Саван для певчих птиц Лес обступил нас, белея вечерним туманом. Асфальт сменила раздолбанная в ноль грунтовка, запетляла в темноте между стволами. Я потёр глаза, приглушил магнитолу. Вёл медленно — под скрип рессор и стрёкот сверчков. Рядом, повиснув на ремне безопасности, клевал носом Димка. — Долго ещё, пап? — пробормотал он. — Да почти уже. — Мама, наверно, опять ругаться будет. Я усмехнулся: — Ну, не на тебя ведь. Нелли так и так заведётся, но сегодня даже без разогрева: Димку я обещал привезти к восьми, а уже почти одиннадцать. — Ты в следующую субботу приедешь? — А тебе удобно? — спросил я. Он замялся: — Ну… мы там с ребятами… — Напишешь тогда, — сказал я. Димке скоро восемь, и мне не хотелось мешать. Дети — народ занятой. — А я подстроюсь. — Тут мой телефон загудел, и экран вспыхнул капслоком: «РАБ ЖЕНЁК». Я поставил на громкую: — Чего тебе? Писал же: нет меня сегодня. — Серёг, да тут… Димка зевнул, и меня тоже потянуло. Дослушав, я ответил: — Акт составь. — И всё? — И проследи, чтобы его подписали. — Н-ну… это да. Только ещё не все службы подъехали. — А так даже лучше. Кто последний приедет, тот и виноват. Он стал тупить, и я его сбросил. Курить хотелось до смерти. — Пап, а что это за акт такой? — спросил Димка. — Да так… бумажка одна, зад прикрывать. — Я подмигнул, и мы рассмеялись. — Жаль только, против мамы твоей не работает. Дом стоял на окраине посёлка, одним боком к лесу, другими — к типовой застройке, обители благопристойности и благопристойников. Не включи я навигатор, заблудился бы, хоть и приезжал раз в неделю. Нелли ждала у ворот, скрестив на груди руки. На ней были бриджи с котиками и огромная мужская рубашка. И выражение лица — как у якудзы. — Всё, Димка, приехали, — сказал я. Он сонно выполз на улицу и махнул рукой: — Пока, пап. — Пиши, ладно? — Ага. Нелли дождалась, когда он исчезнет в доме, и спросила невинно: — Что так поздно? — Да брось, лето же. Завтра никуда не вставать. — Это тебе не вставать, — повысила она градус. — А нам в город надо. Он теперь не выспится и ныть будет всю дорогу. Я пожал плечами: — Нечего было селиться хрен знает где. Тут её, конечно, прорвало. Стаж у меня был немалый, так что я закурил и стал ждать. Сигарету спустя Нелли иссякла. Мне подумалось, что она теряет хватку. — Ну, — сказал я, — отвела душу, теперь и мужа пилить не будешь. — А я его и так не пилю. Не за что. — Скучно живёшь! Тут как раз открылось окно и явился муж: — Неля? Тебе отец звонит. — Скажи, сейчас приду. Я докурил вторую, поискал, как обычно, куда бросить окурок и, как обычно, не нашёл. Андрей не курил, Нелли вообще сигаретный дым ненавидела. Мне стало любопытно, почему она ещё не ушла. — А твой разве не на вахте? — спросил я. — А что, не видно? Утром вернулся. И вдруг смягчилась: — Слушай, Серёж… Я кивнул, отщёлкнул окурок в сторону. Нелли это покоробило, а меня — повеселило. Мы в этот детский сад уже почти год играли. — Нам по делам отлучиться надо, — сказала она. — Заберёшь Димку на те выходные? Бабки и дедки не могут. — А он сам-то не против? — В смысле? — Ну, у него, может, свои планы. Друзья там, девчонки. — Я тебя умоляю. Его из дома-то не выгонишь. — Городской ребёнок, — сказал я, оглядываясь. — Не то, что мы. — Привыкнет. — То есть ещё не привык? — Привыкнет, — поднажала Нелли. — Тут раздолье, тут воздух, школа под боком, здесь люди живут, а не только готовятся. Не обижайся, Серёж. Сто раз ведь уже говорили. Ты лучше ответь. В окне замаячил силуэт Димки. Я разыграл политика: — Подумаю. Посмотрю, как там с работой. — Ну, как обычно, — скривилась Нелли. — Я тебе наберу. — Мне уже завтра надо знать. — Ну, — усмехнулся я, — как обычно. Домой я вернулся уже за полночь. Побродил по пустой квартире, покормил кота, вышел на лоджию покурить. Поглядел, как змеятся вдали жёлтые нити автострад. Жил я высоко. Отсюда даже виднелся лес, в котором затерялся их посёлок, точно какой-нибудь анклав старообрядцев. Димка любил город. Он не говорил, но я знал. И Нелли тоже. Пролистав рабочие чаты, я завёл будильник и лёг. Пришёл кот, потоптался, задирая зад, но остаться не изволил. Часы отщёлкивали куски ночи, словно окурки. Мне снились бумажные птицы, как я запускаю их с крыши. Как они парят, шелестя, как дрожат крылья-гармошки. Снились жёлтые астры и жёлтые кости, увязшие в песке. И… она. Её силуэт вдали, жуткий и бледный, будто болотный свет. Я открыл глаза, мгновенно, словно и не спал. Телефон разрывался. Но не будильник: до него было ещё полчаса. — Да? — ответил я. — Димка не у тебя?! — выкрикнула Нелли. Я сел, стряхивая остатки сна. — В каком это смысле — у меня? — Мне откуда знать?! Господи!.. ты уверен?.. — Что стряслось-то? Она вдруг разрыдалась: — Димка пропал. * * * — Серёга! Я сплю, мне это снится. — Серёга-а-а! Орёт прямо под окном, а потом ещё слышу — швыряет камешки. Злой, как собака, я влезаю на подоконник и открываю форточку. Игорёк на улице светит мне невинной улыбкой. — Ты обалдел, что ли? — спрашиваю я. — Выходи давай! Договаривались же вчера, ну? Я зеваю, все зевают, и только Игорёк бодр, как мышь в кладовке. Занимается рассвет, и мы тоже занимаемся — непонятно чем и зачем. Игорёк опять вскрыл сарай и стащил металлоискатель, хотя и хвалился, что отец ему разрешил. Поглядим, сколько он теперь не сможет на стуле сидеть. — Мне как-то дед рассказывал, — говорит он, — что тут у нас французы в двенадцатом году проходили. Прямо через лес пёрли. А до меня только вчера дошло: они же, наверно, кучу всякого барахла посеяли. Прикиньте? Вздыхаем, прикидываем. Аришка кривится: — И что, вот так вот прям тут и проходили? Дорог для них не было? — В смысле? — В коромысле! — Да какие тогда дороги, Аришка, — размышляет Кит. — Откуда? — Ну вот да, — кивает Игорёк. — Мне дед так и сказал: были бы тут дороги, то и мы бы французами были. — Ох и дед у тебя, — ворчу я. Филя смеётся. — А ты не думал, — говорит она, — что он над тобой просто подшучивает? — Ни фига, не. — Ага, — фыркает Аришка, — помню, как он тебе заливал, что у вас дома все ложки немецкие, аж с сорок первого, когда тут всё бомбили. А я точно такие же на рынке видела. Все смеются, и Игорёк тоже: — Много ты понимаешь. Он закидывает на плечо металлоискатель, мы с Китом хватаем по лопате, а девчонки просто берутся за руки. Так и двигаем в сторону леса. Деревня уже просыпается. Дед Слава гонит коров к реке, на пастбище, женщины катят бидоны с молоком выше по улице, мужики потягиваются, расчехляют ящики с инструментами и прогревают машины. Орут гуси, визжат где-то свиньи, матерится Дядь-Толя, пытаясь завести с толкача свой грязно-зелёный «Урал». А мы идём с лопатами в лес. И все смотрят на нас, как на дебилов. — Здесь? — спрашиваю я. — Я там палочку воткнул, — кричит из-за кустов Игорёк. — Воткнул он… где? Тут одни палки! — Может, эта? — подсказывает Филя. Я втыкаю лопату. — Да пофиг. Всё равно ничего не найдём. Филя садится на торчащий из земли корень и начинает ковырять болячку на коленке. У неё тонкие пальцы, острые ключицы и очки в роговой оправе, огромные, как телескопы. Она дожидается, пока я выкопаю яму поглубже, а потом говорит: — Не там копаешь. — Ты же сама сказала… — А ты верь больше, — смеётся она. — Вон та палка. Метрах в трёх, под кустом. — Зараза ты, Филька, — вздыхаю я. Перерыв устраиваем чуть в стороне, у валежника. Аришка раскладывает на носовом платке бутерброды с маслом, я открываю бутылку тархуна. Сидим, жуём, гоняем комаров. Игорёк начинает травить какую-то байку, но всем скучно: Филя пытается сложить из салфетки журавлика, мы с Аришкой дремлем в траве, а Кит сосредоточенно набивает и без того немалое брюхо. Красно-синюю кепку с эмблемой ФК «Кристалл» он снял и любовно повесил на коленку. Игорёк делает стратегический разворот: — Не, ну а про чёрного лесника вы же слышали? Я приоткрываю глаза. — Про кого? — Про лесника. Который в низине жил, где дом заброшенный. — А что с ним? — Да ничего с ним, просто говорю: слышали? — Нет, — говорят все, а Аришка добавляет: — И не хотим. — Мне, короче, дед рассказал, что… — начинает Игорёк, но все только лыбятся. — Э-э, да скальтесь сколько хотите! Вот схватят вас ночью за жопу, так сразу поверите. Это лет пятьдесят назад было. Жил тут тогда лесник, весь чёрный, как сажа… Он делает театральную паузу. — Игорёк, ты время для страшилок не то выбрал, — говорит Аришка. — Да какие страшилки! Это правда. Дед сам видел. — Лесника? — Призраков, — хмыкает Игорёк. — Но началось всё с лесника. Жил он, значит, в том заброшенном доме, злой, как чёрт, и чёрный весь, как негр, — а чёрный потому, что его в детстве в костёр бросили, и он обгорел, — и вот он, значит, за лесами следил, ну, сами знаете. И ужасно бесился, когда по его участку кто-то шнырял, ну типа как мы сейчас. Но вот однажды какая-то девчонка всё-таки пошла, а лесник это, ясное дело, услышал, взял ружьё — и за ней. Говорят, он к тому времени уже совсем спятил. Девчонку застрелил, в простыню завернул и закопал где-то, так что её до сих пор найти не могут. И ладно бы он на этом успокоился. Но её потом друзья пошли искать, так он и их тоже поймал, и сердца им вырвал, и закопал с ней вместе. И никто его за это не наказал, милиция никаких улик не нашла. — Игорёк зловеще улыбается. — Говорят, этих ребят и сейчас можно в лесу встретить. Бродят тут, всё сердца свои ищут, а если кого встретят, так сразу требуют: где они, мол, закопаны… Все молчат. Аришка встаёт, потягивается. — Весёлый у тебя всё-таки дед. И сказочка с моралью: не надо никого в костёр бросать, а то обгорит и станет негром. Филь, последишь тут за этими остолопами, ладно? Я отлучусь на минутку. — Давай. — Чего это она? — тупит Игорёк. — Пошла носик попудрить, — заявляет Кит. — Я всё слы… — кричит из чащи Аришка, но резко замолкает, и за неё уже говорит шелест листвы и хруст поломанных веток, а после — удар, глухой и тяжёлый, словно кто-то бросил с крыши мешок картошки. И крик. Крик — хуже всего. Мы вскакиваем, ломимся за ней следом и замираем у провала среди густой листвы. Внизу — в нагромождении веток и присыпанная песком, лежит Аришка, держась за ногу и матерясь, как пастух. — Жива?! — ору я. — Нет-блин-сдохла-придурок-ты-больно-чёрт! Филя, не раздумывая, садится и съезжает вниз по крутому, почти отвесному склону. Игорёк ползёт следом, как краб, хватаясь за торчащие из песка корни, а за ним, пыхтя, Кит: ему труднее всех, при его-то габаритах. Я спускаюсь последним, увлекая за собой небольшую лавину. Уже внизу понимаю, где мы. Это песчаный карьер. Давно заброшенный, с густо заросшими подступами и коварными, бледно-жёлтыми склонами. Они поднимаются вверх метров на десять и образуют почти идеальный круг. Мы в рукотворном кратере. Все уже суетятся возле Аришки. — Надо бы на ногу посмотреть, — решает Игорёк. — А ты её что, лечить умеешь? — Какая нога-то хоть? — Это же вывих, да? — А пальцами можешь пошевелить? — Она не сломана! — визжит Аришка, но пошевелить не может. — Серёг, давай носилки делать, — встаёт Игорёк. — Мы их наверх не затащим, — возражает Кит. — Ну и хрень, — говорю я. — Вечно с тобой проблемы, Аришка. — Иди в жопу! — Ну а что тогда? Волоком? — Может, за кем-нибудь сбегать? — Р-ребят, а что т-там такое? — лепечет Филя. Мы все смотрим, куда она указывает. Я ощущаю, как желудок делает сальто, Аришка перестаёт орать, Кит что-то шепчет, а Игорёк с размаху садится обратно. Там скелет. Человеческий. В истлевшей одежде, наполовину погребённый песком как раз в месте нашего спуска. Рёбра жёлтые, в тон гнилой ткани, изо рта и глазниц ползут сальные, словно черви, белёсые корни. * * * Вечером, сидя в машине у дома Нелли и Андрея, я курил и смотрел на чёрную стену леса. К себе не поехал. Позвонил соседу, попросил накормить кота. На работу — сказать, что снова не выйду. И родителям — что новостей по-прежнему нет. Сидел, думал, перебирал варианты. Было уже за полночь, когда я услышал щелчок открывшей дверцы. Нелли — бледная тень себя прежней — села рядом и пристегнула ремень. — Поехали, — сказала она. — Куда? — Всё равно. Просто поехали. Я бросил взгляд на дом. В окне маячил силуэт Андрея. — А как же… — Ну вот просто поехали и всё, что сложного?! Я не стал спорить. Когда вырулил на автостраду, Нелли открыла окно и замерла, подставив лицо ветру. Минут через двадцать я решил, что она уснула и развернулся. — Не надо домой, — тут же сказала она. — Поехали дальше. — Разругались что ли? — ляпнул я. Нелли вынула из окна руку. — Мы ни разу ещё не ругались. Одна я ору, как дура. — Так ты и есть дура. — Да. — Она была до того спокойна, что мне стало не по себе. — Целый год этого не слышала, даже забывать стала. Он меня терпит, на руках носит. Тошно мне от себя, Серёж. — Ничего, это быстро пройдёт. Она не ответила. Дальше ехали молча. Думали о разном и всё-таки об одном. Шли четвёртые сутки, но не было ни новостей, ни зацепок, вообще ничего. Лес прочесали километров на десять вглубь, заглянули под каждую кочку. Сотни людей: полиция, добровольцы из поисково-спасательных отрядов, родственники и соседи, просто неравнодушные. Не было разве что вертолётов. Ориентировки в интернете, листки на каждом столбе. Даже местный телеканал готовил материал. И — ничего. Мы выяснили, что Димка вылез из дома через окно и ушёл в сторону леса. Спешил к друзьям: жечь на опушке костёр, жарить хлеб, травить байки о призраках. Телефон забыл на тумбочке. Его последнее сообщение: «Буду минут через десять». — Я тут подумала, — заговорила вдруг Нелли, — может, он… сам ушёл… знаешь же, как бывает… мы развелись, школу пришлось менять, новый дом, чужой мужчина… я потому тебе сразу и позвонила, думала, он к тебе убежал. — Она затихла, ожидая ответа. — Ну же, не молчи. — А что тут скажешь? — Что думаешь. Как всегда. Я стиснул зубы. — Не знаю. Вроде нормально у него всё было. Друзья вот появились, о девочке даже какой-то разок обмолвился. Не заметил я, чтобы ему дома плохо было. Дядя Андрей, говорит, весёлый и не обижает. Мы же его с тобой не бросили. — Не бросили. — Ну вот и выкинь из головы. — Но всё-таки… — Выкинь. Она промолчала. А потом вдруг полезла в бардачок, отыскала пачку сигарет и завозилась, пытаясь открыть, пока я не отобрал. Она сразу вся как-то сдулась, глаза заблестели, подбородок задёргался. Пачку я сунул в карман. Тут позвонил Андрей. — Да? — проворчал я. — Уже назад везу. Не знаю ничего, сам у неё спросишь. Трубку возьмёшь? — Нелли не отреагировала. — Короче, едем уже. Давай. — Я швырнул телефон на заднее сидение. — Вот мне больше заняться нечем, кроме как с твоим общаться. — Спасибо, — сказала она. Я закурил. К чёрту всё. Надоело. — Он мне намекнул, — прошептала Нелли, — что, возможно… уже всё. Что надо готовиться к худшему. — Так вот чего ты взбрыкнула. — А ты его типа поддерживаешь? Хочешь сказать… — Э, нет, — перебил я. — Меня вот не приплетай. Я своего парня до конца искать буду, а с мужем своим ты сама разбирайся, и ему вон душу изливай. Не мне. Я эту лямку и так долго тянул. Она повернулась. — До сих пор меня ненавидишь, да? Что ушла? — Нет, — солгал я. — Но и любить тебя тоже не за что. Дальше ехали молча. Я подкатил к дому, но мотор не заглушил. Подумал рвануть к себе, хотя и знал, что не уеду. На веранде вспыхнул свет, раздался щелчок дверного замка. Нелли не двигалась. Глядя в чёрные глазницы леса, она прошептала беспомощно: — А может… может, это всё из-за того, что тогда было? Помнишь? — А мог забыть? Она обняла себя за плечи. — Я просто о всяком думаю. И… о ней тоже. — Перестань. — Это же всё нервы, правда? Я выдохнул дым и запрокинул голову, глядя в потолок. * * * Чёрно-белая фотография на деревянном кресте. Девчонка — едва ли старше нас, курносая, счастливая. Мне не по себе от её улыбки, особенно когда певчие разом затягивают молитву. Вряд ли она так уж счастлива здесь оказаться. В гробу её обложили цветами: мёртвое посреди живого, старые останки в новеньком белом платье, застывшая костяная улыбка, жёлтые астры — вместо пустых глазниц. Когда череп, наконец, накрывают саваном, я выдыхаю. — Ужасно, — шепчет Филя. Её ладонь находит мою и крепко сжимает. Гроб заколачивают и опускают в могилу. Мы, как и все, бросаем вниз по горстке земли, а потом потихоньку идём к выходу, лавируя среди оград, скамеек и маленьких столиков. Мы не оборачиваемся. Не хотим думать о ней, но думаем: слишком уж сильно впечатление. Я пытаюсь представить, каково это — так злополучно упасть, видеть, как лавина песка догоняет тебя, давит и не даёт выбраться, давит и давит, а вокруг уже чернота, и нельзя пошевелить ни рукой, ни ногой, нельзя даже закричать. На поминках, как всегда, полно народу. Столы сдвинуты в виде огромной буквы «П», сдавлены подковой длинных лавок. Снуют женщины, подавая блюдо за блюдом, так что не успеваешь съесть одно, как уже тащат другое. Да и невозможно это: мы пробовали. Даже Кит не смог. Когда в нас больше не лезет, Игорёк шепчет: — Пойдём после к ручью? Там щуку видели. — Где, в ручье? — удивляется Филя. — Ну да. Они же прям с речки заплывают, фиг знает зачем. Я сачки только захвачу. А вечером ухи наварим! — Да они там сдохнут от торфа, — говорю я. — Там же дышать нечем. — Не-е. — Может, лучше в догонялки? — вставляет Кит. — У старого клуба. — Издеваешься, да? — фыркает Аришка. Гипс у неё на ноге толстый, убить можно. — А мне в лес теперь запретили ходить, — говорит Филя. — Так ручей же не в лесу, — удивляется Игорёк. — А где? — Ну… там же ещё не настоящий лес… — Значит, в догонялки, — скалится Кит. — Не, ну тогда можно ко мне, — говорит Игорёк. — Только надо к вечеру. Мы там с дедом химию мутим. Он где-то палки достал, такие, знаете, светящиеся. Как в кино. — И что? — спрашивает Аришка. — В смысле что? Круто же… — Тихо, — говорю я. К нам подсаживается бабуля, которую мы видели на похоронах. Это мать… той девочки. Ей уже под сотню, сухая, с туманом в глазах, но улыбка делает её моложе. Она протягивает руку, ладонь у неё блестящая, изрезанная морщинами, пальцы сжимают старую чёрно-белую фотографию. — О, у нас дома такая же есть! — говорит Игорёк. — Вон мой дед! — И мой тоже, — удивлённо бормочет Аришка. — Да-а, — тянет бабуля. — Были тогда и у Варварки моей друзья, прямо как вы сейчас, не разлей вода. Да-а. Как они её тогда искали… Только что не ночевали в лесу. Мы уж думали: всё, и сами сгинут. — А я и не знала, — говорит Аришка. — Да-а. Фотку бабуля прячет. — Послушайте-ка, ребятки, что сейчас скажу. Смотрите друг за другом. И так далеко в лес больше — ни ногой. В моё время говорили: кто чёрный ручей переступает, сам себе горя ищет. Коварные там места. Ненадёжные. Да-а. Не одна только Варварка там могилу нашла. — А как… — шепчет Филя, — как она потерялась? — Кто ж теперь скажет? Утром гулять убежала, как всегда. Корову подоила, да и всё, нет её. Лето было. Ребята с ней тогда не пошли, не отпустили их. Да-а. Она к одному зашла, к другому, а больше её и не видели. — Бабуля ненадолго замолкает, взгляд её скачет по стенам. — Помню, мне тогда часто снилось, как она по лесу ходит и всё спрашивает, где она, куда теперь идти, и всё зовёт меня, всё зовёт, а я молчу, будто онемела. Просыпаюсь однажды, а она стоит перед кроватью, плачет, белая вся, как иней, и холод от неё по всей комнате. А в руках держит птицу, маленькую такую ольшанку, и говорит мне: «Ты её в платочек, мама, ты её в платочек заверни, она не умерла, ей просто страшно». Тогда-то я и поняла: нет больше моей Варварки. Дети — они ведь как птички. Поют, пока могут, а та, маленькая, уже застыла, окоченела вся. Уже вечером, топая по домам, мы всё думаем об этом. Обычный маршрут. Сперва дом Аришки — она ковыляет туда на костылях, ворча под нос, затем Игорька, затем Кита. Под конец, как обычно, идём с Филей одни, дома у нас по соседству: её на самой опушке леса, мой — напротив. Вокруг темень, небо плотно затянуто тучами. Накрапывает. Мы останавливаемся на дорожке у её дома, и Филя снова берёт меня за руку: — Хочешь, открою секрет? — Что? Она мнётся. — Только обещай, что не засмеёшься. Филя раскрывает рот и тут — вспышка, так что я вижу каждую капельку на её лице, взрыв серебра в стёклах очков, вижу, как шевелятся губы. Но за молнией следует грохот, и я не слышу ни слова. — Вот это удар! — смеётся Филя и бежит в дом. Спрошу завтра, думаю я. Но не спрашиваю. * * * Нелли пыталась сломать стул. Поднимала над головой, швыряла на пол, поднимала — и по новой. Молча. Я курил в дверях. В их доме я прежде не был, но Андрей вышел поговорить с полицией и попросил присмотреть за Нелли. Мне не понравилось. Минимализм в стиле армейской казармы: чистенько, строго, ничего лишнего. Присматривать тоже не понравилось. После финального броска стул отрикошетил и звонко врезал ей спинкой по коленной чашечке. Нелли вскрикнула, брызнули слёзы, я было шагнул вперёд, но сразу же отступил. — Отвали! — заорала она. — Не приближайся ко мне! Потом она сидела и плакала. А я стоял и думал, когда же вернётся Андрей. — Может, приляжешь? — Приляжешь? — взвилась она. — Приляжешь?! А может, в кино с тобой сходим?! Ты дурак или прикидываешься? Я не могу! Не! Мо! Гу! Иди к чёрту, понял?! Стоишь здесь, весь такой сдержанный, весь такой спокойный!.. — Всё, заканчивай… — А я ещё и не начинала! На крик прибежал Андрей, и Нелли тут же умолкла, застыла, спряталась где-то внутри себя. Я кивнул ему: давай, мол, твоя теперь жена, а сам вышел на улицу и закурил. Затянувшись, обнаружил, что ещё не докурил первую. Так и стоял: сигарета во рту, сигарета в руке. Дебил. Вечер спешно чернел. Шестые сутки. И даже больше — если сверяться с часами. Их стрелки, словно лезвия ножей, резали меня на кусочки. Я думал о Димке, хоть и запрещал себе, думал о ночи, о страхе, что приходит с темнотой. Я тоже хотел ломать стулья. Мимо проехал огромный внедорожник, потом вдруг затормозил, дал задний ход. В последние дни постоянно кто-то приезжал и уезжал, ничего особенного. Но мотор затих, открылась дверца — и я словно окаменел. Из машины выбрался великан: толстый, как три меня, в дорогом чёрном костюме и туфлях сеточкой. В руках он мял красно-синюю кепку с эмблемой ФК «Кристалл». Клуб давно уже играл под другим названием. — Привет, Серёг, — сказал великан. — Невовремя я. Я выдохнул: — Никитос?.. Кит, ты, что ли? — Да вот, как видишь. Он торопливо двинул ко мне, сгрёб в охапку. Отпустил на вытянутые руки, покивал своим мыслям. Я улыбнулся: — А ты всё такой же толстый. — Льстишь, подлец. — Ну, как ты? — Да что я, — отмахнулся он, — нормально всё. И у тебя будет, ясно? Я только утром всё узнал, по новостям вон крутили. Найдём мы пацана, слышишь? Я пока сюда ехал, переговорил там… в общем, завтра с утра вертушка будет. Глядишь, и поможет чем. Братву тоже поднял. — Братву? Ты типа что, вор в законе? — Ага. — Он хохотнул. — Типа. Бизнес у меня. — Большим человеком стал. Хотя и был. Он хлопнул меня по плечу. — А ты, как всегда, малость с придурью. В дом-то пригласишь? — Заходи. Всё равно не мой. Когда он ворвался внутрь, Нелли уже пришла в себя. Сидела за столом, отрешённо глядя в окно. Но Кита заметила и узнала. Я по лицу видел. — Аришка, — улыбнулся Кит. — Сколько лет-то прошло? — Много. Не Аришка я больше. — То есть? Она пожала плечами: — Имя сменила. — Ты… что? — Он откашлялся, глянул на меня, на неё. — И… как тогда?.. — Нелли. Разговор не сложился, да и не мог. Кит не стал навязываться, просто повторил то же, что и мне. Но уже после, выйдя на улицу, он в задумчивости натянул кепку, и тут же стал собой, каким я его и запомнил. — А что там за хрен был с ней? — спросил он. — Вы что, не вместе теперь? — Развелись год назад. Не сложилось. — Ну… сложной-то она всегда была, это факт. — Да и я непростым оказался. Кит не сдержался и сплюнул. — А как была дурой, так и осталась, уж извини, Серёг. Нелли! А ведь такое имя было красивое. Какая муха её укусила? — Да вроде с матерью разругалась. Она эту тему не любит. Кит покачал головой: — Тоже мне причина. Я со своей каждый день цапаюсь. — Мы после универа считай заново познакомились. — Ну, и как оно? — Не знаю. Я разницы не заметил. Кит заехал в магазин, купил перекусить и водки. — Посидим хоть, поболтаем, — объяснил он. — Ты же знаешь, я не пью. Он вздохнул: — Потерянный человек, ну ей-богу. Приехали ко мне. Кот с порога заявил, что хочет пить, хочет жрать, что лоток воняет. Я начал вспоминать, когда в последний раз просил соседа заглянуть, да так и не смог. Киту кот пришёлся по душе, а вот коту наоборот. Он залез на обувную подставку и орал. — Жирный какой, — одобрил Кит. — Как звать-то? Я смутился: — Да как бы… Кит это. — Обалдеть. Серьёзно? Эх и любишь ты меня, Серёг. — Он присел на корточки, пошуршал пальцами. — Ну, иди сюда, тёзка, я тебе колбаски дам. — Он только корм ест. — Вот всё у тебя не как у людей. Расположились на кухне. Кит помялся, не зная куда деть водку, и в конце концов поставил её в холодильник, «на всякий». Я налил чаю, убрал со стола хлебницу и пустую вазу из-под конфет. Димка перетаскал, вспомнил я. И тут же отогнал эту мысль. — Ну, как ты, Серёг? — Да сам видишь. — Вижу. — О себе лучше расскажи. Где так развернулся? Он хохотнул. — В стольном граде, где ж ещё. Хотя мне без разницы было, когда уезжал, лишь бы подальше. От лесов этих, от всего. Только теперь понял, что соскучился. — Он глотнул чаю и улыбнулся. — Помнишь же, как хорошо было? Ты, я, Филя, Игорёк, Аришка. Днями напролёт где-то пропадали. И не думали ни о чём. Я после того лета, считай, и не жил больше. Я промолчал. — Помнишь ведь? — Помню. Вспоминать только не хочу. — Что так? — А надоело душу за так травить. Прошло — и нету. — Врёшь. Прошло — да не проходит. — Давай, не заводи. — Игорёк умер, Серёг, — сказал он внезапно. Мне понадобилась минута, чтобы понять. — Как это? Когда?! Кит вздохнул, помялся, поставил кружку на стол. — Я уже в дороге был и решил ему вдруг набрать. Подумал ещё: раз не соберёмся никак в радости, так может хоть в горе получится. А трубку его жена взяла. — Он покосился на холодильник. — В общем, нет больше Игорька. Почти неделю уже. Пошёл на рыбалку, а поймал сердечный приступ. — Да ты шутишь… — Только вот тридцатник справил. Ты с ним давно говорил? — Давно. Не помню уже когда. — Вот и я тоже. Трубка в кармане, башка в шалмане. — На кухню заглянул кот и, сытый, стал тереться о ноги. Кит почесал его за ухом. — Вот так вот и бывает, тёзка. Дети теряются в лесу, а взрослые по жизни. — Где похоронили-то? — спросил я. — У нас, в деревне. Он ведь оттуда так никуда и не уехал. Мечтал только. — Тогда все мечтали. — А, брось, — отмахнулся Кит. — Знаю, куда клонишь. Циником ты стал, Серёг. Аж в морду тебе дать захотелось. Я кивнул и улыбнулся. Поднял кружку: — Давай, за Игорька. — Чаем? Да он там в гробу перевернётся. Но мы выпили. Кот запрыгнул Киту на колени, тот вздрогнул, но вдруг умилился, так что минут десять гладил его, чесал и хвалил, забыв обо всём на свете. Я курил, стоя у балконной двери. Наконец, коту надоело, и Кит произнёс — жёстко, без предисловий, будто разговор и не прерывался: — Это она его забрала. — Что? — Это всё она. Та тварь в карьере. Я рассмеялся. Один. — Это бред, Кит. — Забыл, что мы видели? — Нет. Но это было давно. — И ты думаешь, для неё это что-то значит? Я вздохнул, прикрыв ладонью глаза. Попытался ответить. Попытался подумать. Попытался — здесь и сейчас — просто не развалиться на куски. Я устал. Но под кожей всё-таки зашевелился страх — холодный, как туман в ту ночь, как её крик, как наши сердца. — Это она его забрала, — повторил Кит с ненавистью. — Как забрала тогда Филю. Она всех нас заберёт, Серёг, рано или поздно. Может… и пацана твоего… лишь бы до тебя добраться. * * * — С днём рожденья, Серёж, — говорит Филя. В руках у неё нечто, завёрнутое в цветную бумагу. Она вдруг встаёт на носочки и прижимается губами к моей щеке. Место поцелуя горит, как магическая печать. — Что? Ты уже дорос. Тут в ворота вваливается Игорёк. Видно, что волосы ему кто-то причёсывал, а он сопротивлялся. В руках у него два целлофановых пакета, из кармана шорт торчит какая-то палка. — Кто там до чего дорос? — лыбится он. — Серёжа, — не теряется Филя. — Говорит, шампанским нас угостит. — О-о! — Детским, — фырчу я. — Э, — Игорёк машет пакетом, — я лучше тархуна вмочу. Ворота снова открываются. — Пропустите больную! — вопит Аришка. — Не верьте ей, — замечает пока ещё невидимый Кит. — С неё гипс сегодня сняли. — Филька! — визжит Аришка. — Аришка! — визжит Филька. Пока они обнимаются, Кит просачивается во двор, красный, как лампочка в загоне для поросят. На нём белая рубашка и брюки со стрелками, даже галстук есть. А вот кепки нет. Игорёк, шурша пакетами, тут же бьётся лбом о землю: — Государь, не вели казнить! — Ой, да иди ты! Все ржут, и Кит тоже пытается. — Давайте поздравлять, — говорит Аришка. — Кто первый? — Я! Игорёк откашливается: — Уважаемая Филиппия, уважаемый Серёга… А мы только покатываемся. День рождения у нас с Филей общий, а так как родители дружат, то и празднуем всегда вместе — то у меня, то у неё. Наконец, слова сказаны, мы с Филей обвешаны пакетами, и я всех приглашаю в дом. Там яблоку негде упасть. Месяц назад мама заявила, что двенадцать лет — уже не просто дата, так что позвала всех, кого знала, и теперь наше фамильное древо со всеми его несчётными ветками топчет ковры в доме, клумбы во дворе и газон у палисадника. Плюс родня Фили. Полный бардак. Мужики тащат столы на улицу, пока женщины спешно стягивают с них тарелки. Папа возится с музыкальным центром, пихая внутрь кассету последних хитов, но там только шансон и Пугачёва. Бабули, что сидят рядком на диване, выбор не одобряют, у них собственный репертуар — затянут его к ночи, когда все уже будут подшофе. Дядька, которого я знать не знаю, мечется среди толпы с полароидом, щёлкает, а потом, скрючившись, обнимает фото, чтоб не засветилось. Кто-то наступает коту на хвост. Из будки побрёхивает собака, так, для виду. Мы с Филей находим уголок в зале, распечатываем подарки, благодарим. — Вот чем я люблю дни рождения летом, — изрекает Игорёк, — так тем, что не надо ходить по классу, как придурок, и раздавать конфеты. Мне вот не повезло. — Чти традиции, — ехидничает Аришка. — Пошлите во двор, — говорю я. — Пока нас не затоптали. — А может, в денди? — облизывается Игорёк. Я оглядываю комнату. — Знать бы ещё, где она. Во дворе получше. К нам присоединяются мои братья и сёстры — двоюродные, троюродные, даже четвероюродные — и все торжественно клянутся, что не оставят нас до конца праздника. — Блин, — вспоминаю я. — Я же тебе подарок не отдал. Филя скрещивает руки на груди: — Вот-вот. — Пошли. Веду всех к сараю, возле которого в будке лежит моя овчарка, и половина ребят отваливается по дороге. Внутри полумрак, света здесь нет, так что пробираюсь на ощупь. Игорёк фыркает и с напыщенным видом достаёт из кармана палку. — Спокойствие, господа. И переламывает её пополам. Сарай тут же заливает зелёный свет. — Выпендрился, да? — говорит Аришка. — Так круто же! Серёг, скажи, круто? — Ага. Я показываю на небольшую клетку, наполовину прикрытую простынёй. Внутри, на жёрдочке, среди листьев и веток, которых я нарвал в саду, ёрзает маленькая зарянка. Филя подходит ближе, глаза у неё огромные, не меньше очков. — Знакомься, — говорю я. — Это Бэтмен. — Бэтмен?! — Ну, я его так называю. Потому что он вечно орёт. Игорёк чешет затылок: — Как-то это нелогично, Серёг. Филя что-то пищит и коротко обнимает меня. Затем осторожно берёт клетку и бежит показывать родителям. Они в курсе, конечно, но сделают вид, что удивлены. Все уже двигают обратно, когда под рёбра мне прилетает чей-то локоть. Аришка кивает на Кита. А тот идёт чуть в стороне, потный в этой своей белой рубашке и брюках, и смотрит Филе вслед. Просто не отрывает глаз. И, кажется, худеет от этого сразу килограмм на двадцать. Игорёк рубится в фишки с моим двоюродным братом. Скачут по полу покемоны, бьют из глаз молнии, а мы все, кружком, сидим и болеем. На кону — судьба чьей-то коллекции. Скайтер против Чаризарда. Плюс мелочь для массовки. Взрослые выдохлись. Тосты сказаны, песни станцованы, на фоне теперь играет что-то тихое и мелодичное, а бабули готовы выдать финальный аккорд. Женщины потихоньку выносят посуду. Мама, проходя, треплет меня по волосам. Где-то храпит дед. Курят под окном мужики, рассуждая о политике. Филя с Аришкой фырчат и суют пальцы в клетку, а Кит что-то уминает, приобняв салатницу. Воздух звенит от криков поддержки. — Есть! Е-е-есть! — орёт Игорёк. — Ха-а-а! — Ещё раз! — вопит брат. Я потягиваюсь. — Кто со мной на улицу? На скамейке у двора надрывается музыкальный центр, а на лужайке ещё пляшут самые стойкие, пусть уже и медляк. Они хохочут, качаясь и подпирая друг друга, а я смотрю на них, как на психов. Выходят Филя с Аришкой. — Ой, ты нас танцевать вывел? — говорит Филя. — Я пас, — смеётся Аришка. Филя начинает кружиться, обнимая клетку. — Смотрите, какая мы классная пара. — Серёж, станцуй с дамой, — гнёт брови Аришка. — Не. Я брюки дома забыл. — Этот злюка нам и не нужен, правда, красавчик? — шепчет зарянке Филя. Тут, как на добро, выплывает Кит. — А вот и он, человек при параде, — смекаю я. — И ты туда же. Смешные шутки кончились? — Филька танцевать хочет. — Да а я-то что… — бормочет он. Больше мне даже делать ничего не надо. Филя бросает на меня короткий взгляд, полный удивления, и ставит клетку на скамейку. Кит пытается смыться, но Филя ему не даёт. — У меня день рождения! — говорит она и тащит его на лужайку. — Ты не можешь мне отказать! Мы с Аришкой включаем гиен. Выходит раздутый от гордости Игорёк. — Сделал я твоего брателлу! Теперь он нищий. — Поздравляю, — говорю я. — А чего вы… — Тут он смотрит на танцпол и присвистывает. Кит разом краснеет, а Филя проводит пальцем по шее. Игорёк ржёт: — Ни фига тут романтика! Я ловлю взгляд Аришки: — Ты давно заметила? — Да уж пораньше тебя. — Она закатывает глаза. — Господи, да это же за километр видно! — А я думал, она на тебя запала, — говорит мне Игорёк. — Это потому, что ты тугодум, — вздыхает Аришка. Я улыбаюсь, глядя на Филю: — Нет. Она же мне как сестра. Мы с пелёнок вместе. — И что? — Ничего. Просто. А Филя с Китом танцуют. Он наступает ей на ноги, она — ему, их взгляды то встречаются, то расстаются, ладошки на плечах, ручищи на талии, и Кучин тянет из колонок «Пройдут года». Кажется, что на эти короткие пять минут кроме них на свете больше никого и нет. Пять минут. Всего пять. Это всё, что может предложить им жизнь. * * * Выйдя с кладбища, я закурил. Сгущались сумерки, утекал сквозь пальцы ещё один день. Я уже не знал, что чувствовал. Сперва не верил, что всё серьёзно, потом злился, потом надеялся, в конце отчаялся. Всё вперемешку. А теперь… теперь не знал. Я затушил сигарету, посмотрел на гравийку, плавно уходящую в сторону детства. Дома. И подумал, что остался, возможно, лишь страх. Восьмой день. Сумерки. И я — почти в сотне километров от места, где пропал Димка. Там, где его никак не могло быть, откуда все мы — за исключением Игорька — бежали, не оглядываясь, не разбирая дороги. Зачем я здесь? Почему не там, где должен быть? Из ступора меня вывел звонок. — Да? — сказал я. — Серёга? — позвал Кит. — Ты там где вообще? Я огляделся. — Да вот, возвращаюсь. Есть новости? — Пока нет. — Он вздохнул. — Но это… — Ладно, — перебил я. — Неудобно за рулём говорить. Я скоро. Он помолчал немного. — Где ты, Серёг? — Еду домой, — ответил я. Дом не покосился, наоборот. Сперва я его даже не узнал. Мы отсюда съехали вслед за родителями Фили, едва я закончил девятый класс. Теперь здесь жили другие люди. Жестяную крышу заменили черепичной, брёвна обшили белым сайдингом, а резные наличники исчезли, уступив строгому пластику. Дом Фили время не пощадило. Его так и не выставили на продажу, и теперь он догнивал — реликт прошлого, заброшенное надгробие, наполовину поглощённое лесом. Здесь мы с Филей росли; сюда она не вернулась. Тем вечером, когда почти все разошлись, Филя взяла клетку с зарянкой и махнула нам рукой. Это воспоминание — словно вспышка, яркое до боли. Кита с Аришкой уже нет, мы с Игорьком подключаем денди. — Э-э, кинескоп посадите, — говорит она. А я смеюсь: — Не завидуй! Тридцать шагов до дома. Что вообще может случиться? * * * Мы просыпаемся от крика. Но больше никто. Деревня второй день бурлит, кругом милиция, родня и соседи. Допрашивают свидетелей, прочёсывают леса. Страх, как цунами, накрывает землю, улицы топнут в нём, и никто не знает, что делать, словно в каком-то нелепом сне. Крик повторяется, вибрирует у меня под кожей. Это зов, думаю я. Приказ, которому нельзя не подчиниться. Я вылезаю из окна и жду на опушке леса, дрожа и прислушиваясь. Ждать приходится недолго. — Это ты, Серёг? — шепчет из темноты Кит. — Да. — Ты… ты тоже слышал? — Да, — повторяю я. — И до сих пор слышу. — Господи, — бормочет он. — Но это же… это… — Филька, — выдыхает Аришка. Последним подходит Игорёк. Молча стаскивает с плеч рюкзак и начинает раздавать всем фонарики. Прикосновение металла к коже вдруг будит во мне чувства: тревогу, сомнения, наконец, страх. Доходит не только до меня. — Мы спятили, — шепчет Кит. — Надо всех разбудить, — говорит Аришка, — собрать взрослых… — Я пытался, — отвечает Игорёк. — Без толку. Мы переглядываемся. Крик пронзает спящую деревню, так что мигают фонари, собаки скулят в будках, а с ветвей срываются в ночь испуганные птицы. Кожу мне стягивают мурашки. — Если потеряемся… — начинает Аришка. — Значит, постараемся не теряться, — говорю я. Игорёк качает головой: — Ни фига. В рюкзаке у него куча тех самых палок. Лес пожирает нас. Растут под лучами фонарей стволы деревьев, крючатся ветви, рвутся из земли черви корней. Игорёк то и дело оборачивается, проверяя, хорошо ли виден позади зелёный химический свет. Если плохо — крепит скотчем к ветке ещё одну палку. Это наши крошки, наша тропка домой. — Надолго их хватит? — спрашиваю я. — Часа на два где-то. А потом добавляет: — Максимум. Чем глубже мы заходим, тем тише становятся крики, пока, наконец, не исчезают вовсе, уступая место плачу и вздохам, шёпоту без слов, таким жутко отчётливым, будто источник шагах в десяти. Эти звуки ведут нас, манят, указывают путь. Мы уже знаем куда. Дорогу нам преграждает ручей. Мы застываем в нерешительности, глядя на поток чёрной от торфа и ночи воды. Это — граница, и сейчас ещё можно повернуть, забыть, не слушать. Об этом шумит лес, об этом разносится плач, об этом кричат в ужасе птицы. Это будет разумно. Мы сбросим наваждение и вернёмся домой. — Эй, очнитесь, — говорю я. И прыгаю на ту сторону. Филю мы находим на дне карьера. Она лежит, свернувшись клубочком, будто бы спит. Хочу отбросить волосы с её лба, но не могу: они прилипли. Кровь на виске засохла, засохли и тонкие струйки, покрывшие паутиной лицо. Очки разбиты, перекошены набок. Аришка трясёт её за плечо: — Филька? Филя, ты чего… — Н-не может… быть, — выдыхает Кит. Я стискиваю зубы. Смотрю на отвесный склон карьера, который стремительно затягивает туман, в ушах стучит кровь, в ушах — плач, что привёл нас, и этот жуткий несвязный шёпот, как в мыслях у сумасшедшего, и на этот раз он приближается, он уже здесь, он рядом. Из рта у меня начинают вырываться облачка пара. Волосы встают дыбом. — Ребята, — шепчу я. Луч фонарика дрожит, упираясь в белую стену. — Ребята, — зову я громче. Они словно просыпаются, поднимают взгляды. И в этот момент нас пригвождает к земле вопль: ледяной, низкий, нескончаемый, он вонзается в плоть, как нож, рвёт, крутит. Мы вскакиваем. Четыре луча бьются о белизну, но ничего, пусто. Мы слышим дыхание, слышим шаги, шёпот становится раздражительным, злым, безумным. Аришка пятится, но я хватаю её за руку, а другую уже крепко держит Игорёк. Фонарик падает в песок. Кит вцепляется мне в плечо. Так и стоим в пелене, не в силах дышать, закрывая собой Филю, словно ей ещё может что-то грозить, словно ей уже не всё равно. Ещё вопль — и воздух в груди застывает острыми сосульками. Кажется, виски у Кита белеют прямо на глазах. У Аришки подгибаются ноги, и она заваливается назад с широко раскрытыми глазами, с раскрытым для крика ртом, и нам с Игорьком приходится её ловить. Защитный полукруг распадается. — Господи, — шепчет Кит. Из тумана мягко выплывает силуэт. Её волосы развеваются даже без ветра, глаза — огни у болот, белые на белом, и прорезь рта на мутном, будто укрытым вуалью лице. Её дыхание — словно морок, словно дым ледяных костров. Шёпот — словно ожившая боль: сочится к нам в души, покрывая всё коркой ужаса. Она шагает к нам. Её контуры нечёткие, а движения дёрганные, словно кто-то быстро меняет фотографии: рука опущена, рука поднята, голова набок, голова прямо, и лишь глаза всегда открыты, горят, тянут в омут кошмара. — Н-н-н-н-н… — пытается заговорить Аришка. И тут: — Пошла прочь! — орёт Кит. На мгновение она замирает, словно в удивлении, могильный шум обрывается, и я чувствую, как в тело возвращается жизнь. Хватаю Кита за руку, и мы кричим уже вместе: — Прочь! Мы пришли не за тобой! А потом закидываем обмякшую Аришку на плечи и бежим к самому пологому склону, Игорёк мчится следом, падает, встаёт, его рюкзак где-то там, фонарики давно потеряны, и мы ломимся через лес, одни, в ужасе, в темноте, а за нами — волнами и раскатами — гонится её крик, ударяя по сердцам нотами мёртвой, оглушающей боли. * * * Я перешагнул ручей, обернулся. Лес всматривался в меня, чёрный, безмолвный, и рядом — ни друзей, ни зелёных огней, чтобы развеять тьму. Здесь мы шли, словно в трансе, здесь же мчались назад, а утром тут возвращалась Филя: на чьих-то руках, укрытая чьей-то курткой. Белая кожа, лицо — словно отражение в разбитом зеркале. Зачем она пошла в лес? Зачем взяла с собой птичью клетку, и где её потеряла? Разумных ответов нет. Я думал о Димке, о словах Кита, о… ней, обо всём сразу. Грудь стягивало обручем, и холод медленно заползал под кожу, пробуждая страх — страх ошибки и страх потери, присущий всем родителям. Но я боялся не только за сына. Из самых глубин поднимался иррациональный, беспричинный, слепой ужас. Почему я здесь? Потому что, видно, сошёл с ума. Потому что не знал, что ещё делать. Все эти годы я слышал её крик, улавливал, засыпая, шёпот из-за двери. Он звал меня, манил обратно — где бы я ни был, как бы далеко ни уехал. Тогда, почти двадцать лет назад, мы сбежали… но, может, так и остались там, в ледяном тумане, вглядываясь в белизну. Карьер я увидел издали. Теперь его окружала вырубленная полоса — шагов на тридцать от пропасти. Луна чертила контуры склонов. Я постоял у самого края, затем спустился, хватаясь за высохшие корни. Карьер оказался меньше, чем мне помнилось. И был пуст. Ни тумана, ни призрака, ни… Димки. Мои нелепые надежды рухнули, и я осознал вдруг, каким дураком был, сколько потерял времени. За сердце меня будто дёрнул крюк: быстрее назад, в реальность — искать, расклеивать ориентировки, делать хоть что-то. Вместо этого я сел на землю, а затем лёг, понимая, что всё. Вот просто — всё. Звёзды били мне в лицо, от их света щипало глаза. А потом кто-то заплакал. Но не я. Её дыхание — словно морок, словно дым ледяных костров. Она стояла чуть поодаль, спиной ко мне. У её ног стелился туман, платье и волосы развевались на несуществующем ветру. Она плакала, бормотала о чём-то, но от былой ярости не осталось и следа: я ощущал лишь боль и растерянность. — Я хочу домой, — вдруг сказала она. И обернулась. Моё сердце пропустило удар. Туман ещё не подёрнул дымкой её лицо, глаза горели не так ярко. Дорожки слёз на щеках были ровными, как надрезы. Медленно, очень медленно я поднялся на ноги. В горле у меня стоял ком. — Филя… Она словно не слышала. — Ты знаешь, где мой дом? — Да, — смешался я. — Да, конечно. — Врёшь. — Что?.. — Ты врёшь. — Нет, Филя… я не… — ВРЁШЬ! — завопила она так, что рот растянуло на большую часть лица, черты смазались, а меня окатило волной той же ярости, той же боли. Туман сгущался, окружал нас. — КТО ТЫ ВООБЩЕ ТАКОЙ?! Я кое-как совладал с голосом: — Друг. — Друзья бросили меня! — отрезала она. — У меня нет друзей. — Это… неправда. Слова кипели у меня в горле, но я словно онемел. Может, и к лучшему. Я хотел рассказать ей о страхе, о том, как мертвели без неё наши сердца, как мы против воли взрослели, как бежали — и тогда, и теперь — от себя и друг друга. Только что это всё — против её могилы, против стольких лет одинокой смерти? Я протянул ей дрожащую руку. — Я… могу доказать. Могу отвести тебя домой. Филя наклонила голову набок. Её лицо чуть дрогнуло. — Странно. Ты похож на… Я знаю тебя? — Мы друзья. Всегда были. — Врёшь, — повторила она, но уже без уверенности. — Ты знаешь, что нет. А потом я моргнул, и она вдруг оказалась рядом, почти вплотную. Дыхание у меня перехватило. Она поплыла, удаляясь по спирали, то исчезая, то появляясь вновь, клочья тумана гнались за ней. Я закрыл глаза. И тогда ощутил холод кожи, мёртвую невесомость её ладони. — Я хочу домой, — сказала она. — Да. Не только ты. Позже, когда сияние Фили стало гаснуть, а ноги заплетаться, я взял её, сонную, на руки. Она бессильно положила голову мне на плечо. Тело её отогревалось, тяжелело, будто бы возвращаясь к жизни. — Прости, — прошептала она. — Что напугала вас тогда. Я… не хотела. — Не думай об этом. Ладно? — Я отпустила твою птицу. — Что? — Твой подарок. Я её отпустила. Унесла поглубже в лес и… Я вздрогнул. — Это… уже неважно. — Да, — сказала она. — Но мне хотелось рассказать. Чтобы ты знал. Не знаю, почему я так поступила. Просто вспомнила вдруг о той девочке, как она пришла к маме с мёртвой птицей в руках. Глупо, я знаю. Мне показалось, что мы похожи. — Она помолчала. — Хочешь, открою секрет? — Филя… — Только обещай, что не засмеёшься. — Прошу, не надо. Она обвила мне шею руками, прижалась и вдруг стала горячей, тяжёлой, настоящей. Застучало сердце — но не моё. Она зашептала. И словно лопается скорлупа, словно стены, что я возводил всю жизнь, идут трещинами, и меня трясёт, выворачивает наизнанку, рвётся наружу всё то, что я давно похоронил, замуровал где-то в застенках, бездумно, бездушно, страшно. И я плачу, плачу о том, как стою на её могиле, как улыбается мне в машине Димка, как в трубку смеётся Игорёк пять лет назад, плачу об Аришке и нашей проклятой любви, о верном Ките и о себе, обо всех мёртвых птицах, плачу, будто за все годы разом, плачу, плачу. — Папа? — шепчет Димка у меня на руках. — Привет, — говорю я. — Я… я… — Тише. Всё хорошо. Он резко вздыхает: — Папа, там… там была девочка! Она тоже потерялась! — Я уже нашёл её. Не бойся. — Она сказала, мне нужно поспать, — бормочет Димка, язык у него заплетается. — Сказала, что посидит рядом. Она была такая грустная. — Я знаю. — А мама будет ругаться? Мы с ребятами жгли костёр. И я… — Не будет. — Честно? — Честно. — Я хочу домой, — шепчет Димка. Поют птицы. Лес расступается перед нами. Обсудить на форуме Просмотров: 167