Лес обступил нас, белея вечерним туманом.

Асфальт сменила раздолбанная в ноль грунтовка, запетляла в темноте между стволами. Я потёр глаза, приглушил магнитолу. Вёл медленно — под скрип рессор и стрёкот сверчков. Рядом, повиснув на ремне безопасности, клевал носом Димка.

— Долго ещё, пап? — пробормотал он.

— Да почти уже.

— Мама, наверно, опять ругаться будет.

Я усмехнулся:

— Ну, не на тебя ведь.

Нелли так и так заведётся, но сегодня даже без разогрева: Димку я обещал привезти к восьми, а уже почти одиннадцать.

— Ты в следующую субботу приедешь?

— А тебе удобно? — спросил я.

Он замялся:

— Ну… мы там с ребятами…

— Напишешь тогда, — сказал я. Димке скоро восемь, и мне не хотелось мешать. Дети — народ занятой. — А я подстроюсь. — Тут мой телефон загудел, и экран вспыхнул капслоком: «РАБ ЖЕНЁК». Я поставил на громкую: — Чего тебе? Писал же: нет меня сегодня.

— Серёг, да тут…

Димка зевнул, и меня тоже потянуло.

Дослушав, я ответил:

— Акт составь.

— И всё?

— И проследи, чтобы его подписали.

— Н-ну… это да. Только ещё не все службы подъехали.

— А так даже лучше. Кто последний приедет, тот и виноват.

Он стал тупить, и я его сбросил.

Курить хотелось до смерти.

— Пап, а что это за акт такой? — спросил Димка.

— Да так… бумажка одна, зад прикрывать. — Я подмигнул, и мы рассмеялись. — Жаль только, против мамы твоей не работает.

 

Дом стоял на окраине посёлка, одним боком к лесу, другими — к типовой застройке, обители благопристойности и благопристойников. Не включи я навигатор, заблудился бы, хоть и приезжал раз в неделю. Нелли ждала у ворот, скрестив на груди руки. На ней были бриджи с котиками и огромная мужская рубашка. И выражение лица — как у якудзы.

— Всё, Димка, приехали, — сказал я.

Он сонно выполз на улицу и махнул рукой:

— Пока, пап.

— Пиши, ладно?

— Ага.

Нелли дождалась, когда он исчезнет в доме, и спросила невинно:

— Что так поздно?

— Да брось, лето же. Завтра никуда не вставать.

— Это тебе не вставать, — повысила она градус. — А нам в город надо. Он теперь не выспится и ныть будет всю дорогу.

Я пожал плечами:

— Нечего было селиться хрен знает где.

Тут её, конечно, прорвало. Стаж у меня был немалый, так что я закурил и стал ждать. Сигарету спустя Нелли иссякла. Мне подумалось, что она теряет хватку.

— Ну, — сказал я, — отвела душу, теперь и мужа пилить не будешь.

— А я его и так не пилю. Не за что.

— Скучно живёшь!

Тут как раз открылось окно и явился муж:

— Неля? Тебе отец звонит.

— Скажи, сейчас приду.

Я докурил вторую, поискал, как обычно, куда бросить окурок и, как обычно, не нашёл. Андрей не курил, Нелли вообще сигаретный дым ненавидела. Мне стало любопытно, почему она ещё не ушла.

— А твой разве не на вахте? — спросил я.

— А что, не видно? Утром вернулся.

И вдруг смягчилась:

— Слушай, Серёж…

Я кивнул, отщёлкнул окурок в сторону. Нелли это покоробило, а меня — повеселило. Мы в этот детский сад уже почти год играли.

— Нам по делам отлучиться надо, — сказала она. — Заберёшь Димку на те выходные? Бабки и дедки не могут.

— А он сам-то не против?

— В смысле?

— Ну, у него, может, свои планы. Друзья там, девчонки.

— Я тебя умоляю. Его из дома-то не выгонишь.

— Городской ребёнок, — сказал я, оглядываясь. — Не то, что мы.

— Привыкнет.

— То есть ещё не привык?

— Привыкнет, — поднажала Нелли. — Тут раздолье, тут воздух, школа под боком, здесь люди живут, а не только готовятся. Не обижайся, Серёж. Сто раз ведь уже говорили. Ты лучше ответь.

В окне замаячил силуэт Димки.

Я разыграл политика:

— Подумаю. Посмотрю, как там с работой.

— Ну, как обычно, — скривилась Нелли.

— Я тебе наберу.

— Мне уже завтра надо знать.

— Ну, — усмехнулся я, — как обычно.

 

Домой я вернулся уже за полночь. Побродил по пустой квартире, покормил кота, вышел на лоджию покурить. Поглядел, как змеятся вдали жёлтые нити автострад. Жил я высоко. Отсюда даже виднелся лес, в котором затерялся их посёлок, точно какой-нибудь анклав старообрядцев. Димка любил город. Он не говорил, но я знал. И Нелли тоже.

Пролистав рабочие чаты, я завёл будильник и лёг. Пришёл кот, потоптался, задирая зад, но остаться не изволил. Часы отщёлкивали куски ночи, словно окурки. Мне снились бумажные птицы, как я запускаю их с крыши. Как они парят, шелестя, как дрожат крылья-гармошки. Снились жёлтые астры и жёлтые кости, увязшие в песке. И… она. Её силуэт вдали, жуткий и бледный, будто болотный свет. Я открыл глаза, мгновенно, словно и не спал.

Телефон разрывался.

Но не будильник: до него было ещё полчаса.

— Да? — ответил я.

— Димка не у тебя?! — выкрикнула Нелли.

Я сел, стряхивая остатки сна.

— В каком это смысле — у меня?

— Мне откуда знать?! Господи!.. ты уверен?..

— Что стряслось-то?

Она вдруг разрыдалась:

— Димка пропал.

 

* * *

 

— Серёга!

Я сплю, мне это снится.

— Серёга-а-а!

Орёт прямо под окном, а потом ещё слышу — швыряет камешки. Злой, как собака, я влезаю на подоконник и открываю форточку. Игорёк на улице светит мне невинной улыбкой.

— Ты обалдел, что ли? — спрашиваю я.

— Выходи давай! Договаривались же вчера, ну?

 

Я зеваю, все зевают, и только Игорёк бодр, как мышь в кладовке. Занимается рассвет, и мы тоже занимаемся — непонятно чем и зачем. Игорёк опять вскрыл сарай и стащил металлоискатель, хотя и хвалился, что отец ему разрешил. Поглядим, сколько он теперь не сможет на стуле сидеть.

— Мне как-то дед рассказывал, — говорит он, — что тут у нас французы в двенадцатом году проходили. Прямо через лес пёрли. А до меня только вчера дошло: они же, наверно, кучу всякого барахла посеяли. Прикиньте?

Вздыхаем, прикидываем.

Аришка кривится:

— И что, вот так вот прям тут и проходили? Дорог для них не было?

— В смысле?

— В коромысле!

— Да какие тогда дороги, Аришка, — размышляет Кит. — Откуда?

— Ну вот да, — кивает Игорёк. — Мне дед так и сказал: были бы тут дороги, то и мы бы французами были.

— Ох и дед у тебя, — ворчу я.

Филя смеётся.

— А ты не думал, — говорит она, — что он над тобой просто подшучивает?

— Ни фига, не.

— Ага, — фыркает Аришка, — помню, как он тебе заливал, что у вас дома все ложки немецкие, аж с сорок первого, когда тут всё бомбили. А я точно такие же на рынке видела.

Все смеются, и Игорёк тоже:

— Много ты понимаешь.

Он закидывает на плечо металлоискатель, мы с Китом хватаем по лопате, а девчонки просто берутся за руки. Так и двигаем в сторону леса. Деревня уже просыпается. Дед Слава гонит коров к реке, на пастбище, женщины катят бидоны с молоком выше по улице, мужики потягиваются, расчехляют ящики с инструментами и прогревают машины. Орут гуси, визжат где-то свиньи, матерится Дядь-Толя, пытаясь завести с толкача свой грязно-зелёный «Урал». А мы идём с лопатами в лес. И все смотрят на нас, как на дебилов.

 

— Здесь? — спрашиваю я.

— Я там палочку воткнул, — кричит из-за кустов Игорёк.

— Воткнул он… где? Тут одни палки!

— Может, эта? — подсказывает Филя.

Я втыкаю лопату.

— Да пофиг. Всё равно ничего не найдём.

Филя садится на торчащий из земли корень и начинает ковырять болячку на коленке. У неё тонкие пальцы, острые ключицы и очки в роговой оправе, огромные, как телескопы. Она дожидается, пока я выкопаю яму поглубже, а потом говорит:

— Не там копаешь.

— Ты же сама сказала…

— А ты верь больше, — смеётся она. — Вон та палка.

Метрах в трёх, под кустом.

— Зараза ты, Филька, — вздыхаю я.

Перерыв устраиваем чуть в стороне, у валежника. Аришка раскладывает на носовом платке бутерброды с маслом, я открываю бутылку тархуна. Сидим, жуём, гоняем комаров. Игорёк начинает травить какую-то байку, но всем скучно: Филя пытается сложить из салфетки журавлика, мы с Аришкой дремлем в траве, а Кит сосредоточенно набивает и без того немалое брюхо. Красно-синюю кепку с эмблемой ФК «Кристалл» он снял и любовно повесил на коленку. Игорёк делает стратегический разворот:

— Не, ну а про чёрного лесника вы же слышали?

Я приоткрываю глаза.

— Про кого?

— Про лесника. Который в низине жил, где дом заброшенный.

— А что с ним?

— Да ничего с ним, просто говорю: слышали?

— Нет, — говорят все, а Аришка добавляет: — И не хотим.

— Мне, короче, дед рассказал, что… — начинает Игорёк, но все только лыбятся. — Э-э, да скальтесь сколько хотите! Вот схватят вас ночью за жопу, так сразу поверите. Это лет пятьдесят назад было. Жил тут тогда лесник, весь чёрный, как сажа…

Он делает театральную паузу.

— Игорёк, ты время для страшилок не то выбрал, — говорит Аришка.

— Да какие страшилки! Это правда. Дед сам видел.

— Лесника?

— Призраков, — хмыкает Игорёк. — Но началось всё с лесника. Жил он, значит, в том заброшенном доме, злой, как чёрт, и чёрный весь, как негр, — а чёрный потому, что его в детстве в костёр бросили, и он обгорел, — и вот он, значит, за лесами следил, ну, сами знаете. И ужасно бесился, когда по его участку кто-то шнырял, ну типа как мы сейчас. Но вот однажды какая-то девчонка всё-таки пошла, а лесник это, ясное дело, услышал, взял ружьё — и за ней. Говорят, он к тому времени уже совсем спятил. Девчонку застрелил, в простыню завернул и закопал где-то, так что её до сих пор найти не могут. И ладно бы он на этом успокоился. Но её потом друзья пошли искать, так он и их тоже поймал, и сердца им вырвал, и закопал с ней вместе. И никто его за это не наказал, милиция никаких улик не нашла. — Игорёк зловеще улыбается. — Говорят, этих ребят и сейчас можно в лесу встретить. Бродят тут, всё сердца свои ищут, а если кого встретят, так сразу требуют: где они, мол, закопаны…

Все молчат.

Аришка встаёт, потягивается.

— Весёлый у тебя всё-таки дед. И сказочка с моралью: не надо никого в костёр бросать, а то обгорит и станет негром. Филь, последишь тут за этими остолопами, ладно? Я отлучусь на минутку.

— Давай.

— Чего это она? — тупит Игорёк.

— Пошла носик попудрить, — заявляет Кит.

— Я всё слы… — кричит из чащи Аришка, но резко замолкает, и за неё уже говорит шелест листвы и хруст поломанных веток, а после — удар, глухой и тяжёлый, словно кто-то бросил с крыши мешок картошки. И крик. Крик — хуже всего.

Мы вскакиваем, ломимся за ней следом и замираем у провала среди густой листвы. Внизу — в нагромождении веток и присыпанная песком, лежит Аришка, держась за ногу и матерясь, как пастух.

— Жива?! — ору я.

— Нет-блин-сдохла-придурок-ты-больно-чёрт!

Филя, не раздумывая, садится и съезжает вниз по крутому, почти отвесному склону. Игорёк ползёт следом, как краб, хватаясь за торчащие из песка корни, а за ним, пыхтя, Кит: ему труднее всех, при его-то габаритах. Я спускаюсь последним, увлекая за собой небольшую лавину. Уже внизу понимаю, где мы. Это песчаный карьер. Давно заброшенный, с густо заросшими подступами и коварными, бледно-жёлтыми склонами. Они поднимаются вверх метров на десять и образуют почти идеальный круг. Мы в рукотворном кратере.

Все уже суетятся возле Аришки.

— Надо бы на ногу посмотреть, — решает Игорёк.

— А ты её что, лечить умеешь?

— Какая нога-то хоть?

— Это же вывих, да?

— А пальцами можешь пошевелить?

— Она не сломана! — визжит Аришка, но пошевелить не может.

— Серёг, давай носилки делать, — встаёт Игорёк.

— Мы их наверх не затащим, — возражает Кит.

— Ну и хрень, — говорю я. — Вечно с тобой проблемы, Аришка.

— Иди в жопу!

— Ну а что тогда? Волоком?

— Может, за кем-нибудь сбегать?

— Р-ребят, а что т-там такое? — лепечет Филя.

Мы все смотрим, куда она указывает. Я ощущаю, как желудок делает сальто, Аришка перестаёт орать, Кит что-то шепчет, а Игорёк с размаху садится обратно. Там скелет. Человеческий. В истлевшей одежде, наполовину погребённый песком как раз в месте нашего спуска. Рёбра жёлтые, в тон гнилой ткани, изо рта и глазниц ползут сальные, словно черви, белёсые корни.

 

* * *

 

Вечером, сидя в машине у дома Нелли и Андрея, я курил и смотрел на чёрную стену леса. К себе не поехал. Позвонил соседу, попросил накормить кота. На работу — сказать, что снова не выйду. И родителям — что новостей по-прежнему нет. Сидел, думал, перебирал варианты. Было уже за полночь, когда я услышал щелчок открывшей дверцы. Нелли — бледная тень себя прежней — села рядом и пристегнула ремень.

— Поехали, — сказала она.

— Куда?

— Всё равно. Просто поехали.

Я бросил взгляд на дом. В окне маячил силуэт Андрея.

— А как же…

— Ну вот просто поехали и всё, что сложного?!

Я не стал спорить.

Когда вырулил на автостраду, Нелли открыла окно и замерла, подставив лицо ветру. Минут через двадцать я решил, что она уснула и развернулся.

— Не надо домой, — тут же сказала она. — Поехали дальше.

— Разругались что ли? — ляпнул я.

Нелли вынула из окна руку.

— Мы ни разу ещё не ругались. Одна я ору, как дура.

— Так ты и есть дура.

— Да. — Она была до того спокойна, что мне стало не по себе. — Целый год этого не слышала, даже забывать стала. Он меня терпит, на руках носит. Тошно мне от себя, Серёж.

— Ничего, это быстро пройдёт.

Она не ответила.

Дальше ехали молча. Думали о разном и всё-таки об одном.

Шли четвёртые сутки, но не было ни новостей, ни зацепок, вообще ничего. Лес прочесали километров на десять вглубь, заглянули под каждую кочку. Сотни людей: полиция, добровольцы из поисково-спасательных отрядов, родственники и соседи, просто неравнодушные. Не было разве что вертолётов. Ориентировки в интернете, листки на каждом столбе. Даже местный телеканал готовил материал. И — ничего.

Мы выяснили, что Димка вылез из дома через окно и ушёл в сторону леса. Спешил к друзьям: жечь на опушке костёр, жарить хлеб, травить байки о призраках. Телефон забыл на тумбочке. Его последнее сообщение: «Буду минут через десять».

— Я тут подумала, — заговорила вдруг Нелли, — может, он… сам ушёл… знаешь же, как бывает… мы развелись, школу пришлось менять, новый дом, чужой мужчина… я потому тебе сразу и позвонила, думала, он к тебе убежал. — Она затихла, ожидая ответа. — Ну же, не молчи.

— А что тут скажешь?

— Что думаешь. Как всегда.

Я стиснул зубы.

— Не знаю. Вроде нормально у него всё было. Друзья вот появились, о девочке даже какой-то разок обмолвился. Не заметил я, чтобы ему дома плохо было. Дядя Андрей, говорит, весёлый и не обижает. Мы же его с тобой не бросили.

— Не бросили.

— Ну вот и выкинь из головы.

— Но всё-таки…

— Выкинь.

Она промолчала.

А потом вдруг полезла в бардачок, отыскала пачку сигарет и завозилась, пытаясь открыть, пока я не отобрал. Она сразу вся как-то сдулась, глаза заблестели, подбородок задёргался. Пачку я сунул в карман.

Тут позвонил Андрей.

— Да? — проворчал я. — Уже назад везу. Не знаю ничего, сам у неё спросишь. Трубку возьмёшь? — Нелли не отреагировала. — Короче, едем уже. Давай. — Я швырнул телефон на заднее сидение. — Вот мне больше заняться нечем, кроме как с твоим общаться.

— Спасибо, — сказала она.

Я закурил.

К чёрту всё. Надоело.

— Он мне намекнул, — прошептала Нелли, — что, возможно… уже всё. Что надо готовиться к худшему.

— Так вот чего ты взбрыкнула.

— А ты его типа поддерживаешь? Хочешь сказать…

— Э, нет, — перебил я. — Меня вот не приплетай. Я своего парня до конца искать буду, а с мужем своим ты сама разбирайся, и ему вон душу изливай. Не мне. Я эту лямку и так долго тянул.

Она повернулась.

— До сих пор меня ненавидишь, да? Что ушла?

— Нет, — солгал я. — Но и любить тебя тоже не за что.

Дальше ехали молча.

Я подкатил к дому, но мотор не заглушил. Подумал рвануть к себе, хотя и знал, что не уеду. На веранде вспыхнул свет, раздался щелчок дверного замка. Нелли не двигалась. Глядя в чёрные глазницы леса, она прошептала беспомощно:

— А может… может, это всё из-за того, что тогда было? Помнишь?

— А мог забыть?

Она обняла себя за плечи.

— Я просто о всяком думаю. И… о ней тоже.

— Перестань.

— Это же всё нервы, правда?

Я выдохнул дым и запрокинул голову, глядя в потолок.

 

* * *

 

Чёрно-белая фотография на деревянном кресте. Девчонка — едва ли старше нас, курносая, счастливая. Мне не по себе от её улыбки, особенно когда певчие разом затягивают молитву. Вряд ли она так уж счастлива здесь оказаться.

В гробу её обложили цветами: мёртвое посреди живого, старые останки в новеньком белом платье, застывшая костяная улыбка, жёлтые астры — вместо пустых глазниц. Когда череп, наконец, накрывают саваном, я выдыхаю.

— Ужасно, — шепчет Филя.

Её ладонь находит мою и крепко сжимает.

Гроб заколачивают и опускают в могилу. Мы, как и все, бросаем вниз по горстке земли, а потом потихоньку идём к выходу, лавируя среди оград, скамеек и маленьких столиков. Мы не оборачиваемся. Не хотим думать о ней, но думаем: слишком уж сильно впечатление. Я пытаюсь представить, каково это — так злополучно упасть, видеть, как лавина песка догоняет тебя, давит и не даёт выбраться, давит и давит, а вокруг уже чернота, и нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, нельзя даже закричать.

 

На поминках, как всегда, полно народу. Столы сдвинуты в виде огромной буквы «П», сдавлены подковой длинных лавок. Снуют женщины, подавая блюдо за блюдом, так что не успеваешь съесть одно, как уже тащат другое. Да и невозможно это: мы пробовали. Даже Кит не смог.

Когда в нас больше не лезет, Игорёк шепчет:

— Пойдём после к ручью? Там щуку видели.

— Где, в ручье? — удивляется Филя.

— Ну да. Они же прям с речки заплывают, фиг знает зачем. Я сачки только захвачу. А вечером ухи наварим!

— Да они там сдохнут от торфа, — говорю я. — Там же дышать нечем.

— Не-е.

— Может, лучше в догонялки? — вставляет Кит. — У старого клуба.

— Издеваешься, да? — фыркает Аришка.

Гипс у неё на ноге толстый, убить можно.

— А мне в лес теперь запретили ходить, — говорит Филя.

— Так ручей же не в лесу, — удивляется Игорёк.

— А где?

— Ну… там же ещё не настоящий лес…

— Значит, в догонялки, — скалится Кит.

— Не, ну тогда можно ко мне, — говорит Игорёк. — Только надо к вечеру. Мы там с дедом химию мутим. Он где-то палки достал, такие, знаете, светящиеся. Как в кино.

— И что? — спрашивает Аришка.

— В смысле что? Круто же…

— Тихо, — говорю я.

К нам подсаживается бабуля, которую мы видели на похоронах. Это мать… той девочки. Ей уже под сотню, сухая, с туманом в глазах, но улыбка делает её моложе. Она протягивает руку, ладонь у неё блестящая, изрезанная морщинами, пальцы сжимают старую чёрно-белую фотографию.

— О, у нас дома такая же есть! — говорит Игорёк. — Вон мой дед!

— И мой тоже, — удивлённо бормочет Аришка.

— Да-а, — тянет бабуля. — Были тогда и у Варварки моей друзья, прямо как вы сейчас, не разлей вода. Да-а. Как они её тогда искали… Только что не ночевали в лесу. Мы уж думали: всё, и сами сгинут.

— А я и не знала, — говорит Аришка.

— Да-а.

Фотку бабуля прячет.

— Послушайте-ка, ребятки, что сейчас скажу. Смотрите друг за другом. И так далеко в лес больше — ни ногой. В моё время говорили: кто чёрный ручей переступает, сам себе горя ищет. Коварные там места. Ненадёжные. Да-а. Не одна только Варварка там могилу нашла.

— А как… — шепчет Филя, — как она потерялась?

— Кто ж теперь скажет? Утром гулять убежала, как всегда. Корову подоила, да и всё, нет её. Лето было. Ребята с ней тогда не пошли, не отпустили их. Да-а. Она к одному зашла, к другому, а больше её и не видели. — Бабуля ненадолго замолкает, взгляд её скачет по стенам. — Помню, мне тогда часто снилось, как она по лесу ходит и всё спрашивает, где она, куда теперь идти, и всё зовёт меня, всё зовёт, а я молчу, будто онемела. Просыпаюсь однажды, а она стоит перед кроватью, плачет, белая вся, как иней, и холод от неё по всей комнате. А в руках держит птицу, маленькую такую ольшанку, и говорит мне: «Ты её в платочек, мама, ты её в платочек заверни, она не умерла, ей просто страшно». Тогда-то я и поняла: нет больше моей Варварки. Дети — они ведь как птички. Поют, пока могут, а та, маленькая, уже застыла, окоченела вся.

 

Уже вечером, топая по домам, мы всё думаем об этом. Обычный маршрут. Сперва дом Аришки — она ковыляет туда на костылях, ворча под нос, затем Игорька, затем Кита. Под конец, как обычно, идём с Филей одни, дома у нас по соседству: её на самой опушке леса, мой — напротив. Вокруг темень, небо плотно затянуто тучами. Накрапывает. Мы останавливаемся на дорожке у её дома, и Филя снова берёт меня за руку:

— Хочешь, открою секрет?

— Что?

Она мнётся.

— Только обещай, что не засмеёшься.

Филя раскрывает рот и тут — вспышка, так что я вижу каждую капельку на её лице, взрыв серебра в стёклах очков, вижу, как шевелятся губы. Но за молнией следует грохот, и я не слышу ни слова.

— Вот это удар! — смеётся Филя и бежит в дом.

Спрошу завтра, думаю я.

Но не спрашиваю.

 

* * *

 

Нелли пыталась сломать стул. Поднимала над головой, швыряла на пол, поднимала — и по новой. Молча. Я курил в дверях. В их доме я прежде не был, но Андрей вышел поговорить с полицией и попросил присмотреть за Нелли. Мне не понравилось. Минимализм в стиле армейской казармы: чистенько, строго, ничего лишнего. Присматривать тоже не понравилось.

После финального броска стул отрикошетил и звонко врезал ей спинкой по коленной чашечке. Нелли вскрикнула, брызнули слёзы, я было шагнул вперёд, но сразу же отступил.

— Отвали! — заорала она. — Не приближайся ко мне!

Потом она сидела и плакала.

А я стоял и думал, когда же вернётся Андрей.

— Может, приляжешь?

— Приляжешь? — взвилась она. — Приляжешь?! А может, в кино с тобой сходим?! Ты дурак или прикидываешься? Я не могу! Не! Мо! Гу! Иди к чёрту, понял?! Стоишь здесь, весь такой сдержанный, весь такой спокойный!..

— Всё, заканчивай…

— А я ещё и не начинала!

На крик прибежал Андрей, и Нелли тут же умолкла, застыла, спряталась где-то внутри себя. Я кивнул ему: давай, мол, твоя теперь жена, а сам вышел на улицу и закурил. Затянувшись, обнаружил, что ещё не докурил первую. Так и стоял: сигарета во рту, сигарета в руке. Дебил.

Вечер спешно чернел. Шестые сутки. И даже больше — если сверяться с часами. Их стрелки, словно лезвия ножей, резали меня на кусочки. Я думал о Димке, хоть и запрещал себе, думал о ночи, о страхе, что приходит с темнотой. Я тоже хотел ломать стулья.

Мимо проехал огромный внедорожник, потом вдруг затормозил, дал задний ход. В последние дни постоянно кто-то приезжал и уезжал, ничего особенного. Но мотор затих, открылась дверца — и я словно окаменел.

Из машины выбрался великан: толстый, как три меня, в дорогом чёрном костюме и туфлях сеточкой. В руках он мял красно-синюю кепку с эмблемой ФК «Кристалл». Клуб давно уже играл под другим названием.

— Привет, Серёг, — сказал великан. — Невовремя я.

Я выдохнул:

— Никитос?.. Кит, ты, что ли?

— Да вот, как видишь.

Он торопливо двинул ко мне, сгрёб в охапку. Отпустил на вытянутые руки, покивал своим мыслям. Я улыбнулся:

— А ты всё такой же толстый.

— Льстишь, подлец.

— Ну, как ты?

— Да что я, — отмахнулся он, — нормально всё. И у тебя будет, ясно? Я только утром всё узнал, по новостям вон крутили. Найдём мы пацана, слышишь? Я пока сюда ехал, переговорил там… в общем, завтра с утра вертушка будет. Глядишь, и поможет чем. Братву тоже поднял.

— Братву? Ты типа что, вор в законе?

— Ага. — Он хохотнул. — Типа. Бизнес у меня.

— Большим человеком стал. Хотя и был.

Он хлопнул меня по плечу.

— А ты, как всегда, малость с придурью. В дом-то пригласишь?

— Заходи. Всё равно не мой.

Когда он ворвался внутрь, Нелли уже пришла в себя. Сидела за столом, отрешённо глядя в окно. Но Кита заметила и узнала. Я по лицу видел.

— Аришка, — улыбнулся Кит. — Сколько лет-то прошло?

— Много. Не Аришка я больше.

— То есть?

Она пожала плечами:

— Имя сменила.

— Ты… что? — Он откашлялся, глянул на меня, на неё. — И… как тогда?..

— Нелли.

Разговор не сложился, да и не мог. Кит не стал навязываться, просто повторил то же, что и мне. Но уже после, выйдя на улицу, он в задумчивости натянул кепку, и тут же стал собой, каким я его и запомнил.

— А что там за хрен был с ней? — спросил он. — Вы что, не вместе теперь?

— Развелись год назад. Не сложилось.

— Ну… сложной-то она всегда была, это факт.

— Да и я непростым оказался.

Кит не сдержался и сплюнул.

— А как была дурой, так и осталась, уж извини, Серёг. Нелли! А ведь такое имя было красивое. Какая муха её укусила?

— Да вроде с матерью разругалась. Она эту тему не любит.

Кит покачал головой:

— Тоже мне причина. Я со своей каждый день цапаюсь.

— Мы после универа считай заново познакомились.

— Ну, и как оно?

— Не знаю. Я разницы не заметил.

 

Кит заехал в магазин, купил перекусить и водки.

— Посидим хоть, поболтаем, — объяснил он.

— Ты же знаешь, я не пью.

Он вздохнул:

— Потерянный человек, ну ей-богу.

Приехали ко мне. Кот с порога заявил, что хочет пить, хочет жрать, что лоток воняет. Я начал вспоминать, когда в последний раз просил соседа заглянуть, да так и не смог. Киту кот пришёлся по душе, а вот коту наоборот. Он залез на обувную подставку и орал.

— Жирный какой, — одобрил Кит. — Как звать-то?

Я смутился:

— Да как бы… Кит это.

— Обалдеть. Серьёзно? Эх и любишь ты меня, Серёг. — Он присел на корточки, пошуршал пальцами. — Ну, иди сюда, тёзка, я тебе колбаски дам.

— Он только корм ест.

— Вот всё у тебя не как у людей.

Расположились на кухне. Кит помялся, не зная куда деть водку, и в конце концов поставил её в холодильник, «на всякий». Я налил чаю, убрал со стола хлебницу и пустую вазу из-под конфет. Димка перетаскал, вспомнил я. И тут же отогнал эту мысль.

— Ну, как ты, Серёг?

— Да сам видишь.

— Вижу.

— О себе лучше расскажи. Где так развернулся?

Он хохотнул.

— В стольном граде, где ж ещё. Хотя мне без разницы было, когда уезжал, лишь бы подальше. От лесов этих, от всего. Только теперь понял, что соскучился. — Он глотнул чаю и улыбнулся. — Помнишь же, как хорошо было? Ты, я, Филя, Игорёк, Аришка. Днями напролёт где-то пропадали. И не думали ни о чём. Я после того лета, считай, и не жил больше.

Я промолчал.

— Помнишь ведь?

— Помню. Вспоминать только не хочу.

— Что так?

— А надоело душу за так травить. Прошло — и нету.

— Врёшь. Прошло — да не проходит.

— Давай, не заводи.

— Игорёк умер, Серёг, — сказал он внезапно.

Мне понадобилась минута, чтобы понять.

— Как это? Когда?!

Кит вздохнул, помялся, поставил кружку на стол.

— Я уже в дороге был и решил ему вдруг набрать. Подумал ещё: раз не соберёмся никак в радости, так может хоть в горе получится. А трубку его жена взяла. — Он покосился на холодильник. — В общем, нет больше Игорька. Почти неделю уже. Пошёл на рыбалку, а поймал сердечный приступ.

— Да ты шутишь…

— Только вот тридцатник справил. Ты с ним давно говорил?

— Давно. Не помню уже когда.

— Вот и я тоже. Трубка в кармане, башка в шалмане. — На кухню заглянул кот и, сытый, стал тереться о ноги. Кит почесал его за ухом. — Вот так вот и бывает, тёзка. Дети теряются в лесу, а взрослые по жизни.

— Где похоронили-то? — спросил я.

— У нас, в деревне. Он ведь оттуда так никуда и не уехал. Мечтал только.

— Тогда все мечтали.

— А, брось, — отмахнулся Кит. — Знаю, куда клонишь. Циником ты стал, Серёг. Аж в морду тебе дать захотелось.

Я кивнул и улыбнулся.

Поднял кружку:

— Давай, за Игорька.

— Чаем? Да он там в гробу перевернётся.

Но мы выпили.

Кот запрыгнул Киту на колени, тот вздрогнул, но вдруг умилился, так что минут десять гладил его, чесал и хвалил, забыв обо всём на свете. Я курил, стоя у балконной двери. Наконец, коту надоело, и Кит произнёс — жёстко, без предисловий, будто разговор и не прерывался:

— Это она его забрала.

— Что?

— Это всё она. Та тварь в карьере.

Я рассмеялся. Один.

— Это бред, Кит.

— Забыл, что мы видели?

— Нет. Но это было давно.

— И ты думаешь, для неё это что-то значит?

Я вздохнул, прикрыв ладонью глаза. Попытался ответить. Попытался подумать. Попытался — здесь и сейчас — просто не развалиться на куски. Я устал. Но под кожей всё-таки зашевелился страх — холодный, как туман в ту ночь, как её крик, как наши сердца.

— Это она его забрала, — повторил Кит с ненавистью. — Как забрала тогда Филю. Она всех нас заберёт, Серёг, рано или поздно. Может… и пацана твоего… лишь бы до тебя добраться.

 

* * *

 

— С днём рожденья, Серёж, — говорит Филя. В руках у неё нечто, завёрнутое в цветную бумагу. Она вдруг встаёт на носочки и прижимается губами к моей щеке. Место поцелуя горит, как магическая печать. — Что? Ты уже дорос.

Тут в ворота вваливается Игорёк. Видно, что волосы ему кто-то причёсывал, а он сопротивлялся. В руках у него два целлофановых пакета, из кармана шорт торчит какая-то палка.

— Кто там до чего дорос? — лыбится он.

— Серёжа, — не теряется Филя. — Говорит, шампанским нас угостит.

— О-о!

— Детским, — фырчу я.

— Э, — Игорёк машет пакетом, — я лучше тархуна вмочу.

Ворота снова открываются.

— Пропустите больную! — вопит Аришка.

— Не верьте ей, — замечает пока ещё невидимый Кит. — С неё гипс сегодня сняли.

— Филька! — визжит Аришка.

— Аришка! — визжит Филька.

Пока они обнимаются, Кит просачивается во двор, красный, как лампочка в загоне для поросят. На нём белая рубашка и брюки со стрелками, даже галстук есть. А вот кепки нет. Игорёк, шурша пакетами, тут же бьётся лбом о землю:

— Государь, не вели казнить!

— Ой, да иди ты!

Все ржут, и Кит тоже пытается.

— Давайте поздравлять, — говорит Аришка. — Кто первый?

— Я!

Игорёк откашливается:

— Уважаемая Филиппия, уважаемый Серёга…

А мы только покатываемся. День рождения у нас с Филей общий, а так как родители дружат, то и празднуем всегда вместе — то у меня, то у неё.

Наконец, слова сказаны, мы с Филей обвешаны пакетами, и я всех приглашаю в дом. Там яблоку негде упасть. Месяц назад мама заявила, что двенадцать лет — уже не просто дата, так что позвала всех, кого знала, и теперь наше фамильное древо со всеми его несчётными ветками топчет ковры в доме, клумбы во дворе и газон у палисадника. Плюс родня Фили. Полный бардак. Мужики тащат столы на улицу, пока женщины спешно стягивают с них тарелки. Папа возится с музыкальным центром, пихая внутрь кассету последних хитов, но там только шансон и Пугачёва. Бабули, что сидят рядком на диване, выбор не одобряют, у них собственный репертуар — затянут его к ночи, когда все уже будут подшофе. Дядька, которого я знать не знаю, мечется среди толпы с полароидом, щёлкает, а потом, скрючившись, обнимает фото, чтоб не засветилось. Кто-то наступает коту на хвост. Из будки побрёхивает собака, так, для виду. Мы с Филей находим уголок в зале, распечатываем подарки, благодарим.

— Вот чем я люблю дни рождения летом, — изрекает Игорёк, — так тем, что не надо ходить по классу, как придурок, и раздавать конфеты. Мне вот не повезло.

— Чти традиции, — ехидничает Аришка.

— Пошлите во двор, — говорю я. — Пока нас не затоптали.

— А может, в денди? — облизывается Игорёк.

Я оглядываю комнату.

— Знать бы ещё, где она.

Во дворе получше. К нам присоединяются мои братья и сёстры — двоюродные, троюродные, даже четвероюродные — и все торжественно клянутся, что не оставят нас до конца праздника.

— Блин, — вспоминаю я. — Я же тебе подарок не отдал.

Филя скрещивает руки на груди:

— Вот-вот.

— Пошли.

Веду всех к сараю, возле которого в будке лежит моя овчарка, и половина ребят отваливается по дороге. Внутри полумрак, света здесь нет, так что пробираюсь на ощупь. Игорёк фыркает и с напыщенным видом достаёт из кармана палку.

— Спокойствие, господа.

И переламывает её пополам. Сарай тут же заливает зелёный свет.

— Выпендрился, да? — говорит Аришка.

— Так круто же! Серёг, скажи, круто?

— Ага.

Я показываю на небольшую клетку, наполовину прикрытую простынёй. Внутри, на жёрдочке, среди листьев и веток, которых я нарвал в саду, ёрзает маленькая зарянка. Филя подходит ближе, глаза у неё огромные, не меньше очков.

— Знакомься, — говорю я. — Это Бэтмен.

— Бэтмен?!

— Ну, я его так называю. Потому что он вечно орёт.

Игорёк чешет затылок:

— Как-то это нелогично, Серёг.

Филя что-то пищит и коротко обнимает меня. Затем осторожно берёт клетку и бежит показывать родителям. Они в курсе, конечно, но сделают вид, что удивлены.

Все уже двигают обратно, когда под рёбра мне прилетает чей-то локоть. Аришка кивает на Кита. А тот идёт чуть в стороне, потный в этой своей белой рубашке и брюках, и смотрит Филе вслед. Просто не отрывает глаз. И, кажется, худеет от этого сразу килограмм на двадцать.

 

Игорёк рубится в фишки с моим двоюродным братом. Скачут по полу покемоны, бьют из глаз молнии, а мы все, кружком, сидим и болеем. На кону — судьба чьей-то коллекции. Скайтер против Чаризарда. Плюс мелочь для массовки.

Взрослые выдохлись. Тосты сказаны, песни станцованы, на фоне теперь играет что-то тихое и мелодичное, а бабули готовы выдать финальный аккорд. Женщины потихоньку выносят посуду. Мама, проходя, треплет меня по волосам. Где-то храпит дед. Курят под окном мужики, рассуждая о политике. Филя с Аришкой фырчат и суют пальцы в клетку, а Кит что-то уминает, приобняв салатницу. Воздух звенит от криков поддержки.

— Есть! Е-е-есть! — орёт Игорёк. — Ха-а-а!

— Ещё раз! — вопит брат.

Я потягиваюсь.

— Кто со мной на улицу?

На скамейке у двора надрывается музыкальный центр, а на лужайке ещё пляшут самые стойкие, пусть уже и медляк. Они хохочут, качаясь и подпирая друг друга, а я смотрю на них, как на психов.

Выходят Филя с Аришкой.

— Ой, ты нас танцевать вывел? — говорит Филя.

— Я пас, — смеётся Аришка.

Филя начинает кружиться, обнимая клетку.

— Смотрите, какая мы классная пара.

— Серёж, станцуй с дамой, — гнёт брови Аришка.

— Не. Я брюки дома забыл.

— Этот злюка нам и не нужен, правда, красавчик? — шепчет зарянке Филя.

Тут, как на добро, выплывает Кит.

— А вот и он, человек при параде, — смекаю я.

— И ты туда же. Смешные шутки кончились?

— Филька танцевать хочет.

— Да а я-то что… — бормочет он.

Больше мне даже делать ничего не надо. Филя бросает на меня короткий взгляд, полный удивления, и ставит клетку на скамейку. Кит пытается смыться, но Филя ему не даёт.

— У меня день рождения! — говорит она и тащит его на лужайку. — Ты не можешь мне отказать!

Мы с Аришкой включаем гиен.

Выходит раздутый от гордости Игорёк.

— Сделал я твоего брателлу! Теперь он нищий.

— Поздравляю, — говорю я.

— А чего вы… — Тут он смотрит на танцпол и присвистывает. Кит разом краснеет, а Филя проводит пальцем по шее. Игорёк ржёт: — Ни фига тут романтика!

Я ловлю взгляд Аришки:

— Ты давно заметила?

— Да уж пораньше тебя. — Она закатывает глаза. — Господи, да это же за километр видно!

— А я думал, она на тебя запала, — говорит мне Игорёк.

— Это потому, что ты тугодум, — вздыхает Аришка.

Я улыбаюсь, глядя на Филю:

— Нет. Она же мне как сестра. Мы с пелёнок вместе.

— И что?

— Ничего. Просто.

А Филя с Китом танцуют. Он наступает ей на ноги, она — ему, их взгляды то встречаются, то расстаются, ладошки на плечах, ручищи на талии, и Кучин тянет из колонок «Пройдут года». Кажется, что на эти короткие пять минут кроме них на свете больше никого и нет. Пять минут.

Всего пять.

Это всё, что может предложить им жизнь.

 

* * *

 

Выйдя с кладбища, я закурил.

Сгущались сумерки, утекал сквозь пальцы ещё один день. Я уже не знал, что чувствовал. Сперва не верил, что всё серьёзно, потом злился, потом надеялся, в конце отчаялся. Всё вперемешку. А теперь… теперь не знал. Я затушил сигарету, посмотрел на гравийку, плавно уходящую в сторону детства. Дома. И подумал, что остался, возможно, лишь страх.

Восьмой день.

Сумерки.

И я — почти в сотне километров от места, где пропал Димка. Там, где его никак не могло быть, откуда все мы — за исключением Игорька — бежали, не оглядываясь, не разбирая дороги. Зачем я здесь? Почему не там, где должен быть?

Из ступора меня вывел звонок.

— Да? — сказал я.

— Серёга? — позвал Кит. — Ты там где вообще?

Я огляделся.

— Да вот, возвращаюсь. Есть новости?

— Пока нет. — Он вздохнул. — Но это…

— Ладно, — перебил я. — Неудобно за рулём говорить. Я скоро.

Он помолчал немного.

— Где ты, Серёг?

— Еду домой, — ответил я.

 

Дом не покосился, наоборот. Сперва я его даже не узнал. Мы отсюда съехали вслед за родителями Фили, едва я закончил девятый класс. Теперь здесь жили другие люди. Жестяную крышу заменили черепичной, брёвна обшили белым сайдингом, а резные наличники исчезли, уступив строгому пластику. Дом Фили время не пощадило. Его так и не выставили на продажу, и теперь он догнивал — реликт прошлого, заброшенное надгробие, наполовину поглощённое лесом. Здесь мы с Филей росли; сюда она не вернулась.

Тем вечером, когда почти все разошлись, Филя взяла клетку с зарянкой и махнула нам рукой. Это воспоминание — словно вспышка, яркое до боли. Кита с Аришкой уже нет, мы с Игорьком подключаем денди.

— Э-э, кинескоп посадите, — говорит она.

А я смеюсь:

— Не завидуй!

Тридцать шагов до дома.

Что вообще может случиться?

 

* * *

 

Мы просыпаемся от крика.

Но больше никто.

 

Деревня второй день бурлит, кругом милиция, родня и соседи. Допрашивают свидетелей, прочёсывают леса. Страх, как цунами, накрывает землю, улицы топнут в нём, и никто не знает, что делать, словно в каком-то нелепом сне. Крик повторяется, вибрирует у меня под кожей. Это зов, думаю я. Приказ, которому нельзя не подчиниться. Я вылезаю из окна и жду на опушке леса, дрожа и прислушиваясь.

Ждать приходится недолго.

— Это ты, Серёг? — шепчет из темноты Кит.

— Да.

— Ты… ты тоже слышал?

— Да, — повторяю я. — И до сих пор слышу.

— Господи, — бормочет он. — Но это же… это…

— Филька, — выдыхает Аришка.

Последним подходит Игорёк. Молча стаскивает с плеч рюкзак и начинает раздавать всем фонарики. Прикосновение металла к коже вдруг будит во мне чувства: тревогу, сомнения, наконец, страх. Доходит не только до меня.

— Мы спятили, — шепчет Кит.

— Надо всех разбудить, — говорит Аришка, — собрать взрослых…

— Я пытался, — отвечает Игорёк. — Без толку.

Мы переглядываемся.

Крик пронзает спящую деревню, так что мигают фонари, собаки скулят в будках, а с ветвей срываются в ночь испуганные птицы. Кожу мне стягивают мурашки.

— Если потеряемся… — начинает Аришка.

— Значит, постараемся не теряться, — говорю я.

Игорёк качает головой:

— Ни фига.

В рюкзаке у него куча тех самых палок.

 

Лес пожирает нас. Растут под лучами фонарей стволы деревьев, крючатся ветви, рвутся из земли черви корней. Игорёк то и дело оборачивается, проверяя, хорошо ли виден позади зелёный химический свет. Если плохо — крепит скотчем к ветке ещё одну палку. Это наши крошки, наша тропка домой.

— Надолго их хватит? — спрашиваю я.

— Часа на два где-то.

А потом добавляет:

— Максимум.

Чем глубже мы заходим, тем тише становятся крики, пока, наконец, не исчезают вовсе, уступая место плачу и вздохам, шёпоту без слов, таким жутко отчётливым, будто источник шагах в десяти. Эти звуки ведут нас, манят, указывают путь. Мы уже знаем куда.

Дорогу нам преграждает ручей. Мы застываем в нерешительности, глядя на поток чёрной от торфа и ночи воды. Это — граница, и сейчас ещё можно повернуть, забыть, не слушать. Об этом шумит лес, об этом разносится плач, об этом кричат в ужасе птицы. Это будет разумно. Мы сбросим наваждение и вернёмся домой.

— Эй, очнитесь, — говорю я.

И прыгаю на ту сторону.

 

Филю мы находим на дне карьера.

Она лежит, свернувшись клубочком, будто бы спит. Хочу отбросить волосы с её лба, но не могу: они прилипли. Кровь на виске засохла, засохли и тонкие струйки, покрывшие паутиной лицо. Очки разбиты, перекошены набок. Аришка трясёт её за плечо:

— Филька? Филя, ты чего…

— Н-не может… быть, — выдыхает Кит.

Я стискиваю зубы.

Смотрю на отвесный склон карьера, который стремительно затягивает туман, в ушах стучит кровь, в ушах — плач, что привёл нас, и этот жуткий несвязный шёпот, как в мыслях у сумасшедшего, и на этот раз он приближается, он уже здесь, он рядом. Из рта у меня начинают вырываться облачка пара. Волосы встают дыбом.

— Ребята, — шепчу я.

Луч фонарика дрожит, упираясь в белую стену.

— Ребята, — зову я громче.

Они словно просыпаются, поднимают взгляды.

И в этот момент нас пригвождает к земле вопль: ледяной, низкий, нескончаемый, он вонзается в плоть, как нож, рвёт, крутит. Мы вскакиваем. Четыре луча бьются о белизну, но ничего, пусто. Мы слышим дыхание, слышим шаги, шёпот становится раздражительным, злым, безумным.

Аришка пятится, но я хватаю её за руку, а другую уже крепко держит Игорёк. Фонарик падает в песок. Кит вцепляется мне в плечо. Так и стоим в пелене, не в силах дышать, закрывая собой Филю, словно ей ещё может что-то грозить, словно ей уже не всё равно.

Ещё вопль — и воздух в груди застывает острыми сосульками. Кажется, виски у Кита белеют прямо на глазах. У Аришки подгибаются ноги, и она заваливается назад с широко раскрытыми глазами, с раскрытым для крика ртом, и нам с Игорьком приходится её ловить. Защитный полукруг распадается.

— Господи, — шепчет Кит.

Из тумана мягко выплывает силуэт.

Её волосы развеваются даже без ветра, глаза — огни у болот, белые на белом, и прорезь рта на мутном, будто укрытым вуалью лице. Её дыхание — словно морок, словно дым ледяных костров. Шёпот — словно ожившая боль: сочится к нам в души, покрывая всё коркой ужаса. Она шагает к нам. Её контуры нечёткие, а движения дёрганные, словно кто-то быстро меняет фотографии: рука опущена, рука поднята, голова набок, голова прямо, и лишь глаза всегда открыты, горят, тянут в омут кошмара.

— Н-н-н-н-н… — пытается заговорить Аришка.

И тут:

— Пошла прочь! — орёт Кит.

На мгновение она замирает, словно в удивлении, могильный шум обрывается, и я чувствую, как в тело возвращается жизнь. Хватаю Кита за руку, и мы кричим уже вместе:

— Прочь! Мы пришли не за тобой!

А потом закидываем обмякшую Аришку на плечи и бежим к самому пологому склону, Игорёк мчится следом, падает, встаёт, его рюкзак где-то там, фонарики давно потеряны, и мы ломимся через лес, одни, в ужасе, в темноте, а за нами — волнами и раскатами — гонится её крик, ударяя по сердцам нотами мёртвой, оглушающей боли.

 

* * *

 

Я перешагнул ручей, обернулся.

Лес всматривался в меня, чёрный, безмолвный, и рядом — ни друзей, ни зелёных огней, чтобы развеять тьму. Здесь мы шли, словно в трансе, здесь же мчались назад, а утром тут возвращалась Филя: на чьих-то руках, укрытая чьей-то курткой. Белая кожа, лицо — словно отражение в разбитом зеркале. Зачем она пошла в лес? Зачем взяла с собой птичью клетку, и где её потеряла? Разумных ответов нет.

Я думал о Димке, о словах Кита, о… ней, обо всём сразу. Грудь стягивало обручем, и холод медленно заползал под кожу, пробуждая страх — страх ошибки и страх потери, присущий всем родителям. Но я боялся не только за сына. Из самых глубин поднимался иррациональный, беспричинный, слепой ужас.

Почему я здесь?

Потому что, видно, сошёл с ума.

Потому что не знал, что ещё делать.

Все эти годы я слышал её крик, улавливал, засыпая, шёпот из-за двери. Он звал меня, манил обратно — где бы я ни был, как бы далеко ни уехал. Тогда, почти двадцать лет назад, мы сбежали… но, может, так и остались там, в ледяном тумане, вглядываясь в белизну.

Карьер я увидел издали. Теперь его окружала вырубленная полоса — шагов на тридцать от пропасти. Луна чертила контуры склонов. Я постоял у самого края, затем спустился, хватаясь за высохшие корни. Карьер оказался меньше, чем мне помнилось. И был пуст.

Ни тумана, ни призрака, ни… Димки. Мои нелепые надежды рухнули, и я осознал вдруг, каким дураком был, сколько потерял времени. За сердце меня будто дёрнул крюк: быстрее назад, в реальность — искать, расклеивать ориентировки, делать хоть что-то. Вместо этого я сел на землю, а затем лёг, понимая, что всё. Вот просто — всё.

Звёзды били мне в лицо, от их света щипало глаза.

А потом кто-то заплакал. Но не я.

 

Её дыхание — словно морок, словно дым ледяных костров.

Она стояла чуть поодаль, спиной ко мне. У её ног стелился туман, платье и волосы развевались на несуществующем ветру. Она плакала, бормотала о чём-то, но от былой ярости не осталось и следа: я ощущал лишь боль и растерянность.

— Я хочу домой, — вдруг сказала она.

И обернулась.

Моё сердце пропустило удар. Туман ещё не подёрнул дымкой её лицо, глаза горели не так ярко. Дорожки слёз на щеках были ровными, как надрезы. Медленно, очень медленно я поднялся на ноги. В горле у меня стоял ком.

— Филя…

Она словно не слышала.

— Ты знаешь, где мой дом?

— Да, — смешался я. — Да, конечно.

— Врёшь.

— Что?..

— Ты врёшь.

— Нет, Филя… я не…

— ВРЁШЬ! — завопила она так, что рот растянуло на большую часть лица, черты смазались, а меня окатило волной той же ярости, той же боли. Туман сгущался, окружал нас. — КТО ТЫ ВООБЩЕ ТАКОЙ?!

Я кое-как совладал с голосом:

— Друг.

— Друзья бросили меня! — отрезала она. — У меня нет друзей.

— Это… неправда.

Слова кипели у меня в горле, но я словно онемел. Может, и к лучшему. Я хотел рассказать ей о страхе, о том, как мертвели без неё наши сердца, как мы против воли взрослели, как бежали — и тогда, и теперь — от себя и друг друга. Только что это всё — против её могилы, против стольких лет одинокой смерти? Я протянул ей дрожащую руку.

— Я… могу доказать. Могу отвести тебя домой.

Филя наклонила голову набок.

Её лицо чуть дрогнуло.

— Странно. Ты похож на… Я знаю тебя?

— Мы друзья. Всегда были.

— Врёшь, — повторила она, но уже без уверенности.

— Ты знаешь, что нет.

А потом я моргнул, и она вдруг оказалась рядом, почти вплотную. Дыхание у меня перехватило. Она поплыла, удаляясь по спирали, то исчезая, то появляясь вновь, клочья тумана гнались за ней. Я закрыл глаза. И тогда ощутил холод кожи, мёртвую невесомость её ладони.

— Я хочу домой, — сказала она.

— Да. Не только ты.

Позже, когда сияние Фили стало гаснуть, а ноги заплетаться, я взял её, сонную, на руки. Она бессильно положила голову мне на плечо. Тело её отогревалось, тяжелело, будто бы возвращаясь к жизни.

— Прости, — прошептала она. — Что напугала вас тогда. Я… не хотела.

— Не думай об этом. Ладно?

— Я отпустила твою птицу.

— Что?

— Твой подарок. Я её отпустила. Унесла поглубже в лес и…

Я вздрогнул.

— Это… уже неважно.

— Да, — сказала она. — Но мне хотелось рассказать. Чтобы ты знал. Не знаю, почему я так поступила. Просто вспомнила вдруг о той девочке, как она пришла к маме с мёртвой птицей в руках. Глупо, я знаю. Мне показалось, что мы похожи. — Она помолчала. — Хочешь, открою секрет?

— Филя…

— Только обещай, что не засмеёшься.

— Прошу, не надо.

Она обвила мне шею руками, прижалась и вдруг стала горячей, тяжёлой, настоящей. Застучало сердце — но не моё. Она зашептала.

И словно лопается скорлупа, словно стены, что я возводил всю жизнь, идут трещинами, и меня трясёт, выворачивает наизнанку, рвётся наружу всё то, что я давно похоронил, замуровал где-то в застенках, бездумно, бездушно, страшно. И я плачу, плачу о том, как стою на её могиле, как улыбается мне в машине Димка, как в трубку смеётся Игорёк пять лет назад, плачу об Аришке и нашей проклятой любви, о верном Ките и о себе, обо всех мёртвых птицах, плачу, будто за все годы разом, плачу, плачу.

 

— Папа? — шепчет Димка у меня на руках.

— Привет, — говорю я.

— Я… я…

— Тише. Всё хорошо.

Он резко вздыхает:

— Папа, там… там была девочка! Она тоже потерялась!

— Я уже нашёл её. Не бойся.

— Она сказала, мне нужно поспать, — бормочет Димка, язык у него заплетается. — Сказала, что посидит рядом. Она была такая грустная.

— Я знаю.

— А мама будет ругаться? Мы с ребятами жгли костёр. И я…

— Не будет.

— Честно?

— Честно.

— Я хочу домой, — шепчет Димка.

Поют птицы.

Лес расступается перед нами.