, как покрывается пылью моя одежда. Одежда, в которой не было останков – не торчали кости, не было оторванных кусков плоти, пуговицы и те остались застегнутыми, а ремень нетронутым, но внутри пусто. А я стоял и глядел на это сверху, пока Старик не приходил за мной и не уводил прочь – у нас было много дел, мир снова должен был начаться. Ни разу он мне не выговорил за это. Старик вообще меня не ругал. К началу третьего месяца я ему поверил, и больше не приходил искать свое тело среди мертвых. С залатанной сумкой наперевес, куда он складывал разные фантики, осколки стекол и бутылок, заколки и скрепки – да просто всякий хлам по своему усмотрению, мы каждый день, пока солнце не садилось, бродили по разрушенным улицам моего города. Ночью останавливались и разводили костер, но не потому что устали и нам требовался сон, а чтобы снова установилась очередность: день – ночь, работа – отдых, смерть... Я почт не задавал вопросов, мне было хорошо рядом с ним, и этого было достаточно. Только сейчас я вспоминаю, что ни Старик, ни я, следуя его примеру, не нуждались в пище и в питье. Я сворачивался калачиком рядом с ним поближе к огню и дремал, уткнувшись в его грубую, но чистую одежду, чем-то напоминавшую длинный бабушкин халат. После того, как я перестал отлучаться по утрам, мы, наконец, покинули мертвый город и отправились вдоль черных сгоревших сосен к реке. Не было ни птиц, ни даже травы под ногами – только тишина и обожженный войной мир. Но я привык, и не думал об этом. — Смотри, какой красивый! Давай его возьмем! – вытащив охотничий нож из под обломков перевернувшейся машины возле лесной опушки, я стер с него комья земли и показал Старику. — Что мы с ним будем делать? – он с грустью посмотрел на меня, так что я заплакал, но расставаться с находкой не захотел. — А что с остальным мусором в твоей сумке, то и с ним! Пожалуйста! Это нужная вещь, как ты не понимаешь, — я всхлипывал и тащился за ним, сжимая нож в руке так, что побелели костяшки. — Я собираю то, из чего может родиться новый мир, — Старик больше не смотрел на меня, но стал идти медленнее, давая мне возможность подумать. – Нож нужен для убийства – человека или животного. Разве тут есть кто-то, кроме нас с тобой? Кого ты собрался убить? Нет, в следующий мир я его не возьму. Но ты, если хочешь, неси его сам. И я берег нож от взгляда Старика, пряча за пазухой рубашки, несколько дней, пока не почувствовал себя на столько уставшим и отчаявшимся, что больше не мог за ним идти. Меня стали мучать воспоминания о голоде последних лет, когда мир сгорал в войнах и катастрофах, снова начали болеть затянувшиеся шрамы и сломанные когда-то давно кости, я плакал каждый день, пока Старик не сжалился и не спас меня снова. — Этот нож сильнее тебя. Он хочет остаться здесь. Если ты останешься с ним, то умрешь. Так он получит еще одну жизнь. Решай, хочешь ли ты этого. — Пожалуйста, забери его у меня, я сам не могу его выбросить, — прошептал я и, когда Старик, ловко выхватив нож у меня из-за пазухи, отбросил его так далеко, что он сгинул из виду, обнял его и долго не хотел отпускать. Странно, ростом я был под два метра перед уходом на фронт, а едва до пояса Старику доставал и то, мне кажется, потому что он склонился. — Скажи, ты любишь меня? – спросил как-то Старик, подбрасывая сухие ветки в тлеющее пламя перед самым рассветом. — Конечно, — удивился я, ведь все было очевидно. — А своих родителей? Друзей? Кого-нибудь еще? – он внимательно изучал мое лицо, но я не видел смысла притворяться. — Я их не помню. Никого. Есть только ты и я, — произнеся это вслух, я задумался, как это могло случиться – ведь я и вправду тосковал по матери и братьям, по школе. Но только сначала, чем дальше мы со Стариком уходили из города, где я родился и почти что умер, тем призрачнее становились образы прошлого, пока оно не превратилось в песок, развеянный ветром. — Это ничего, мальчик, не кори себя, — он похлопал меня по плечу, и я почувствовал прилив тепла и радости. — Хочу, чтобы ты попробовал завтра одну штуку, — Старик ласково улыбнулся, но я уже клевал носом и не дослушал его. Усадьба, к пепелищу которой мы добрались следующим вечером, была когда-то богатой. Массивные плиты фундамента были выкорчеваны взрывом, огромная печка лежала на боку возле сарая и кое-где на ней еще держались изразцы. Повсюду были разбросаны остатки скарба, рухнувшие кирпичные стены, посуда, неожиданно сверкнувшая белым фарфоровым краем из кустов. — Садись, — он подтолкнул меня к чудом уцелевшей ступеньке крыльца и показал на расплавленное пятно металла на покрытой глубокими трещинами земле. — Мы здесь останемся на ночь? — Нет, ты остаешься здесь насовсем, — он сел рядом и прижал меня к своей груди, не позволив рыданьям выплеснуться наружу. – Я пойду вперед, мне еще очень много нужно собрать, но главное - тут. Отсюда мир опять начнется. И сделаешь это ты, — он говорил так ласково, что я не смел издать ни звука, только предчувствие беды становилось сильнее с каждым вздохом. — Как я смогу это сделать? Я же ничего не умею... Я не различаю, в чем кроется жизнь, а в чем осталась одна смерть. — Умение придет, — заверил он меня и стал удаляться, забирая с собой тепло и покой, в которых я жил все это время, как в материнских объятьях. – Начни с цветка. Вырасти его, и когда он расцветет – я вернусь за тобой, чтобы мы снова были вместе. — Вырастить? Здесь? Это же мертвый мир! Ты сам так сказал! Откуда здесь возьмется жизнь? У меня нет ни семян, ни воды! Подожди, умоляю тебя! – я бежал за ним, но догнать бы не смог все равно. Старик стал частью угасавшего дня и исчез вместе с солнцем. — Тебе не нужно ни то, ни другое, — принес мне сумеречный ветер его последние слова. – Прежде, чем он появится – полюби его. Думаю о нем, зови его к жизни, рассказывай ему, как ты будешь о нем заботиться, и цветок родится. Жизнь намного сильнее, чем ты думаешь... — Но отец, — я впервые назвал его так и почувствовал, что это было верно, — это просто кусок металла и горсть сухой земли. Что я должен любить тут? В первую ночь, когда я остался один, не было ни костра, ни надежды. Старик обманул меня – на осколках никогда еще не вырастали цветы. Сколько прошло времени, не знаю, солнце всходило и опускалось, я не двигался с места. Обхватив колени и пытаясь вспомнить его голос, его прикосновения, я смотрел на неподвижный безмолвный мир до тех пор, пока из этой тишины и смерти не появился ответ. Он был очевиден, прост, ответ был во мне. Я, я – жизнь и из меня все должно начаться! Не тратя больше ни секунды, я расцарапал ладонь о сухие доски крыльца и некоторое время с ужасом и удивлением смотрел, как вместо крови на землю упали несколько тяжелых капель воды. Земля тут же проглотила их, жадно, предвкушая еще, и я поил ее до тех пор, пока в темном от влаги пятнышке не появилось едва уловимое движение. Песчинка за песчинкой, они сдвигались друг относительно друга, тогда я нагнулся и поцеловал землю, нашептывая ей обещания любви и надежды, и росток пробудился... Когда приблизилось утро первого месяца, и нежный розовый бутон ждал солнца, чтобы раскрыться, у меня почти не осталось сил – я все их отдал цветку и был счастлив, как никогда прежде. Если вся жизнь из меня перетечет в него, а затем – в следующие цветы, может быть даже деревья, это будет правильно, то, как должно быть, как и хотел Отец. — Идем, нам пора уходить, — Старик нагнулся надо мной, закрыв от палящих лучей солнца и меня и небольшой розарий, рядом с которым я спал. — Я не могу их оставить! Разве не в этом мое предназначение? – как мне не хотелось обнять его, подняться у меня не было сил. — Смотри, они выросли и уже окрепли. Теперь ты должен позволить им самим выбрать жизнь и бороться за нее. Когда им понадобится помощь, и они позовут тебя, разве ты не откликнешься на их просьбу? Как сделал и я, — он погладил меня по слипшимся волосам, и я снова почувствовал, что выскальзываю из отяжелевшей и ставшей мне не по размеру одежды. — Для тебя я такой же цветок среди осколков? – я рассмеялся и потянулся к нему. — Да, из всего бескрайнего моря выращенных мной цветов, пока одни стали истреблять других, только ты единственный вспомнил обо мне, — Старик взял мою руку в свою, забирая душу. — В этот раз я на самом деле умер? — Уже очень давно, мальчик. Просто тебе нужно было еще немного пройти, понять и совершить, чтобы всегда быть вместе со мной. Солнце скрылось, и распустилась ночь над миром, в котором зацвели первые цветы. Обсудить на форуме